Стихотворения и поэмы

Шершеневич Вадим Габриэлевич

15 октября 1925

Белый от луны, вероятно

Жизнь мою я сживаю со света, Чтоб, как пса, мою скуку прогнать. Надоело быть только поэтом, Я хочу и бездельником стать. Видно, мало трепал по задворкам, Как шарманку, стиховники мук. Научился я слишком быть зорким, А хочу, чтоб я был близорук. Нынче стал я, как будто из гипса, Так спокоен и так одинок. Кто о счастье хоть раз да ушибся, Не забудет тот кровоподтек. Да, свинчу я железом суставы, Стану крепок, отчаян, здоров, Чтобы вырваться мог за заставу Мной самим же построенных слов! Пусть в ушах натирают мозоли Песни звонких безвестных пичуг. Если встречу проезжего в поле, Пусть в глазах отразится испуг. Буду сам петь про радостный жребий В унисон с моим эхом от гор, Пусть и солнце привстанет на небе, Чтоб с восторгом послушать мой ор. Набекрень с глупым сердцем, при этом С револьвером, приросшим к руке, Я мой перстень с твоим портретом За бутылку продам в кабаке. И, в стакан свой уткнувши морду, — От луны, вероятно, бел! Закричу оглушительно гордо, Что любил я сильней, чем умел.

15 октября 1925

Живущих без оглядки

Одни волнуются и празднуют победу И совершают праздник дележа; Другие, страхом оплативши беды, Газеты скалят из-за рубежа. Мне жаль и тех, кто после долгой жажды Пьет залпом всё величие страны. Настанет день, и победитель каждый В стремнину рухнется со страшной крутизны. Мне жаль и тех, кто в злобном отдаленье, Пропитанные жёлчью долгих лет, Мечтают жалкие отрепья пораженья Сменить на ризы пышные побед. Видали ль вы, как путник, пылью серый, Бредя ущельем, узрит с двух сторон Зрачок предчувствующей кровь пантеры И мертвечиной пахнущий гиены стон. Они рычат и прыгают по скалам, Хотят друг друга от ущелья отогнать, Чтоб в одиночестве белеющим оскалом Свою добычу в клочья истерзать. И путешественник, в спасение не веря, Внимает с ужасом и жмется под гранит, Он знает, для чего грызутся звери, И всё равно ему, который победит. Мне жальче путников, живущих без оглядки. Не победителей, не изгнанных из стран: Они не выпили и мед победы сладкий, И горький уксус не целил им ран.

18 октября 1925

Украина

Уже рубцуются обиды Под торопливый лёт минут, Былым боям лишь инвалиды Честь небылицей воздают. Уже не помнят иноземцы Тех дней, когда под залп и стон Рубились за вагоны немцы И офицеры за погон. И

белый ряд своих мазанок Страна казала, как оскал, И диким выкриком берданок Махно законы диктовал. Войны кровавая походка! Твой след — могилы у реки! Да лишь деникинскою плеткой Скотину гонят мужики. Да, было время! Как в молитве, В дыму чадил разбитый мир, О, украинцы! Не забыть вам Эйгорновский короткий пир! Когда порой в селеньи целом Избы без мертвых не сыскать, Когда держали под прицелом Уста, могущие сказать, Когда под вопль в канаве дикой Позор девичий не целел, Когда петух рассветным криком Встречал не солнце, а расстрел! Тогда от северных селений Весть шепотом передалась, Как выступал бессонный Ленин В кольце из заблестевших глаз. А здесь опять ложились села В огонь, в могилу и под плеть, Чтоб мог поэт какой веселый Их только песнями воспеть! Ребята радостно свистели, К окну прижавшись, как под гам Поручик щупал на постели Приятно взвизгивавших дам. Уж не насупиться нескладно Над баррикадой воле масс… Уж выклеван вороной жадной Висящего Донского глаз. Как снег, от изморози талый, Перинный пух летел и гнил. О, дождь еврейского квартала Под подвиг спившихся громил. И воздух, от иконы пьяный, Кровавой желчью моросил, Уже немецкого улана Сменяет польский кирасир. Как ночь ни будет черноброва, Но красным встать рассвет готов. Как йод целительно багровый — Шаг сухопутных моряков. Кавалерийским красным дымом Запахло с севера, и пусть! Буденный было псевдонимом, А имя подлинное Русь! Быть может, до сих пор дрались бы Две груди крепкие полков, Когда б не выкинули избы На помощь красных мужиков. Был спор окончен слишком скоро! Не успевал и телеграф К нам доносить обрывки спора И слишком разъяренный нрав. Как тяжело душой упрямой Нам вылечить и до конца Утрату дочери и мамы Иль смерть нежданную отца, Как трудно пережить сомненья, Как странно позабыть про сны! — Но как легко восстановленье Вконец замученной страны! И ныне только инвалиды В кругу скучающих ребят О вытерпленных всех обидах, Немного хвастаясь, скорбят!

