Странник века

Неуман Андрес Андрес

Ваша точка зрения мне понятна, несколько раздраженно начал Ханс, но я думаю, что понятие верности заключает в себе парадокс (Руди задержал на нем пристальный взгляд; о чем мы сейчас говорим? подумал Ханс), да, внутренний парадокс, потому что в тот момент, когда на сцену выходит новый текст, верность оригиналу становится недостижимой, само стихотворение становится другим, превращается в другое. Об этом нужно помнить: ничто не переводится буквально, ни одно слово. Некоторые переводчики боятся этой трансформации, будто речь идет не об изменении, а об измене. Но если переводить вдумчиво, если усилия переводчика идут в правильном направлении, то исходный текст может быть даже улучшен; по крайней мере, возникнет другое стихотворение, столь же достойное, как и оригинал. Скажу больше: именно из верности своей поэтической натуре переводчик обязан переписать оригинал по-своему, то есть вернуть читателю подлинное стихотворение, но на своем родном языке. Конечно, для этого необходимо соблюдать хрупкое равновесие между допущенными вольностями и настоящим, назовем его честным, пониманием самого произведения.

Здесь и кроется, наверно, самый серьезный риск. Но лично у меня нет другого выхода, как только этот риск принять. К тому же, не будем себя обманывать, даже оригинал имеет далеко не единственное значение, прочесть его тоже означает «перевести», и мы никогда не можем быть полностью уверены в том, что именно говорит нам стихотворение, пусть даже написанное на нашем родном языке. В моем понимании, перевод — это не главенствующий голос и подчиненный голос, а скорее встреча двух литературных воль. И всегда еще есть третье лицо, не так ли? то есть третейский судья, м-м-м, в роли которого приходится выступать читателю (так о чем? то и дело сбивался с мысли Ханс, о чем мы сейчас говорим?), и если бы читатель действительно мог, как вы предположили, проникнуть в суть оригинала, то литературные переводы были бы фактически бесполезны, еще более бесполезны, чем любое тщательное толкование.

А-ха! сказал профессор. Кхм, это как сказать! возразил господин Левин. Возможно, кивнул Альваро. Не знаю, усомнилась Софи. Какая заумь! вздохнула госпожа Питцин. Кто-нибудь желает табаку? поинтересовался Руди. Как здесь жарко! забеспокоился господин Готлиб.

Послушайте, друг мой, откашлявшись, сказал профессор, поскольку вы, я вижу, склонны теряться в метафорах, постараюсь быть очень конкретным. Поэзия как способ выражения чувств является, и это очевидно, искусством универсальным. Раз так, то в каждом конкретном своем проявлении она связана с культурой и с нацией, а значит, по сути своей непереводима. Объясню почему. Как верно подметил Гаман [99] , не знаю, доводилось ли вам его читать, язык и мышление неотделимы друг от друга. Я не мыслю абстракциями, чтобы затем переводить на родной язык. Я мыслю непосредственно на своем языке, благодаря ему, при помощи него. Поэтому мысли непереводимы, они максимум адаптируемы. До сих пор я понятно излагал? отлично. Но если это справедливо в любой сфере, представьте, до какой степени проблема обостряется в поэзии как языке эмоций. И, раз уж я заговорил об эмоциях, нужно еще учесть, что думать на чужом языке гораздо легче, чем чувствовать (это безусловно верно, встрепенулся Альваро), отсюда следует, что любое чувство, выраженное на чужом языке, не может быть ни тем же самым чувством, ни даже его вариантом. В лучшем случае оно будет эмоцией, вдохновленной другой эмоцией. Назовите сей феномен межъязыковым обменом, влиянием, как угодно. Но умоляю, не называйте это переводом.

99

Иоганн Георг Гаман (1730–1788) — немецкий философ, идеолог литературного движения «Буря и натиск».

