Степкина правда

Чаусов Николай Константинович

Мы сорвались с места и бегом помчались к телегам, возле которых ждали нас Андрей и Саша. И обоз двинулся дальше.

На обед остановились у речки. Лошадей выпрягли, стреножили и пустили пастись в долине. У тракта остались одни телеги с задранными к небу оглоблями да кое-кто из возниц для присмотра. Степка раздобыл котелок, насыпал пшена и повесил над костром варить кашу. Солнце пекло нещадно, и тем желаннее было выкупаться в речушке. Вшестером мы барахтались в воде и плескались, а Степка писал на берегу в тетрадке свой «Дневник путешествия» и мешал кашу. Кстати, такой каши, какую сварил он, я не едал еще никогда в жизни, хотя она была и без масла.

И снова в путь. Ровная степная дорога видна

вперед на многие версты. Вон и встречный обоз. А позади нас тянется новый. Обозы, обозы!..

Ночь застала нас в открытой степи. Снова задрались вверх оглобли, забелели палатками стянутые с возов брезенты, запылали костры. И от их яркого бело-красного пламени стали еще чернее и степь, и звездное небо. Зато как приятно было тепло костров, вкусна испеченная в них простая картошка! Я готов был проглотить штук двадцать картофелин, но Степка поймал меня за руку и сказал:

— Хватит! Поберечь надо.

Дядя Вася молча жевал своим беззубым ртом лепешку, прихлебывая из кружки горячий чаек, и время от времени подсовывал кусочки маленькой собачонке. «Зачем он возит ее с собой? — подумал я. — Самому еды мало, а он еще собаку кормит…» Только потом понял я, что такое собака в обозе!

Дядя Вася отдал последний кусочек Шавке, подобрал крошки и перекрестил рот:

— Бог напитал — никто не видал. Спаси, господи, и помилуй… Ну, ну, ступай, милая, служи службу, — неожиданно закончил он, обращаясь к собаке.

Шавка вильнула хвостом, облизнулась и убежала.

— Значит, на Ольхон к тетке? — спросил дядя Вася Степку, устраиваясь к огню.

— Ага.

— Дивные дела делались на острове Ольхон в давние времена, — начал старик, заставив нас невольно насторожиться. — Жил о ту пору в Иркутском один такой великий разбойник. Грабил он на этих самых трактах купцов да и в городе промышлял ладно. Ограбит — и пошел с товаришками гулять. Седня в селе, завтра в другом гуляет — поди пымай ветер в поле! Мало, что ограбит купца, еще с собой увезет, за стол на почетное место усадит: пей с нами, ваше степенство, гуляй, твое же добро пропиваем! А утресь — в чем мать родила с богом отпустит. Вот ведь какой был просмешник!

— Дядя Вася, а это взаправду было? — не выдержал Саша.

— Я, гриб-боровик, один раз только соврал, когда в японскую воевал. Генерал, помню, самолично георгиевский мне нацепил и спрашивает: «За кого воюешь, кавалер?»— «За веру, царя и отечество!» — отвечаю. Соврал.

Из темноты выплыла лошадиная морда и потянулась к дяде Васе.

— Ну, чего тебе? Нету овса боле, нету. Все ноне на пайках сидим. Ступай, собирай травку.

Старик ласково потрепал лошадиную морду, и та растаяла в ночном воздухе, как дымок от цигарки.

— И попадись тому разбойнику один купчик. Ограбил его разбойничек, с собой прихватил и за стол усадил, как всех протчих. А тот пьет, песни поет, будто и взаправду в гостях празднует. А после скинул с себя сапоги, одежку (знал, видать, чем эти пиры кончаются), отдал их атаману и говорит: «На, бери, такой-этакой. Только мы теперь с тобой оба братья: я гол, как сокол, да и ты не лучше. А могли бы мы быть знатнющие господа, и все перед нами шапки ломали». Сроду не видал таких атаман, диву дался: «Как, — говорит, — понимать тебя, купецкая морда? Будто не я тебя, а ты меня опростал, да еще и в братья записываешь». А купец ему: «Ничего ты, дурень, не понял. А ты смекни, говорит, какой прок тебе в сапогах моих, ежели ты их не сам одел, а всем роздал? Чуешь?» Крепко запали атаману эти слова в его разбойную душу. «И впрямь, — думает, — пою, кормлю эту братию, а что проку? Это бы все богатство, что с имя