5 декабря 1925

При каждой обиде

Я не так уж молод, чтоб не видеть, Как подглядывает смерть через плечо, И при каждой новой я обиде Думаю, что мало будет их еще! Вытирает старость, как резинкой, Волосы на всеползущем кверху лбе. И теперь уж слушать не в новинку, Как поет мне ветер ночной в трубе. Жизнь, мой самый лучший друг, с тобою Очень скучно коротали мы денек. Может быть, я сам не много стоил, А быть может, жизнь, ты — тоже пустячок. Так! Но я печалиться не стану, Жизнь проста, а смерть еще куда простей. В сутки мир свою залечит рану, Нанесенную кончиною моей. Оттого живу не помышляя, А жую и жаркий воздух и мороз, Что была легка тропа земная И тайком ничто из мира не унес. Жил я просто; чем другие, проще, Хоть была так черноземна голова. Так я рос, как в каждой нашей роще Схоже с другом вырастают дерева. Лишь тянулся я до звезд хваленых. Лишь глазам своим велел весной цвести Да в ветвях моих стихов зеленых Позволял пичугам малым дух перевести. Оттого при каждой я обиде Огорчаюсь влоть до брани кабака, Что не так уж молод, чтоб не видеть, Как подходит смерть ко мне исподтишка.

1 января 1926

Слова о верности

Мне тридцать с лишком лет и дорог Мне каждый сорванный привет. Ведь всем смешно, когда под сорок Идут встречать весной рассвет. Или когда снимают шляпу, Как пред иконой, пред цветком, Иль кошке промывают лапу С вдруг воспаленным коготком. Чем ближе старость, тем сильнее Мы копим в сердце мусор дней, Тем легче мы кряхтя пьянеем От одного глотка ночей. И думы, как жулье, крадутся По переулкам мозга в ночь. Коль хочешь встать, так не проснуться, А хочешь спать, заснуть невмочь. Я вижу предзнаменованья, Я понимаю пульса стук, Бессонниц северных сиянье И горьковатый вкус во рту. Глазами стыну на портрете Твоем всё чаще, чаще, мать, Как бы боясь, что, в небе встретясь, Смогу тебя я не узнать! Мне тридцать с лишком лет. Так, значит, Еще могу не много жить. Пока жена меня оплачет Пред тем, как навсегда забыть! В сердцах у жен изменчив климат, Цвести желает красота. Еще слезою глаз их вымыт, Уж ищут новых уст уста. Я каждый раз легко, с улыбкой, Твою любовь услышать рад, Но непоправленной ошибкой Слова о верности звучат. Судьбе к чему противоречить? Ведь оба мы должны узнать, Что вечность — миг недолгой встречи, Не возвращающейся вспять! Так будем жить, пока спокойней, Пока так беспокойна страсть! Ведь не такой я вор-разбойник, Чтоб смертью радость всю украсть. Жена, внимай броженью музык И визгу радостей земных. Простор полей, о, как он узок Перед простором глаз твоих! Свои роняй, как зерна, взоры И явью числи свежий бред! Мне тридцать с лишком лет и дорог Мне каждый сорванный привет.

