Странник века
Шрифт:
А у вас не вызывают жалости эти окаменевшие деревья? спросил Ханс, эта промерзшая земля?
Жалости? не понял шарманщик, они вызывают у меня надежду. Они — как обещание.
В ритме шарманки вращались неспешные, тягучие дни, и вот уже остались позади столь ожидаемые господином Готлибом предсвадебные ужины. На первом из них, на Оленьей улице, в столовой, под памятливой люстрой, которой никогда не видел Ханс, среди горок с посудой и саксонскими статуэтками, у большого, в прошлом многолюдного прямоугольного стола Руди преподнес Софи обручальное кольцо, а восемь дней спустя, как раз накануне ответного предсвадебного ужина, она прислала ему свой портрет в овальном серебряном медальоне. Вильдерхаусы, хоть и не проявляли по поводу семейства Готлиб особого восторга, вели себя как минимум корректно, безусловно готовые уважать решение Руди, раз уж ему так понадобилась эта свадьба. Ни Софи, ни ее отец никогда не бывали в особняке Вильдерхаусов, а лишь многократно
После первых пробных записок Софи и Ханс переписывались почти ежедневно, и Ханс уже с определенной непринужденностью наведывался в ее дом. Он достиг той цели, которая казалась ему почти недостижимой, а будучи достигнутой — разочаровала: он стал другом Софи. В тот вечер по давно заведенной привычке они пили чай в гостиной. Господин Готлиб ушел к себе в кабинет, Софи и Ханс могли позволить себе роскошь смотреть друг другу в глаза. Пока ковер постепенно доедал остатки дневного света, Софи описывала прием, оказанный им в особняке Вильдерхаусов. Ханс смотрел на нее с печальной улыбкой. Зачем она мне все это рассказывает? думал он, чтобы убедить меня в своем доверии? чтобы увидеть мою реакцию? чтобы меня отрезвить? Софи говорила непринужденным тоном и не переставала задавать себе вопрос: почему он так спокойно все это слушает? чтобы убедить меня в своих дружеских чувствах? чтобы я одумалась? чтобы установить дистанцию?
Но чем неодобрительней отзывалась Софи о роскошной жизни Вильдерхаусов, тем настойчивее уверял себя Ханс, что она специально то и дело приплетает Руди, и тем отчаянней защищался, улыбаясь все шире. Но чем шире он улыбался, тем тверже она убеждалась, что он демонстрирует ей свою холодность, и тем упорнее вдавалась во все подробности. И от этой непрерывной качки они были на свой лад необъяснимо счастливы.
Вообразите наше изумление, рассказывала Софи, когда пять или шесть ливрейных лакеев весь вечер предлагали нам мороженое, каждые четверть часа — чай, а после ужина обносили всех шампанским, виски и рислингом (могу себе представить, говорил Ханс, как это утомительно!), поверьте, я не знала, с кем первым здороваться, как к кому обращаться, а еще у них на конюшне минимум два кучера, а в доме полдюжины камердинеров, лакеев не перечесть, а кухонной прислугой можно населить целый город (какое завидное пищеварение! воскликнул Ханс), нет, я серьезно! к тому же у меня нет привычки к столь строгому этикету, интересно, можно ли к нему привыкнуть и чувствовать себя комфортно в окружении целой толпы (ну, привычки, как и все прочее, знаете ли…), уединиться там можно только в парках (в парках? удивился он), да, их два, один перед домом, второй — позади (логично! кивнул Ханс), они красивы, да, но я просто остолбенела, когда увидела в одном из них могилы знаете кого? (теряюсь в догадках, воскликнул он), собак! вы не ослышались, могилы одиннадцати собак, охотничьих собак, когда-то принадлежавших этой семье, с надгробными плитами на каждой могиле и выгравирован-ными на них кличками (как это похвально! кивнул Ханс, увековечить память несчастных животных), не знаю, мне все это кажется чрезмерным, зачем, например, кому-то четыре бильярдных стола? (вот уж действительно, умеют люди развлекаться! восхитился Ханс), если на них вообще играют, потому что в этом особняке большинство вещей кажутся нетронутыми, включая библиотеку, кстати огромную: мне удалось полистать несколько старинных французских фолиантов, и кажется, их никто никогда не открывал (а картины? спросил Ханс, много там картин? на картины-то, наверно, хоть кто-нибудь смотрел?), друг мой, я вижу, вы сегодня в прекрасном расположении духа, и мне приятно, что вы стремитесь поближе узнать моего жениха (горю желанием, сударыня, просто горю желанием! весь передернулся Ханс), так вот: да, картин много, обширная коллекция итальянских, французских и фламандских мастеров, собранная из окрестных монастырей (прекрасная инвестиция! воскликнул Ханс, а камерный зал для музыки? зал для музыки там есть?), боюсь, что да, замечательный зал с газовым освещением, да еще мраморный зал для банкетов (конечно, кивнул Ханс, для банкетов лучше всего именно мрамор), не предложить ли вам, дорогой Ханс, травяного отвару, я вижу, вы слишком возбудились, Эльза, можно тебя на минутку? а я и не знала, что у вас такой практичный подход к архитектуре, кстати, как раз хотела рассказать вам об английских кранах и отводных трубах, но теперь уж не знаю, надо ли это делать.
