Степкина правда

Чаусов Николай Константинович

Но вот защелкал бич, прозвучал мужской грубый окрик, и телега дернулась, затарахтела по булыжной мостовой, вытряхивая из меня душу. Степке бы такую езду? Небось, сидят с Сашей на возу да посмеиваются!

Вот и мост через Ушаковку. И опять тряска, дробная, мучительная, без передышки: начался подъем в Знаменской. Лошадиная морда отстала, натуженно замоталась, гремя уздой. Сейчас будем проезжать мимо нашего дома. Хоть бы глазком взглянуть, хоть бы кого-нибудь из своих увидеть! Но все, наверное, еще спят. Разве одна баба Октя…

— Ну как? Терпишь? —

раздался над моей головой Степкин голос. Он шел рядом с телегой, волоча по земле длинный ременный кнут.

— Те-ер-плю-у… — вытряс я из себя.

— Ну и ладно. Потерпи еще, а как Знаменское проедем, там у Пороховой горы роздых будет.

Легко сказать — до Пороховой! Это же версты три, не меньше!

— Ра-ань-ше-е бы-ы…

— Нельзя раньше, заметят.

— А по-о-то-ом ка-ак?..

— Потом видно будет. А ты до тыщи считай. Я завсегда считаю, когда ждать долго. — И ушел.

Сам бы считал до тыщи, черт рыжий! А тут еще конь опять мордой тычет, того гляди, нос свернет… Ух, как болит нога! Я отвернулся, выглянул из-под брезента и увидал знакомые ворота и наш дом с еще закрытыми ставнями. Из калитки выскочил Стриж, повертел головой, запустил в нашу сторону камнем и смылся.

Небольшие подъемы и спуски следовали один за другим. Лошадиная морда то отставала, то вновь приближалась ко мне, фыркала, обдавая мое лицо желтой пеной. Ног я уже не чувствовал: они затекли и онемели, стали как деревяшки. В животе кололо, урчало, ныло, и я молил бога, чтобы только выдержать до Пороховой. Лишь досчитывая четвертую тысячу, я наконец услыхал долгожданное:

— Тпру! Стой! Закурива-ай!..

И разом прекратилось все: и тряска, и скрипы колес, и щелканье кнутов, а по всему телу разлилась приятная ноющая истома.

— Вылазь! Живо! — прошипел подоспевший ко мне Степка и сам помог мне выбраться.

Возчики собрались в голове обоза, у скрытого за кустами ручья, задымили цыгарками. А еще дальше начинался крутой извилистый подъем на Пороховую.

Мы сошли с тракта, кустарником пробрались к ручью, подальше от возчиков, и уселись за первый дорожный завтрак. Степка разломил на шесть равных частей черствую краюху, разделил на всех большую луковицу, и мы зажевали, черпая из ручья железными кружками прозрачную воду.

— Все в порядке, — сообщил Степка. — Андрея дядя Вася тоже взял. Теперь вас бы. — Он тщательно осмотрел мою курточку, ботинки и недовольно добавил: — Не годятся. Сразу видать, что не бедный. Ты с Сашей пальтом поменяйся, конспиративней будет.

— Это как?

— Тайно, значит. Скидай пальто, быстро!

Я втиснулся в Сашино сплошь залатанное пальтишко и напялил его драный картуз.

— Ну вот, теперь ладно, — заключил Степка. — На Пороховую выедем — там объявитесь.

Над трактом захлопали бичи, загикали возчики. Ветерок подхватил из-под копыт серую пыль, закружил над растянувшимся по горе обозом. Над верхушками хвойных сопок всходило солнце. Сейчас дома уже все встали и, конечно, ищут меня по всем дворам и квартирам…

Обочинами,

опередив обоз, мы поднялись на Пороховую и уселись на траве, над обрывом.

— Глянь, что это? — вскричал Саша, показывая вниз, на тракт, по которому вслед за телегами шла цугом целая шестерка коней^[18], впряженных… в автомобиль!

Я и раньше видел такие автомобили. Они были с брезентовыми крышами, с колесами, как у тарантасов, и в толстых резиновых шинах, а впереди висели два газовых фонаря.

Автомобиль выбрался на гору, кучер распряг лошадей, сел на одну из них верхом и угнал всю шестерку обратно. А шофер долго крутил какую-то рукоятку и ругался. Но вот затрещал мотор, шофер сел на свое место, и автомобиль покатился по ровному тракту, обдав нас дымом и пылью.

— Вот это да! — восхищенно произнес Степка. — Это не то, что паровоз, а куда надо, туда и поедет. Ну да ладно, пошли к дяде Васе!

С лошадиных боков клочьями свисала белая пена. Степка подвел нас с Колей к телеге, возле которой стоял и попыхивал трубкой худенький старичок. Издали я бы принял его за бурята, так как на голове у него была теплая (несмотря на жару) шапка-треух, а лицо было черным-черным. Так загорать могли только китайцы или буряты.

— А, боровик! А я уж чаю, где ты?

Да, дядя Вася был скорей дедушкой Васей. Теперь, вблизи, я разглядел его лучше. Все будто обугленное лицо его было в глубоких морщинах, седенькая редкая бороденка торчала, как вышарканная щетка, и только глаза молодо и весело выглядывали из-под лохматых, тоже седых бровей.

— Здравствуйте, дядя Вася, — начал было я, но Степка дернул меня за рукав.

— Это еще кто такие? Кого еще привел?

— Бедные они, дядя Вася, — поспешил Степка. — У них бабка в Хоготе живет, так они пешком к ней. А я говорю, может, дядя Вася…

— Ты, гриб-боровик, мне этак до Хогота еще полдюжины насберешь? Опять, поди, сироты?

— Ага, сироты, дядя Вася. Бедные они…

Дядя Вася ощупал нас бойкими цепкими глазками, кивнул на меня:

— Вижу, что бедные. Штаны-то, видать, вчера покупал, сирота? А штиблеты — прямехонько с магазина, а?

Я растерялся. Из-под рваного Сашиного пальтишка торчали, как напоказ, мои добротные, отутюженные бабушкой брюки. Мама совсем недавно сшила их из своей шерстяной юбки. И сияли начищенные ваксой новенькие ботинки. Выручил сам же дядя Вася:

— Али с детдома сбегли?

— Сбежали, — мрачно подтвердил Степка, тоже, видимо, убитый такой оплошностью. — Так ведь они только бабку проведать и обратно…

— Знаю вас, желторотых, — обратно! Словят вас, оденут, обувку дадут, а вы за забор да деру. В такие времена советскую власть обкрадывать!

— Я не обкрадывал…

— Ишь ты! — Старик попыхтел трубкой, пригасил ее черным, как уголь, пальцем, сунул в пиджак. — Ладно, боровик, сажай свою компанию. Только гляди — кормить нечем. Эх ты, безотцовщина горемыкая! Сколь вас еще по свету бродит!..