3 января 1926

От и до

Бури, как описанье битв у Гомера, величественны, но однообразны.

В. Гюго

Головокружение душ

Под серокудрую пудру сумерек — канавы дневных морщин! Месяц! Скачи по тучам проворнее конного горца! Вечер прошлого октября, ты навсегда окрещен В благодарной купели богадельного сердца. Не истоптать надоедной прыти событий, Не застрелить за дичью созвучий охотящемуся перу, Дни! — Никакой никогда резинкою не сотрете Торжественной ошибки октября. В тот вечер красная вожжа закатов Заехала под хвост подмосковных сел. В тот вечер я, Гулливер в стране лилипутов, В первый раз в страну великанши попал. Всё подернулось сном в невзрачном доме И не знало, как был хорош Неизреченный вечер во имя Головокружения душ! В этот вечер, как занавес, взвились ресницы, Красной рампою губы зажглись. Даже майской зелени невозможно сравняться С этой зеленью свежих глаз. Как гибли на арене христиане, Хватаясь губами за тщетное имя христа, — Так с вечера того и поныне Я гибну об имени твоем в суете. Мир стал как-то проще, но уже Со страшной радостью моей. Прости, что имя я твое тревожу Моей нечестивой рукой. Мое ремесло — святотатство пред любовью. Рукой, грешившей в честь других немало строк, Теперь твое выписываю имя королевье, Не вымыв даже запыленных блудом рук. Эх, руки новые, хотя бы властью дьявола Себе приделаю легко. И вот кладу на пламя сердца руку, словно Сцевола, Чтоб стала сгорета рука. Глаза, о беженцы из счастья, Глаза, о склад нескладной кутерьмы, Зажгу, как плошки я великопостья И пред икону лица твоего подниму. А губы, красные лохмотья, Трубачи ночей и беды, Я заменю тобой, подвенечное платье. Схожее с саваном всегда. Как папироской горящей, подушку лбом прожигая в ночи, Сквозь зеленое днище похмелья, Сумасбродно и часто навзрыд лепечу Неистовое имя Юлии. Сквозь тощую рощу дней, Сквозь рассвет, покрывающий сумрак марлей, К твоим глазам на водопой Я кровь гоню тропинкой горла. Ну что ж! Проклятая, домучь! Любимая, кидай слова, как камни! Я буду помнить некий вечер, эту ночь, Пока день гибели не вспомню! Пульс, тарахти в тревоге, и бегите, ноги! Вам всё равно не обогнать последний год! Я вами нагло лгал, мои былые книги, Но даже надписи кладбищенские лгут. Как к солнцу Икар, к твоему возношусь я имю; Как от солнца Икар, оборвусь и скачусь! В последний раз встряхну я буйными строками, Как парень кудрями встряхнет наавось. Что писал всем другим и Жанне я, Только первый младенческий вздох. Эти строки да будут моим пострижением За ограду объятий твоих! Не уйти мне из этих обступающих стен, Головой не пробить их сразу. Было сердце досель только звонкий бутон, Нынче сердце, как спелая роза. Ему тесно в теплице ребер уже, Стекла глаз разбивают листья, Сердце, в рост, и не трусь, и ползи, не дрожа. Лепестками приветствуя счастье! Буквы сейте проворней, усталые пальцы, Чтобы пулею точку пистолет не прожег. Ты ж прими меня, Юлия, как богомольца Гостеприимный мужик. Много их, задохнувшись от благородного мая, Приползут к твоему пути. Только знай, что с такою тоскою Не посмеет любить никто. Бухгалтер в небесах! Ты подведи цифирью Итог последним глупостям моим! Как оспою лицо, пророй терпимой дурью Остаток дней и устие поэм! Любимая! Коронуйся моим безрассудством, Воспета подвигом моим, С каким-то диким сумасбродством, С почти высоким озорством. Не надейся, что живешь в двадцатом веке в Москве! Я пророк бесшабашный, но строгий, — И от этого потока моей любви Ни в каком не спасешься ковчеге!