Ханс вернулся на постоялый двор с чувством жажды в коже и пустотой в груди. Выходить никуда не хотелось, все еще погруженный в разговор с Софи, он предпочел утопить себя в старом диване. Лиза еще не успела лечь спать и поспешила разогреть ему остатки хозяйского ужина. Увидев ее с тарелкой и кружкой
Она немного посидела рядом с ним, засунув ноги под край дивана. Где твой отец? спросил Ханс. Спит, ответила Лиза. А мать? спросил он. Пытается уложить Томаса, сказала она. А ты? спросил Ханс, тебе не хочется спать? Не очень, ответила Лиза. И добавила: А вам? Мне? удивился Ханс, мне нет, ну разве самую малость. Значит, вы сейчас пойдете к себе? спросила Лиза. Пожалуй, да, ответил он. Принести вам еще свечей? спросила Лиза. Пожалуй, нет, ответил Ханс. Лиза смотрела на него так пристально, как может смотреть только истинное простодушие или крайняя развращенность. Но Ханс знал, что Лиза еще слишком мала, чтобы быть столь развращенной. Тогда спокойной ночи, сказала Лиза. Спокойной ночи, Лиза, ответил Ханс. Он встал. Она потупилась и принялась сдирать лохмотья кожи с пальцев.
Когда Ханс поднимался по лестнице, его остановил Лизин голос. Вы ведь не скажете мне, что у вас в сундуке? спросила она, возя одной ногой по полу. Ханс обернулся к ней с улыбкой. Целый мир! ответил он.
Концентрическими кругами расходится тишина от сердца Рыночной площади к желтоватым, сумрачным переулкам, от призрачного шпиля Ветряной башни к покосившимся стенам церкви Святого Николауса, от высоких ворот к решетке кладбища, от утомленной брусчатки к спящей, зловонной, удобренной для весенних работ земле, и дальше, дальше.
Когда ночной сторож, миновав угол Шерстяного переулка, исчезает в узкой Молитвенной улице, когда его клич распадается на эхо: …домам, все!..били восемь раз!..не жгите!..Бог нас все-е-ех!, когда его пика с освещенным наконечником тает в ночи, тогда, как и в другие ночи, из темной полосы выступает некто неизвестный, теперь становятся видны и черные поля его шляпы. Руки в облегающих перчатках лежат в карманах длинного пальто, под выжидающими пальцами — нож, маска и веревка.
Где-то раздаются легкие шаги, торопливые каблучки пересекают улочку. Перчатки в карманах натягиваются туже, поля шляпы опускаются ниже, маска накрывает лицо, и смутно различимая фигура начинает двигаться вперед.
Над Вандернбургом круглится песочная луна, неприкаянная луна, луна без места.
II. Что-то вроде сердца
Втот день, когда весна нагрянула в Вандернбург, госпожа Цайт проснулась в удивительно хорошем настроении. Она суетливо носилась по дому, словно солнечный свет был почетным гостем, которого ей следовало достойно принять. Пока господин Цайт с чашкой остывающего кофе в руке читал за конторкой газету «Знаменательное», его жена и дочь чистили и смазывали жиром печные щипцы и лопатки, собираясь унести их на задний двор. Время от времени Лиза принималась разглядывать свою руку, изумительную белизну которой уродовали перепачканные сажей царапины. И тогда госпожа Цайт ее поторапливала. Ты уже вычесала войлок в матрасах? спросила она, заботливо убирая прядь волос, упавшую дочери на глаза. Лиза вытерла запястьем лоб: Только в седьмом номере, мама. И все? удивилась госпожа Цайт, а в других? Я как раз собиралась в другие, ответила Лиза, когда вы, мама, меня позвали, и я спустилась вниз узнать, что вам нужно, и так с тех пор у меня не было времени. Ничего, дорогуша, сказала госпожа Цайт с неожиданной, украсившей ее улыбкой, ты доделай все тут, а там я сама разберусь.
Все, что еще недавно было истеричными засовами, замурованными ставнями и тусклыми окнами, вдруг, в одночасье, превратилось в вихрь неугомонных дверей, сверкающих стекол и распахнутых створок. Из окон постоялого двора, да и всего города, свисали, словно высунутые языки, гобелены, ковры и портьеры. Девушки на улицах больше не утыкались взглядом в землю, а шли с высоко поднятой головой. Их наряды посветлели, а на волосах покачивались соломенные шляпки с букетиками маргариток. Встречные молодые люди раскланивались с ними и чувствовали запах ванили. Эльза свернула на улицу Старого Котелка. В одной руке она держала зонтик, в другой — лиловую записку.
Ханс сидел на сундуке, устойчиво расставив ноги, и брился, поглядывая в пристроенное на полу зеркальце. Сонливость никак не отклеивалась от кожи, и все никак не проходил испуг, спровоцированный Лизой, которая без стука — по крайней мере, Ханс его не слышал — ворвалась в его комнату делать уборку, когда он был еще не одет. Ханс зевал в акварельное зеркальце. Ему вспоминались какие-то эпизоды вчерашнего Салона. Табакерка с нюхательным табаком, которую несколько раз, то ли из вежливости, то ли от неприязни, предлагал ему Руди. Словесные перепалки с профессором Миттером, никогда не терявшим над собой контроль. Собственные комментарии, гораздо более пылкие, чем ему того хотелось. Заливистый хохот Альваро. Осторожные взгляды Софи. Свои негромкие шутки, успешно достигавшие ее ушей. Манеру, в которой.