Хорошо, ответил Ханс, чувствуя себя неуютно перед солидно обоснованными доводами, которые ему предстояло разбить, хорошо, профессор, давайте по порядку. Вы говорите, что мысли переводить легче, чем чувства. Но я не могу себе представить, до какой степени можно проникнуться идеей, совершенно изолированной от эмоций, или отдаться какой-либо эмоции, полностью лишенной идеи. В этом состоит мое первое возражение: мне кажется, что вы отталкиваетесь от существования чистых эмоций, некоей данности, рожденной ниоткуда и замыкающейся на себя самое. Однако согласно моему скромному разумению, эмоции формируются не только определенным языком, но также произрастают из пересечения культур, из предшествующих встреч с другими языками, из подразумеваемых связей между национальным и иноземным. Именно от этой гетерогенности мы и отталкиваемся, когда думаем, чувствуем, пишем. Постараюсь привести конкретный пример, профессор, чтобы не теряться в метафорах и не доставлять вам огорчения. Можно ли сказать, что Гёте, с одной стороны, чувствует на немецком, а с другой — говорит на шести языках? Или все-таки, как человек, говорящий и читающий на нескольких языках, он научился чувствовать определенным образом, в своей особой манере, которая в его случае реализуется через немецкий язык? Не является ли его многогранная образованность неким потоком, заключенным в русло немецкого языка, переводимым на немецкий язык? А раз так, то не являются ли переводы стихотворений самого Гёте звеном в бесконечной цепи интерпретаций? Кто мы такие, чтобы определять, что послужило первой связкой, первым звеном? Кроме того, профессор, позвольте вам заметить, что, если бы даже перевод был диалогом неосуществимым, культура все равно нуждалась бы в нем особенно остро. Отказ от такого диалога приведет к еще более откровенному национализму, если не к эзотерике. Вслед за обособлением национальных поэзий придут споры о том, чья поэзия значительнее, а чья мельче. Так что это еще вопрос истоков, а не только грамматики и филологии.

Софи поцокала языком, своим вертким, выразительным, подвижным языком. Господин Левин? произнесла она, заметив, что гость барабанит пальцами по столу.

Да, кхм, заговорил господин Левин, я бы хотел, то есть мне кажется, что в этом споре мы обходим стороной существенный вопрос, нечто, по моему разумению, важное. Ведь перевод — это не только индивидуальный процесс, не правда ли? он зависит также от среды, в которой мы переводим. То есть переводчик работает для других, точнее, вместе с другими, но общество исторически меняется. Каждый автор, каждая книга, каждый текст имеет свою историю

прочтений, и эта история составляет часть самого произведения. То есть, кхм, разве можно отделить различные коллективные прочтения классика от самого классика? и я думаю, что переводы входят в эту серию прочтений, каждый переводчик также обязан своей эпохе, моменту, когда делал этот перевод. Ни одна книга не остается неизменной во времени, читатели каждой эпохи ее изменяют, не так ли? и то же самое происходит с переводами: каждой эпохе необходимо снова переводить всю свою библиотеку. Кхм, впрочем, не хочу витийствовать слишком долго.

Вы абсолютно правы, согласился Ханс (да? вы тоже так думаете? пробормотал господин Левин), художественное произведение не начинается и не заканчивается самим автором, оно представляет собой часть гораздо более обширного целого, результат творчества многих людей, в том числе и переводчиков. Перевод не подменяет и не предает, это лишь очередной вклад, очередной импульс, придаваемый тексту и похожий на тот, который придает экипажу человек, впрыгнувший в него на ходу. И, как вы справедливо изволили заметить, уважаемый господин Левин, каждый текст во все времена переводится читателем уже с родного языка на свой собственный. Каждый немец, читающей Гёте, понимает, трактует, интерпретирует или извращает в нем каждое слово, и нет никакой прозрачной связи между читателем и книгой, а всегда есть нечто непредсказуемое, порождающее новый текст, новую версию прочитанного. Поэтому, и простите мне мою настойчивость, профессор, никакой хороший перевод не может испортить переведенное произведение: он лишь умножает механизмы его прочтения.

