Стихотворения и поэмы

Шершеневич Вадим Габриэлевич

13 декабря 1922

Ночь слезопролитий

Нет! Этот вечер лишний, как другой! Тоска, как нянька, спать меня уложит, И взглядом распечатанный трамвай Небрежный профиль твой не обнаружит. Испытывай железом и огнем, Но не пытай предсказанной разлукой. Уже не долго мне таскать по дням За пазухой согревшиеся строки. Собаке можно подавиться костью, Поэт ли давится ломтем любви, Во имя слов: Восторг! — Любовь! и — Счастье! — Забыв иные худшие слова. Да, ты вольна в июль велеть морозу, А в декабре жасминами блеснуть! Всё, что дала, вольна отнять ты сразу, Но по частям не властна отнимать! За вечер кашля, ночь слезопролитий, За этот стыд еще не знанных мук По мрачной территории проклятий Скакал, как конь без седока, язык. Впервые

полюс человечьей скуки Я — капитан страстей — открыл сквозь крик, И пусть на нем колышат эти строки В честь уходящей, как победный флаг!

1 января 1923

Под кирпичом губ

Усами ветра мне лицо щекочет, А я это отдал ресницам твоим. Если кто-то тоже плачет, Неизвестный! — давай вдвоем. Я лежу совсем оглушенный Кирпичом твоих тяжелых губ. Если б знать: под какою машиной? — Я наверное бы погиб. Мне игрушечны годы ада, Может, даже привыкну к чертям; Кто ожог твоих глаз изведал, Что пылание сковород тем?! И не страшно из преисподней Тянуться до неба глазком! Это может быть даже отрадней, Чем видеть тебя с другим. Глупый ветер, зачем ты щекочешь?! Так труднее еще может быть! Неизвестный! Напрасно ты плачешь! Ты не смеешь, как я, страдать!

4 марта 1923

На заре

О том, как я люблю, знают Ящик, бумага, перо, Каждый пёс, который жалеет, Встретив меня у ворот на заре. А о том, как ты мучишь, знают Табуны гонялых слёз И тот, что под утро краснеет, — От плевков умывальный таз.

Жернова любви

Серые зерна молотим и бьем Тяжелой и пыльной палкой, В печке начищенной пламем томим, Чтоб насытиться белою булкой. Грязную тряпку на клочья и в чан Рычагам на потеху, — и что же? Выползает из брюха проворных машин Белоснежной бумагой наружу. Так мне нужно пройти через зубья судьбы И в крапиве ожгучей разуться, Чтобы вновь обелённым увидеть себя И чтоб нежным тебе показаться.

1923

Выводок обид

Круги всё уже, всё короче Вычерчивает в синеве Твой ястреб страшных безразличии Над кроткой горлицей любви. Напрасно биться и бороться, Себя любимым возомня. И в чаще страсти не укрыться От клюва равнодуший мне. Вниз кинешься ты комом жутко И комья к горлу подойдут. Лишь память клохчет, как наседка, Скликая выводок обид.

7 июня 23 г.

Отщепенец греха

— Как поводырь еще незрячих — Дремать довольно наяву. — Ты изодрал подошвы строчек — О камни острые любви. — Давил ты много виноградин — К тебе протянутых грудей, — Базар страстей тебе же вреден, — Ленивец тщетно молодой. — Ты ставший выкрестом пророка, — Тряхнувший сердцем, как мошной, — Иль ты не видишь дырья крика — В подоле русской тишины. И голос сходен был с ожогом, И брел, отщепенец греха, Я заикающимся шагом. Чтоб с солнцем встретиться вверху. Был песней каждый шаг отмечен, Я солнцем был отмечен сам, И было солнце схоже очень С моей возлюбленной лицом. Так в красном знамени, плывущем Как парус, над волною рук, Восторженно мы часто ищем Целованный румянец щек. Так часто видят капитаны, Сквозь штормный вихрь, к рулю припав, В бегущей за кормою пене Улыбку милую зубов. И, оступясь с уступа с всхлипом, Как с уст срывается аминь, С лучом скатился вместе трупом В ладони нижних деревень. На сотни вёсен эти песни Торжественно ликуют пусть! Слепцы, слепцы! Какое счастье, Как на постель, в могилу пасть!