пропил, себе одному — вот бы зажил!» И стал он награбленное втихоря от товаришков попрятывать да по ночам на остров Ольхон свозить. Где уж он там его хоронил — неведомо, а только, слыхать, несметное навозил богатство. Жадный стал — что тебе скупой лыцарь. Даст малую толику дружкам, а все протчее — в лодку и в темную, вот что эта, ноченьку на Ольхон. А тут сарма его прихватила — и все, как есть, пошло в лапы царю морскому. Дружки его потом как проведали, так весь Ольхон ископали, а клада не нашли. Только опосля много лет рыбаки начали тайменей с золотишком ловить. Взрежут тайменю брюхо — золотой. Взрежут другому — перстень. Что за притча? Таймень — она рыба дюже жадная и все, что блестит, с лету хватает. Вот и додумались старики: размыло Малое море разбойный клад, и рыба его глотает. Шарили, шарили, тоже, почитай, весь берег изрыли — нет клада. Сказывают, в ту пору вода от берега отошла и заместо заливов озера образовались. Там и клад тот лежит… А теперь вздремнуть малость, — неожиданно оборвал свой рассказ дядя Вася и, притулясь к костру, накрылся с головой брезентовым плащом.

— Вот бы на клад напороться! — прошептал Саша.

— И правда! — подхватил я. — Давайте делать раскопки, как астрологи…

— Археологи, — скучно поправил Степка.

— Все равно! Ведь тогда сколько бы всего накупили!

— Хоть бы перстень найти, — вздохнул Саша.

Но ни Степка, ни «обозники» моей идеи не поддержали, и, хотя спать совсем не хотелось, пришлось, как и всем, привалиться к огню. Я долго ворочался, стараясь улечься так, чтобы грелось все тело, и не мог: если жгло грудь — мерзла спина… И не заметил, как уснул…

— Эй, проснись! Горишь ведь!..

Степка тряс меня за плечо, пока я не очухался и не сообразил, в чем дело. На самом локте уже образовалась дыра, и из нее торчала рубашка. Степка достал из мешка нитки, иглу, темный лоскут:

— На, залатывай. Сможешь?

— Факт.

Вот когда я с уважением вспомнил о Ленкином рукоделье! Сестра заштопала бы эту дыру в одну минуту, а я возился с ней битых полчаса, исколол все пальцы и вдобавок зашил так, что в рукав не просунуть руку.

— Э, тоже мне! Дай-ка! — отобрал у меня куртку Степка. — А говоришь, можешь.

— Я же не девчонка, верно?

— А я девчонка? Я мамке завсегда и кофту и чулки штопаю, а себе и подавно. Все путешественники сами все делают: и чинят, и стирают, и обед варят — все!

Не успел Степка дошить заплату, как прибежала Шавка и с лаем набросилась на спящего дядю Васю.

— Что это она? — удивились мы.

Дядя Вася мычал, отмахивался руками и вдруг быстро поднялся. А собачонка тянула его за штаны, тявкала, убегала и снова возвращалась.

— Худо дело, — сказал дядя Вася. — А ну, хватай головешки, волков отбивать будем! — И сам, выхватив из костра горящую палку, заковылял в степь, загорланил, будя возчиков: — Ого-го-го-го-го!..

Где-то в ночи тревожно заржали кони, заулюлюкали на все голоса разбуженные дядей Васей возчики. Мы повскакивали на ноги и тоже понабрав головешек, побежали за Степкой и Андреем в степь, наугад, в темень. Перепуганные лошади сбились в один табун, а вокруг горели факелы, стреляли ружья, вспыхивали костры. Но где волки? Куда швыряют люди горящие палки? Черное безлунное небо, черная мгла, черная степь. Страх мой мало-помалу прошел, и я вместе с мальчишками тоже стал бросать головешки. И вдруг увидел два маленькие зеленых огонька. А вон еще два. Еще… Волки! Но почему глаза не мигают, не движутся? Иногда они становятся красноватыми… Вот если одному ночью встретиться с такими глазами! Я выбрал из костра головешку покрупней, размахнулся и швырнул в огоньки. Они разом погасли, а через минуту зажглись опять, в новом месте.