<1923>

Выразительная, как обезьяний зад

Кровью лучшей, горячей самой, Такой багровой, как не видал никто, Жизнь, кредитор неумолимый, Я оплатил сполна твои счета. Как пленный прочь перевязь над раной, Чтоб кровавым Днепром истечь, Так с губ рвет влюбленный обет старинный, Чтоб стихам источиться помочь. За спиною всё больше и гуще кладбище, Панихидою пахнет мой шаг. Рыщет дней бурелом и ломает всё пуще Сучья кверху протянутых рук. Жизнь пудами соль складет на ране, Кровоподтеков склад во мне. И, посвящен трагическому фарсу ныне, Слезами строк молюсь на старину. Ах, мама, мама! Как нырнет в Волге чайка, Нырнула в тучи пухлая луна. В каком теперь небесном переулке И ты с луной скучаешь в тишине. Ребенок прячется у матери под юбку, — Ты бросила меня, и прятаться я стал, Бесшумно робкий, очень зябкий, Под небосвод — сереющий подол. А помню: кудри прыгали ватагою бездельной С макушки в хоровод, завившись в сноп внизу, Звенели радостно, как перезвон пасхальный, Чуть золотом обрезаны глаза. Как смотрит мальчик, если задымится тело Раздетой женщины, так я на мир глядел. Не солнце золотом лучей меня будило, Я солнце золотом улыбки пробуждал. Я был пушистый, словно шерсть у кошки, И с канарейками под ручку часто пел, А в небе звезды, как свои игрушки, Я детской кличкою крестил. Я помню, мама, дачу под Казанкой, Боялась, что за солнцем в воду я свалюсь. И мягкими губами, как у жеребенка, Я часто тыкался в ресниц твоих овес. Серьга текла из уш твоих слезою И Ниагарой кудри по плечам. Пониже глаз какой-то демон — знаю — Задел своим синеющим плащем. Знаю: путь твой мною был труден, Оттого я и стал такой. Сколько раз я у смерти был тщетно украден, Мама, заботой твоей. В долгих муках тобою рожденный, К дольшим мукам вперед присужден, Верно, в мир я явился нежданный, Как свидетель нежданных годин. За полет всех моих безобразий, Как перину, взбей, смерть моя, снег! Под забором, в ночи, на морозе Мне последний готовь пуховик! Когда, на смерть взглянув, заикаю Под забором, возьми и черкни Ты похабную надпись какую Моей кровью по заборной стене. И покойника рожа станет тоже веселая, Выразительная, как обезьяний зад. Слышишь, мама, на радость немалую, Был рожден тобой этот урод. Раньше богу молился я каждую ночку. Не обсохло молоко детишных молитв. А теперь бросит бога вверху в раскорячку От моих задушевных клятв. Мама, мама! Верь в гробе: не в злобе Ощетинился нынче я бранью сплошной! Знаю: скучно должно быть на небе, На земле во сто раз мне горшей, Я утоплен теперь в половодие мук, Как об рифме, тоскую об яде. И трогаю часто рукою курок, Как развратник упругие женские груди. Проползают года нестерпимо угрюмо… О, скорей б разразиться последней беде! Подожди, не скучай, позови меня, мама, Я очень скоро приду.