6 июля 1923

Аренда у легенд

Сдержавши приступ пушечного хрипа, Мы ждем на разветвленьи двух веков, Окно, пробитое Петром в Европу, Кронштадской крепкой ставнею закрыв. В повстанческих ухабах, слишком тряских, Не мало месяцев сломали мы. Вот клочьями разорванной записки Окрест лежат побитые дома. Как ребра недругу считают в драке, Так годы мы считали, и не счесть. Чтоб мы слюной не изошли во крике, Заткнута

тряпкой окрика нам пасть. Нам до сих пор еще не дали воли, Как пить коням вспотевшим не дают. Но нет! — Мы у легенд арендовали Не зря упорство, холод, недоед. Истрачен и издерган герб наш ордий На перья канцелярских хмурых душ. Но мы бинтуем кровельною марлей Разодраные раны дырких крыш. Наш лозунг бумерангом в Запад брошен, Свистит в три пальца он на целый свет. Мы с черноземных скул небритых пашен Стираем крупный урожай, как пот. И мы вожжами телеграфа хлещем Бока шоссе, бегущего в галоп, Чтоб время обогнать по диким пущам, Покрывшись пеною цветущих лип. Мы чиним рельсов ржавые прорехи, Спринцуем электричеством село, — Так обмывают дочери старуху, Чтоб чистою на страшный суд дошла.

12 июля 1923

Слава пораженья

Свободе мы несем дары и благовонья, Победой кормим мы грядущую молву. И мило нам валов огромных бушеванье Победе песни, но для пораженья Презрительно мы скупы на слова. Татарский хан Русь некогда схватил в охапку, Гарцуя гривою знамен, — Но через век засосан был он топкой Российскою покорностью долин. А ставленник судьбы, Наполеон, Сохою войн вспахавший время оно, — Ведь заморозили посев кремлевские буруны. Из всех посеянных семян Одно взошло: гранит святой Елены. Валам судьба рассыпаться в дрожаньи, С одышкой добежать к пустынным берегам И гибнуть с пеной слез дано другим. Победы нет! И горечь пораженья Победой лицемерно мы зовем.

15 июля 1923

Казначей плоти

Девственник, казначей плоти! Тюремщик бесстыдных страстей! Подумай о горькой расплате, Такой бесцельно простой! Ты старость накликал заране, В юность швырнувши прощай. Но кровь протестует залпом мигрени, Демонстрацией красных прыщей. Как от обысков зарывали Под половицей капитал, Ты под полом каменной воли Драгоценную похоть укрыл. Но когда вновь отрыть старухе Пук керенок взбрела блажь, — Оказалось: в конверте прорехи И бумажки изгрызла мышь! Но когда, возмечтав о женах, Соберешься в набег греха, Узришь: зубы годов мышиных Семена превратили в труху. Чем больше сирень мы ломаем, Тем гуще поход ветвей! Одумайся, брякнись в ноги пред маем, Юности рыцарь скупой, И головокружительным поцелуем Смиренно честь ей отдай!

17 июля 1923

Процент за боль

От русских песен унаследовавши грусть и Печаль, которой родина больна, Поэты звонкую монету страсти Истратить в жизни не вольны. И с богадельной скупостью старушек Мы впроголодь содержим нашу жизнь, Высчитывая, как последний грошик, Потраченную радость иль болезнь. Мы с завистью любуемся все мотом, Дни проживающим спеша, И стискиваем нищенским бюджетом Мы трату ежедневную души. И всё, от слез до букв любовных писем, С приходом сверивши своим, Всё остальное деловито вносим, Мы на текущий счет поэм. И так, от юности до смерти вплоть плешивой На унции мы мерим нашу быль, А нам стихи оплачивают славою грошовой, Как банк, процент за вложенную боль. Всё для того, чтобы наследник наш случайный, Читатель, вскликнул, взявши в руки песнь: — Каким богатством обладал покойный И голодом каким свою замучил жизнь!

19 июля 1923

На соленом жаргоне

Эй, худые, иссохшие скалы, И прибой, что упрям и жесток! В ночь — в оврагах, как дети, шакалы! Днем — медузы, из студня цветок! Там в зените застывшая птица, Выше воздуха, выше, чем взор! О Сухум, о Кавказская Ницца, Прямо в море скатившийся с гор. Ослепленно белеет по склонам Через зной снеговая ступень. Море шепчет соленым жаргоном Про прибрежную, южную лень. Словно медленный буйвол по небу Солнце едет, скрипя, на закат. О, Абхазия горная, требуй В свою честь у поэтов баллад. Руки солнца ожогами снимут По лохмотьям всю кожу с меня. Опалительный, ласковый климат! Долго будешь ты сниться, маня. Возле пены лежать без раздумий, Солнце прямо в охапку ловить… Как прекрасно в палящем Сухуме, Здоровея и крепня, любить!