Наивность! демагогия! возмутился профессор Миттер, если вы оба так активно ссылаетесь на общность, то не станете же отрицать влияние национальных культур? Даже для перевода текста, милостивые господа, национальность имеет значение! Французы, например, не столько стремятся перевести текст, сколько присвоить его себе, это они всегда умели, поэтому и создали свою империю. Французский переводчик в редких случаях постарается приблизиться к менталитету иностранца, скорее попытается адаптировать переведенное произведение к собственной ментальности. Читаешь, например, Аристотеля на французском, и кажется, что читаешь француза. Это, конечно, достижение, но и дополнительное доказательство того, что на самом деле труды Аристотеля написаны на греческом языке, и будут таковыми всегда (безусловно, но, возразил Ханс, как бы ни старался французский переводчик приблизить Аристотеля к своей ментальности, не кажется ли вам, что результат не будет похож ни на греческий оригинал, ни на текст философа-француза? И не изменит ли навсегда французский перевод Аристотеля всю французскую философию и то, что вы называете национальным менталитетом?), ах, молодежь, молодежь! какая страсть к препирательствам! но ваш покорный слуга в силу преклонных лет заслуживает передышки… скажите, дорогая! а не осталось ли еще малинового желе?

(Малина! вдруг стукнуло в голову Хансу, словно кто-то резко распахнул окно, именно малиновый вкус имеет вагина Софи: сначала малиновый, а потом лимонный.)

Именно! малинового! воскликнул Руди, встряхиваясь от скуки, прекрасная идея, профессор! Эльза, liebe Jungfer, не могла бы ты?..

(Здесь происходит что-то странное, сказал себе Ханс, с тревогой глядя на Софи, которая ответила ему взглядом, полным страсти. Здесь явно происходит что-то не то, снова подумал Ханс, или я не выспался? или.)

Малины! заголосила тем временем госпожа Питцин, много, много малины!

(Да, я не выспался, думал Ханс, переводил до рассвета, лег поздно, поздно, очень поздно.)

Много, много малины! завывала в экстазе госпожа Питцин. Госпожа Левин вторила ей, подбрасывая веер и задирая юбки, такой же! точнехонько такой же, как вагина Софи!

(Погодите! что? спрашивал себя Ханс, здесь что-то…)

Господин Ханс, громко произнесла Софи.

(Здесь что-то…)

Господин Ханс! смеясь, повторила она.

Что?! вскрикнул он и резко открыл глаза.

Мы очень подозреваем, сказала Софи, явно забавляясь происходящим, что вы позволили себе небольшую сиесту, господин Ханс. Ханс выпрямил спину и почувствовал, насколько ему свело шею. Оглядевшись по сторонам, он удостоверился в том, что все вокруг смотрят на него с насмешкой. Господа, смущенно пробормотал он, господа, извините, извините ради бога! Но почему же! подбодрила его Софи, ведь это означает, что вы чувствуете себя в нашем саду совершенно комфортно. Дело в том, что вчера я допоздна, стал оправдываться Ханс, вчера я допоздна, короче, переводил, ах да! перевод! извините, Со… э-э-э, госпожа Готлиб, сколько же я проспал? Самую малость, ответил Альваро, не удержавшись от смеха, пару минут, примерно столько, сколько профессор промедлил с ответом! Профессор, привстав, обратился к своему оппоненту Ханс, прошу вас простить мне этот эпизод, ни в коем случае не имеющий отношения к вашему ответу, а лишь к моей усталости, дело в том, что у меня накопилось очень много работы и сегодня ночью… О! равнодушно отмахнулся профессор, не беспокойтесь: следуя вашим теориям, мы перевели это событие как ваш личный межкультурный обмен с нашим уважаемым господином Уркио.

Все засмеялись. Ханс присоединил к общему хору свою вымученную улыбку. В ушах у него звенело, в глазах щипало, во рту сохранялся привкус малины.

С наступлением сумерек Эльза и Бертольд внесли в сад четыре светильника и расставили их вдоль раздвижного стола. Беседа наполнилась контрастами и маслянисто отблескивающими силуэтами. Перед своим обычным прощанием с гостями господин Готлиб дружески притронулся к плечу Ханса. Сударь? вскочил со стула Ханс. Господин Готлиб вынул изо рта трубку, склонил к нему свои карандашные усы и тихо прошептал: Не окажете ли вы мне любезность зайти на минутку в мой кабинет? Предвкушая самое худшее, Ханс ответил, что, конечно, почтет за честь. Пока они пересекали двор, Софи искоса провожала их взглядом.