<1923>

Бродяга страстей

Блаженное благоденствие детства из памяти заимствуя, Язык распояшу, чудной говорун. Величественно исповедаю потомству я Знаменитую летопись ран. Захлебнулась в луже последняя весна, И луна с соловьем уж разлучны. Недаром, недаром смочены даже во сне Ломти щек рассолом огуречным. Много было, кто вспыхнул, как простой уголек, В мерцавшей любовью теплыни постели. Из раковин губ выползал, как улитка, язык, Даже губы мозолисты стали. На кресте женских тел бывый часто распят, Ни с одного в небо я не вознесся. Растреножен в лугах пролетевших лет, Разбежался табун куролесий. Только помню перешейки

чуть дрогнувшей талии, Только сумрак, как молнией, пронизав наготой, В брызгах белья плыл, смеясь, как Офелия, На волне живота и на гребне грудей. Клумбы губ с лепестками слишком жалких улыбок, Просеки стройно упавших подруг. Как корабль в непогоду, кренились мы набок, Подходили, как тигр, расходились, как рак. Изгородь рук, рвущих тело ногтями, В туннелях ушей тяжкий стон, зов и бред! Ваше я позабыл безымянное имя, К вам склонялся в постель я, как на эшафот. Бился в бубен грудей кистью губ сгоряча. Помяните же в грехах и меня, ротозея! Я не в шутку скатился у мира в ночи Со щеки полушария черной слезою. Я, вдовец безутешный юности голубой, Счастье с полу подберу ли крошками?! Пальцы стаей летят на корм голубей, Губы бредят и бродят насмешками. Простыни обнаживши, как бельма, Смотрит мир, невозможно лукав! Жизнь мелькает и рвется, как фильма Окровавленных женских языков. Будет в страхе бежать даже самый ленивый, И безногий и тот бы бежал да бежал! Чт'o кровавые мальчики в глазах Годунова Рядом с этой вязанкой забываемых тел. В этой дикой лавине белья и бесстыдства, В этом оползне вымя переросших грудей, Схоронил навсегда ли святое юродство, Оборванец страстей, захмелевший звездой. Скалы губ не омоет прибоем зубов Даже страшная буря смеха. Коронованный славой людских забав, Прячусь солнцем за облако вздоха. Мир, ты мной безнадежно прощен, И, как ты, наизусть погибающий, Я выигрываю ценою моих морщин, Словно Пирр, строчек побоище. Исступлен разгулом тяжелым моим, Как Нерон, я по бархату ночи В строках населенных страданьем поэм Зажигаю пожары созвучий. Растранжирил по мелочи буйную плоть Я с еще неслыханным гиком. Что же есть, что еще не успел промотать, Пробежав по земле кое-как?! Не хотел умереть я богатым, как Крез. Нынче, кажется, всё раздарено! Кчемно ль жить, если тело — всевидящий глаз, От ушей и до пят растопыренный! Скверный мир, в заунывной твоей простоте, Исшагал я тебя, верно, трижды! О, как скучно, как цену могу я найти В прейскуранте ошибке каждой. Ах, кому же, кому передать мои козыри? Завещать их друзьям, но каким? Я куда, во сто крат, несчастливее Цезаря, Ибо Брут мой — мой собственный ум. Я ль тебя не топил человечий, С головой потерять я хотел. В море пьянства на лодке выезжая полночью, Сколько раз я за борт разум толкал. Выплывает, проклятый, и по водке бредет, Как за лодкой Христос непрошеный, Каждый день пухнет он ровно во сто крат От истины каждой подслушанной. Бреду в бреду; как за Фаустом встарь, За мной черным пуделем гонится. В какой ни удрать от него монастырь, Он как нитка в иголку вденется. Сколько раз я пытался мечтать головой, Думать сердцем, и что же? — Немедля Разум кваканьем глушит твой восторг, соловей, И с издевкою треплется подле. Как у каторжника на спине бубновый туз, Как печаль луны на любовной дремоте, Как в снежном рту января мороз, — Так твое мне, разум, проклятье! В правоту закованный книгами весь, Это ты запрещаешь поверить иконам. Я с отчаяньем вижу мир весь насквозь Моим разумом, словно рентгеном. Не ты ли сушишь каждый год, Что можно молодостью вымыть? Не ты ли полный шприц цитат И чисел впрыскиваешь в память? Не ты ли запрещаешь петь На севере о пальме южной? Не ты ли указуешь путь Мне верный и всегда ненужный? Твердишь, что Пасха раз в году, Что к будущему нет возврата, С тобою жизнь — задачник, где Давно подобраны ответы! Как гусенице лист глодать, Ты объедаешь суеверья! Ты запрещаешь заболеть Мне, старику, детишной корью. На черта влез в меня, мой ум? Прогнать тебя ударом по лбу! Я встречному тебя отдам, Но встречный свой мне ум отдал бы! Не могу, не могу! И кричу я от злости; Как булыжником улица, я несчастьем мощен! Я, должно быть, последний в человечьей династии, Будет следующий из породы машин. Сам себя бы унес, хохоча, на погост, Закопал бы в могиле себя исполинской. Знаю: пробкой из насыпи выскочит крест, Жизнь польется рекою шампанской. Разум, разум! Почто наказуешь меня?! Агасфер, тот бродил века лишь! Тетивой натянул ты крученые дни И в тоску мной, о разум мой, целишь. Теневой стороной пробираюсь, грустя, по годинам. Задувает ветер тонкие свечи роз. Русь! Повесь ты меня колдовским талисманом На белой шее твоих берез.

