Стихотворения и поэмы

Мартынов Леонид Николаевич

^[576]

Соймонов Федор сделал тож. Изобразил сии моря впервой не кто-нибудь, а он. И от великого царя достойно был бы награжден. Увы! Великий Петр помре. И учинилось при дворе в те годы много воровства и всяческого плутовства. "Как поживиться можно тут!" Является за плутом плут, за вором вор! И не стерпел такой позор Соймонов — генерал-майор, сената обер-прокурор. Сказал: "Я есмь еще не стар! Пред вами я не задрожу. Я — генерал кригс-комиссар

^[577]

— вам покажу!" И точно, будучи упрям, он не молчал. Ревизии то тут, то там он назначал… Манкировать, мол, не

люблю и воровства не потерплю.

Но не дремала мошкара, что, осмелевши без Петра, российский облепила трон. "Соймонова,— сказал Бирон

^[578]

,— казнить пора!" Предлог нашли. К чужому делу приплели. "Соймонов-де, поносну речь об Анне слыша, не донес!" Ведут под стражей на допрос. Был приговор: нещадно сечь того Соймонова кнутом и ноздри вырвати потом! И тот, кем славен русский флот, кто спас великого Петра,— в Сибирь на каторгу идет!

Иные дунули ветра. Елизавета, дщерь Петра, взошла на трон. "Соймонов! — вспомнила.— Где он? Сей муж доподлинно учен, зело отважен! Как-то раз отца мово от смерти спас! Найдите!" — отдала приказ.

В Сибирь был послан офицер. Один острог, другой острог царицын посетил курьер. Соймонова найти не смог. "Пожалуй, ищете вы зря!" — так офицеру говорят. Уж вовсе собрался назад он ехать в Петербург, но вот в Охотск он прибыл на завод, где каторжные варнаки, ополоумев от тоски, в расчесах, в язвах, мерзких столь, что описать не можно их, в чанах вываривают соль из окаянных вод морских. На кухню каторжной тюрьмы, как будто просушить пимы, зашел он. Садят хлебы в печь бабенки каторжные там. Так офицер заводит речь:

"Соймонов не известен вам?"

— "Как звать?"

— "А Федор его звать: Федор Иванович. Моряк".

— "Нет! Про такого не слыхать. Соймонова как будто нет" — бабенки молвили в ответ. "Ну, до свиданья, коли так. Искать, как видно, труд пустой".

Прислушивалась к речи той старушка некая:

"Постой! Какой-то Федька есть варнак. Да вот гляди-кося, в углу там в сенцах, прямо на полу, тот, в зипуне".

Седой, в морщинах, полунаг, тут поднял голову варнак.

"Вы обо мне?"

— "Как имя?"

— "Имя не забыл. Соймоновым когда-то был, но имя отняли и честь, лишили славы и чинов. И ныне перед вами есть несчастный Федор Иванов!"

Конец истории таков: освобожденный от оков, Соймонов — губернатор наш. Сполняют флотский экипаж и сухопутные войска приказы Федьки-варнака.

С церковных говорят кафедр попишки часто про него, что злее беса самого он — выходец острожных недр. Неправда! Милостив и щедр. Хотя горяч. На то моряк. К тому вдобавок и старик. А на Байкале он воздвиг Посольску гавань и маяк. В Охотске, в каторге где был, морскую школу он открыл

^[579]

. И знает сибиряк любой: проклятие над Барабой

^[580]

, и вся сибирская страна той Барабой разделена

как надвое. И долог путь, чтоб те трясины обогнуть. Туда Соймонов поспешил, обследовал он ту страну. Сибири обе слить в одну — Восточну с Западной — решил. Соединить Сибири две, приблизить обе их к Москве и верстовые вбить столбы в грудь Барабы! Дорогу через степь найти, по ней товары повезти, отправить на Восток войска, коль будет надобность така. То сделал губернатор наш. Невольно честь ему воздашь. Но был бы вовсе он герой, коль совладал бы с мошкарой. Опять воспрянула она. Взять Карла Львова, шалуна… Иль Киндерман

^[581]

— шалун второй. Кормить сосновою корой своих задумал он солдат. Премного сделался богат от экономии такой. Торгует выгодно мукой…"

9

Ночь за окошками снежна.

"Ильюша! — говорит жена.— Остановись-ка, помолчи

Слышь, кто-то ходит у окна".

Встает ямщик.

Не оглянувшись на жену, идет к окну.

Но в тот же миг жена бросается к печи.

"Хотя бы пожалел детей ты, грамотей! — кричит жена. —

Тебя учить еще должна! Ужо дождешься ты плетей!

Елизавета померла. Соймонова плохи дела.

Слова, какие пишешь ты,— на всех начальников хула!

А коли рукопись найдут? Тебе дыба и первый кнут.

Узнаешь, каковы клещи!"

И свиток ежится в печи, где угли пышут, горячи.

Он вспыхивает.

Точно вздох или дальний выстрел, тих и глух,

Та вспышка. Милосердный бог! Всё пеплом стало.

Он потух!

"Ах, дура! Как могла посметь! Сего тебе я не прощу,—

Кричит Илья. Схватил он плеть.— Тебя я, дура, проучу!"

— "Проучишь? Ну, давай учи!

Уж лучше ты меня хлещи, приму побои на себя,

Да не желаю, чтоб тебя пытати стали палачи!"

— "Ну, баба! С бабами беда. Сколь, норов бабий, ты упрям!"

Бросает плеть, идет к дверям.

"Куда?"

— "В царев кабак пойти хочу".

— "Вот что задумал! Не пущу!"

И, в душегрее меховой, пряма, румяна и гневна,

Как неприступный часовой, склад сторожа пороховой,

стоит в дверях его жена.

10

Соймонов дома, во дворце.