Степкина правда
Шрифт:
— Прошу садиться, милорды. Кресел нет, но пусть это вас не смущает. Скоро не понадобится и это… — Он пнул ногой табуретку. — Крудо забывается, уходит, так сказать, в область забвения.
Мы расселись на корточках у стены, а Саша и Андрей — на табурете. Великан, едва не доставая головой потолка, прошелся по комнате, поднял со стола штоф, убедился, что он пуст, и поставил на место.
— Как вам нравится квартира? Скудновато, не правда ли, господа? О, я жил в гостиницах, в фешенебельных номерах со всеми удобствами! С лакеями в накрахмаленных манишках и с черными бабочками вот тут! — Старый богатырь щелкнул себя пальцем по кадыку. — Мне по утрам говорили: «Бонжур, месье Крудо!», «Гут монинг, сэр Крудо!»,
Крудо умолк и долго не мог продолжать рассказ. Мы молчали. И вдруг снова заговорил, уже другим, глухим голосом:
— Это случилось семь лет назад. Вон там, ниже церкви. Я должен был выйти на ковер против Черной Маски, но почувствовал себя плохо. Я не должен был бороться, синьоры, но Вилли настоял на своем. Вилли делал деньги, господа, и чихал на нас, как на скотину. Он махал перед моим носом контрактом и кричал: «Я не желайт делайт проваль из-за фаша каприса!..» И я вышел… О, вы не знаете, что значит для борца, когда ему кричат: «На конюшню!», «На мыло!» Я тоже не понимал этого, пока кричали не мне. О, синьоры, это ужасно! Это подобно смерти!.. Вилли перевел меня в третий разряд, я дал ему в зубы, и мы разъехались: он в Кузнецовку[28], а я в тюрьму… Нет больше Крудо, господа, есть только жалкая тень Медного Крудо! А ведь эти руки держали в двойном нельсоне Ваню Поддубного, ломали шеи заморским клячам… Вот… это Ваня прислал мне… в знак нашей последней встречи… — Крудо показал на фотографию усатого силача с лентой на широченной груди. — А вот все, что я приобрел, господа. — Он коснулся одной из лент. — Это Москва. Это Петербург. Киев. Одесса. Париж. Лондон. Гамбург. Берлин. Сан-Франциско. Милан… А я с моим сердцем таскаю кули, чтобы не умереть с голоду. Прошу вас, запомните это, господа, и не поддавайтесь соблазну. Цирк — это западня, из которой два выхода: смерть или голод!
— Дядя Крудо, а вы не знаете Черной Бороды? — спросил Степка.
— Я знал лучших борцов России, но не всех. Такого борца я не знаю.
— Это не борец, это партизан, дядя Крудо. А фамилия его Ветров. У него мальчишка был…
— Позвольте, позвольте… Вольдемар?
— Не знаю… Ветров — его фамилия.
— Ну, конечно, Вольдемар! Меня уже спрашивали об этом славном мальчике…
— А где он?! — воскликнули мы все хором.
— Он жил здесь, в этой самой комнате. Его взял к себе клоун Клазус. О, это был очень одаренный ребенок! Но Клазус сорвался с трапеции и сломал себе позвоночник, а Вольдемара увезли с собой братья Форум, акробаты. Из него должен был выйти славный гимнаст…
— Он уехал?!
— Да. Бьюсь об заклад, что это так! Он очень привык к Клазусу, и случай с ним произвел на Вольдемара довольно сильное впечатление. Он уехал, синьоры, уехал.
Ниточка, так хорошо протянувшаяся к цели, оборвалась. Где же теперь искать Вольдемара? Вот тебе и находка!
Горячо поблагодарив знаменитого Медного Крудо, мы отправились по домам. Я предложил Степке написать во все цирки, но тот подумал и сказал:
— Да нет, зря это. Цирков, может, тысяч пять, а то и больше — разве найдешь? Зря это.
Школа
В самый канун первого сентября мы с Леной
И вот, нагруженные пакетами и кульками, мы отправились в школу. Во дворе меня догнал Саша. У него кульков было меньше и маленькие, но зато он нес несколько связок соленых и копченых омулей, еще с лета наловленных его отцом с нашей «Дружбы». И другие ученики, которые победней, вместо муки и крупы несли лук, сушеные грибы, картошку и другие овощи. Даже квашеную капусту. А зато Валька Панкович и Стриж привезли в школу целые мешки. И учителя их за это очень благодарили. Только один учитель по математике не благодарил. И от нескольких кульков даже отказался. А Вальке и Стрижу сказал:
— Уж если вы так щедры, то отвезите их в детский дом, там этому будут рады.
Вот когда я узнал, что Стриж и Коровин оставлены в пятом классе третий год, что Саша и Степка тоже второгодники, потому что зимой им не в чем было ходить в школу, и они не учились, А Волик хоть и старше меня, а учится в пятом классе: три года он совсем не учился.
Парт было мало, и многие садились за парты по трое, но Коровин сел рядом с Панковичем и никого больше не пустил. А я сел за одну парту с Яшкой и Воликом. А получилось это так. Стриж первым занял парту и позвал меня:
— Антилигент, садись вместях, подсказывать будешь.
Я, конечно, не хотел сидеть рядом с Яшкой, но все парты уже были расхватаны. А когда пришел Волик, Стриж весело запищал:
— Мальцы, не сажай Цыганка, а то замарает!
А Волик подошел к Яшке, подвинул его и сел рядом. Стриж запротестовал, и, может быть, бойскауты и заступились бы за него, но на втором уроке вместе с учителем пришел директор школы и сказал:
— Поздравляю вас с новым учебным годом, товарищи. И могу вас порадовать: после праздников половина учеников перейдет в новую школу, и тесноты такой больше не будет.
А дома я слышал, как мама жаловалась бабе Окте. Оказывается, в ее школе было собрание учителей, и всех их предупредили, что ругать учеников, ставить в угол и оставлять без обеда запрещается и что в крайних случаях можно только вызывать родителей или просить шалунов из класса.
— Ты представляешь, я должна просить! — возмущалась мама. — Совсем по-чеховски: «Прошу вас выйти вон!»
Баба Октя ахала и твердила: «Ах ты, батюшки, как же их не бить-то, бездельников», а я, конечно, обрадовался и решил сразу же после обеда рассказать Саше.
Враги человечества
Но рассказать не пришлось.
После обеда я, как всегда, забежал покормить Мишутку и обмер: дверь в нашу кладовку оказалась незапертой, а медвежонок лежал у самого порога и не шевелился. Я попробовал разбудить его, но он продолжал лежать, как убитый.
— Мишутка! Мишенька! Мишуточка! — звал я медвежонка, тормоша его косматую голову и лапы.
Медвежонок не двигался. Только один раз с усилием он повернул ко мне свою острую мордочку, и в его маленьких, полных страдания глазках стояли настоящие слезы.