<1923>

Торжественная ошибка

Вот так и думал, проживу Проклятым трезвенником зрячим. И вдруг произошло в Москве Немыслимое чудо, впрочем. И вот меж днями бьюсь, спеша, Как пена между соостровья, И вот уже в моей душе Безумие Везувия. Из всех канав, из всех клоак Тащу свои остатки я. Отсюда взор, оттуда клок, Отсюда слово четкое. Губами моими, покрытыми матерщиной сплошной, Берегу твое благозвонное имя. Так пленник под грязной рубахой своей Сохраняет военное знамя. Шалею от счастий, но чудесных каких! Чтоб твои буквы легендой звенели и Славься нетленный ландыш в веках Гулкое имя Юлии. Это было в тот вечер, да, я помню теперь, До смешного стал благоговейным! В этот вечер твой взор покатился в упор Молчаливыми волнами Рейна. Набедокурил я в мире вдосталь И теперь, несуразно простой, Собираю в отдельную кассу усталь, Как налог с невозможных страстей. Уж не знаю я, в чем святотатство подруга, — Небеса ли бессильной ругнею проклясть, Иль губами замусленными именем бога Твое имя потом произнесть?! Я, быть может, описка высокого мая В манускрипте счастий и горь, Но тобой и улыбкой твоею До конца я оправдан теперь. Пусть фитиль ресниц мигает всё пуще, Близок, значит, посмертный вздох. Даже лоб мой как-то слаще и чище, По-небесному, что ли, запах. Ты колдунья, быть может! Не знаю, не знаю! И зачем обличительной кличкой казнить, — Только знаю — от этого зноя Я смогу наконец умереть. Не хочу, чтобы звезды, если ясны, погасли! Оголись, оголтелый мой нож! Показал мне счастье, а после, а после, Ты и смерть мне с улыбкой шальной разрешишь. Кто причастен был счастью, тому путь очень ясен: Возопить и качаться вместе с дрожью осин. После лета придет омерзительно осень, Между летом и осенью умирай, кто силен. О любимая, быть ли тебе навек хворою Этой новой любовью ко мне? Ты смеясь подошла, подхождением даруя Во успеньи предвечный и святой беспокой. Отойдешь изумленная и не тяжко измучишь, Как котенка бумажкой на хвост. И быть может, лишь хохотом звонким оплачешь Того, кто тобою был бережно чист. Не задернуть окна вам от жизни стоокой И снежками ль, бутонами ль роз, много раз Разбивать будет юноша некий Эти стекла за ставнями грез. Мне грядущие дни досчитать невозможно Числом твоих побед и неверных измен. Ты не бойся! Легко отступлюсь, если нужно, Как от солнца туман отцветает с полян. С тобой, швыряясь днями, мы проедем По рытвинам быстрых ночей И лишь стихи я брошу людям, Как рубль бросают лакею на чай. Мне не верить народным восстаниям, Омывающим воплями и пулями трон. Революции — лишь кровохарканье Туберкулезных от голода стран. Что молитва? Икота пьяниц, Не нашедших христов в кабаках, Рукоделье бессвязных бессонниц, Мыший писк стариков и старух! Что искусство? Лишь пар над кофейником, Где прегорькая гуща на дне, Или вызов стать буйным разбойником Тем, кто крестится даже со сна. Только верить в тебя и воочью, и ночью И казниться твоею любовью ко мне. За улыбку твою легкомысленно трачу Драгоценные строки и ненужные дни. Расписанье очей изучаю прилежно, Опозданье бровей за заносами дум, И, волнуясь насквозь, и тревожный и важный, Когда входишь надменно в мой