Степкина правда, Чаусов Николай Константинович

Степкина правда

на обложку

Чаусов Николай Константинович

Шрифт:

— Потом Степа будет приходить к тебе чаще, а сейчас тебя ждет еще один гость.

Опять загадочный гость! Неужели мама снова нашла мне товарищей по своему вкусу?..

Но каково было мое удивление, когда после ухода Степки на пороге появился наш сосед со странностями, художник и пианист Коленов!

— Вот познакомься, Колечка, наш сосед. Елизар Федорович Коленов. Он будет учить тебя играть на рояле..

Я был настолько поражен и, пожалуй, обрадован такому неожиданному и взрослому гостю, что, кажется, даже забыл ответить на его очень вежливое приветствие. А мама ушла, оставив нас двоих, молча

разглядывающих друг друга.

— Меня зовут, как вам уже известно, Елизар Федорович. Да-с.

— А меня — Коля.

— Очень приятно.

— И мне.

И снова молчание. Елизар Федорович снял очки и, протирая их стекла застиранным до дыр носовым платком, смотрел на меня ласковыми подслеповатыми глазами и не шевелился. Тонкое, будто изваянное из глины лицо его освещала едва заметная улыбка. «Вот мы и встретились, молодой человек, — говорило оно. — А вы? Рады ли вы нашей встрече?»

— Это вы пишете акварелью? — вдруг обратил внимание гость на мои старые, развешанные по стенам рисунки.

— Я. Только я совсем плохо… — Я хотел повторить это громкое слово «пишу», но удержался из скромности: ведь пишут только настоящие художники, а мы просто рисуем. — А вот вы здорово! — добавил я с удовольствием.

— Ну, положим, не совсем так, — ответил Елизар Федорович, и вытянутое лицо его покраснело. — Хотя кое-что из моих работ на выставке пользовалось успехом.

— В Третьяковской?! — поразился я, вспомнив журнал с красочными картинами самых великих художников России, который однажды приносил Юра.

— Что вы, что вы! — совсем смутился Елизар Федорович. — О такой высочайшей выставке нам, провинциалам, можно только мечтать. Правда, две из них направили в Петербург, но это, мне кажется, просто ошибка. Акварель Конева была значительно ярче. Да-с.

— В Петербург?! Вот да-а!..

— Как видите.

И это сообщение поразило меня не меньше. Но почему он говорит: акварель Конева была ярче? А папа объяснял мне, что яркими бывают только базарные ковры да лубочные картинки. И потом…

— А Третьяковская галерея очень высокая?

— В некотором ином смысле слова — да-с, — потускнев, тихо ответил Елизар Федорович и вздохнул.

Я не понял, в каком другом смысле надо понимать слово «высокая», но смолчал. Как трудно говорить с умными, всезнающими людьми! А Елизар Федорович вгляделся в висевшую надо мной картину и произнес:

— Рисунок есть, но акварель еще слаба. Очень слаба. А рисунок есть, — повторил он. — Знаете, я там, на острове, подумал другое. Простите за откровенность, но я тогда несколько испугался…

— Меня?

— Собственно, и вас, и ваших товарищей. Однажды какие-то шарлатаны мне испортили ваксой картину… Я не смог получить за нее даже миллиона… Простите, я утомил вас разговорами, — вскочил вдруг он со стула. — Ваша мама просила меня давать вам уроки музыки. Но я должен предупредить вас: я проверю ваш слух, молодой человек, а затем уже дам согласие заниматься. Да-с. Это мое правило. До свидания!

И он, откланиваясь до самого порога, вышел из детской.

Три дня я еще пролежал в постели. И еще три дня мне не разрешали выходить на улицу. Даже читать книги. Зато, польщенный Елизаром Федоровичем, я изрисовал все свои и Ленкины тетради по рисованию и в ожидании Коленова развесил отдельными

листками по стенам: придет, увидит и, может быть, похвалит за акварель. Но художник не появлялся. Не приходил и Степка. Зато дважды навещал меня Саша. И оба раза приносил нам целые связки хариусов. Это они с отцом наловили на своей «Дружбе».

Лишь к концу недели доктор сказал, что я вполне здоров и могу снова выйти на улицу. А мама предложила мне сходить к Елизару Федоровичу проверить мои музыкальные способности и сразу же начать уроки по музыке. Я, конечно, обрадовался и хотел заодно показать ему и свои новые рисунки, но мама категорически возразила:

— Уж что-нибудь одно: рояль или эта мазня!

Во дворе играли в войну бойскауты и просто мальчишки, у которых не было еще формы.

А Валька Панкович сидел на спине одного из Знаменских силачей и орал:

— Вперед! Вперед! В атаку! Трусы! Трусы!..

Мы с мамой обошли дом, поднялись на прогнившее местами крыльцо и постучались. Елизар Федорович тотчас высунул голову и заизвинялся:

— Простите, пожалуйста, у меня несколько беспорядок… Собственно, мальчик может войти.

Мама сказала Елизару Федоровичу, что подождет здесь, на скамье, а мне велела идти одному.

С волнением я перешагнул порог квартиры художника и пианиста, ожидая попасть в большую светлую комнату, сплошь увешанную великолепными картинами в золотых рамах, уставленную мольбертами, бюстами, статуями и креслами для гостей. Но вместо всего этого я попал на кухню с плитой и простым столиком, на котором лежали уже знакомые мне тонкие ломтики хлеба, черемша и селедка, а рядом с чашкой, на обертке из-под конфет прозрачные крупинки сладкого сахарина. Елизар Федорович провел меня в комнату. Но и здесь, в очень неуютной и, как мне показалось, мрачной комнате с роялем посредине, я не увидел ни дорогих картин, ни кресел. В углу стояли простенький мольберт и этажерка с книгами, а на стене висели обычные акварельные рисунки да грубые, натянутые на палки холсты с какой-то мазней вместо пейзажей. Два обшарпанных венских стула довершали всю обстановку. Видимо, я настолько растерялся, что забыл о присутствии Елизара Федоровича:

— Позвольте, вы на урок или в гости?

— Я?.. Я на урок.

— Тогда прошу!

Елизар Федорович уже сидел за роялем, открыв его черную лакированную крышку, обнажившую, как пасть страшного зверя, белые с черными клавиши-зубы.

— Вот так, сюда, ближе. — Он ударил пальцем по белой косточке, издавшей громкий, но приятный звук, и вопросительно уставился на меня. — Ну-с?

— А что я должен делать?

— Повторите.

Я протянул руку, чтобы ударить по той же косточке, но Елизар Федорович так звонко рассмеялся, что я отдернул руку и посмотрел на свои пальцы.

— Повторите голосом, молодой человек, — сказал пианист, и на лице его все еще дрожала улыбка.

— А-а-а… — пропел я.

— Нет, нет, не то. Вот, слушайте. — И он снова ударил по той же клавише.

— А-а-а… — тянул я.