дом. Знаю: тоже измучил. Прости до конца Приставанье к тебе забулдыги. Так разбойник мольбами докучает творцу Перед тем, как с ножом встать в кустах у дороги. Только знаю одно: я тобой виноват, Пред тобой я сполна невиновен! За тебя перед всеми готов дать ответ, И ответ этот мой будет славен. Я тобой замечтался (так солдаты ждут вести о мире!), Притулиться к плечу твоему был горазд. Так птица с крылом переломленным в бурю Поспешает укрыться в спасительный куст. Я доселе не смел признаваться бы в злости И вопить, как я был несчастлив, Потому что бумага разрывалась на части От моих тосковательных слов. Беленою опился, охмелев впопыхах, Может, смерть призываю я сдуру. Пусть мне огненной надписью будет твой смех. Но смелей я царя Балтасара. Час настанет, скачусь я подобно звезде, Схож с кометой отчаянно-буйной! Видишь слезы из глаз? И ничем никогда Не заделать мне эти пробоины! Сам молился неистово наяву и во сне, Я воззвал, ты предстала из чар мне! Ну, так вырви у жизни меня из десны, Словно зуб, перегнивший до корня. Помогла ли широкая глотка моя, Иль заклятье сумел изволить я какое, Я молил: — Да приидет лукавство твое! — И оно наступило ликуя. Мы идем, и наш шаг, как стопа командора, Мы молчим, ведь у статуи каменеют слова. Мы шатаясь от счастья бредем — два гренадера — Во Францию нашей любви. Как же это случилось, что к солнцу влекомый Как Икар, я метнулся и не рухнулся в грусть? Сколько раз приближаюсь я к сердцу любимой И не смею с душой опаленной упасть?! Всё случилось так просто, нежданно, небренно: Клич христа, и мертвец покидает свой гроб. И теперь я верчусь, как волчок опьяненный, Этим розовым вальсом закружительных губ. Первозванный, веснея, и навзрыд почти раденький, Будто манну глотая нетающий чад, Я считаю на теле любимой родинки, Точно звезды считает в ночи звездочет. И всю усталь и пусть с головой погружаю В это озеро глаз столь стеклянных без дна, Где зрачки, как русалки ночною порою, Мне поют о весне и о сне. Ты вскричала — люблю — тотчас по небосводу Солнце бросилось в путь со всех ног, Петухи обалдели от нестерпимой обиды, Что стал солнцу не нужен их крик. Шелестнула — люблю — и в тетради проталины, Как фиалкой, синеют сонетом моим. Ты идешь, и взглянуть на пройдущую филины Из дупла вылетают и днем. Ты идешь, и на цыпочки, там, за заборами, Привстают небоскребы подряд, Чтобы окнами желтыми, стенами серыми Поглядеть романтически вслед. Ты идешь, и шалеют кондукторы, воя, И не знают, как им поступить, Потому что меняют маршруты трамваи, Уступая почтительно путь. Ты пройдешь, и померкнут смущенные люстры Перед рыжим востоком волос. Ты пройдешь, и ты кинешь: — Мои младшие сестры! — Соснам стройным до самых небес. Ты идешь, и в ковер погружаешь ты ногу, И, как пульс мой, стучит твой каблук. Где ковер оборвется, сам под ноги лягу, Чтобы пыль не коснулася ног. Я от разума ныне и присно свободен, Заблуждаюсь я весело каждую ночь. Да, на серый конверт незатейливых буден Моих ты, как красный сургуч. Орлеанская дева! Покорительница страстей! Облеченная в плащ моего заката! Душу сплющь мне спокойно и стройно пропой Отходящему — немногая лета!

<1923>

Вразумительный результат

Еще гнусят поля и земля скрипом оси тянет: — Со святыми упокой душу раба Вадима! — Близ меня так приветливо солнышко стынет. Горсти звезд. Корка неба. Я дома, В облаковых проселках, среди молнийной ржи, Колесницей ветров непримятой, Я, чуть-чуть попытавшись, мамин дом нахожу, Мама радугу шьет в своем белом капоте. Я целую костяшку, изгибаясь в поклон, Губою застылою, как поросенок под хреном, Объясняю: вернулся к тебе блудный сын, Посвященный мученьям и ранам. Улыбнулась в ответ: — Лоскутки твоих мяс Вмиг сползут, как румяна! Так болтая, сидим. Входит к нам иисус, Весь скелет изумительно юный. Часто в кости играем (кости вечно с собой; Бросишь руку; коль пальцы не свалятся, Значит: пять на руках!). Нам луна — соловей! А земля гулом улицы молится. Без страстей и грустей по утрам я молюсь, Чтобы был словно я к тебе мир еще нежен! Иногда посмотрю через высь к тебе вниз: Вон идешь Маросейкой ты с мужем. Так бледна, что под стать ты сама мертвецу, Как дверей из тюрьмы, не отверзнешь ты веки. За спокойной облаткой воскового лица Горькой хиной насыпаны муки. Ах, я знаю: от боли мы хотели потом Растрепать кудри жизни юдольной, Свое имя, что предано с головою стихам, Вы пытались вкрапить в чью-то спальню. Подошел кавалер и отпрянул назад, Обжигается тело до днесь моей песней; Там, где губы касались мои, — там синит До сих пор даже неба прекрасней. И когда б ни смотрели на морщины мужчин, На слюною истекшего в похоти старца, Но в зрачке осиянном навсегда отражен Профиль мой с револьвером у сердца. Захотелося имя другое порой начертать Вам строкою губ упрямой, Но с помоста губы должен просто слететь Воскрик имени мертвого Димы. Мылом диких разгулов и скребницей вина, Чехардой неудачливых маев И чечоткой ночей, дожигающей дни. Вам не смыть бред моих поцелуев. Не со злобы, о нет! Я и сам бы был рад Себя отпустить вам, как все прегрешенья. Всё звончей и ярчей ослепительный бред, Мною брошенный в память прощанья. Ты хотела б на небо, в чистилище, в ад! Лишь расстаться бы с жизнью необычайной. Ты взмолилась, но громом отгудел небосвод: — Ад и небо тебя недостойны! Ты ложишься в постель, посвечу я луной, Утром перышком солнца щекочу твои пальцы. На глаза твои часто грустней и нежней Синяки надеваю, как кольца. Я, как встарь, там, в Москве, вас люблю, мне поверь, С той же нежностью вкрадчиво польской! Если холодно вам, иногда и в январь Вас обвею теплынью июльской. Крылоглазая! Над оркестром годин, Над прибоем цветов весны женственной Возглашает вам басом моим небосклон, Как вас любит ваш прежний единственный! Молния — спичка в руках моих! Папиросой комету роняю по небесному полю я. Славься, славься отныне во веки в веках, Чистым ландышем, гулкая Юлия! Так мы любим друг друга с тобой вдалеке. В нелепьи великолепном! Ты наследница страшной моей тоски, Не смываемой даже потопом. Славься ты, подчиненная моему восторгу! Твоим ночам свои я бросил дни! Никакому не вырезать, никакому хирургу Из твоей души меня.