Странник века
Шрифт:
Заметив, что госпожа Питцин расстроена больше обычного, отец Пигхерцог пытал ее с особым пристрастием. Дочь моя, увещевал он ее, ты не должна себя мучить, грех гнездится в каждом из нас, так что лучше принять свою вину. Отец мой, но если в этой долине слез мы лишь временные гости, зачем же жить? Господь наш Создатель, ответил священник, достоин того, чтобы чтить Его всею нашей жизнью, пока не предстанем пред Ним один на один. Но где же? подвывала госпожа Питцин, где наш Создатель, когда мы страдаем? Дочь моя, увещевал ее отец Пигхерцог, сегодня боль твоей души другая, будь искренна, поведай мне все до самого конца и облегчи свою ношу.
…вышеупомянутый чужестранец, о котором мы уже сообщали ранее и который, без сомнения, оказывает пагубное воздействие на госпожу Готлиб (и без того склонную манкировать своими обязанностями), способен, если меня не обманывает мой опыт, расстроить приближающееся счастливое
110
Мало того, погрязла в злобе (лат.).
Пока отец Пигхерцог выплескивал на страницы «Книги о состоянии душ» свою безупречную каллиграфию, госпожа Питцин выходила из церкви совершенно опустошенная, словно что-то в ней окончательно рухнуло, как рушится давно осевший угол дома. Всегда, с самого детства, она подозревала, что время будет приносить ей больше страданий, чем радостей. И теперь поняла, что тоска ее имела смысл, зловещий смысл, до конца прояснившийся только сейчас. Остальная часть ее существа была, по всей видимости, мостом к вечной жизни и к ее детям, той единственной причине, по которой она еще цеплялась за этот мост. Выходя из церкви Святого Николауса и сосредоточенно глядя в пол, госпожа Питцин вдруг замерла, увидев на церковных ступенях не убранный после утренней свадьбы рис, образовавший какие-то замысловатые иероглифы.
От покосившихся башен церкви она направилась к Рыночной площади в обход Стрельчатой улицы. Ту же улицу только что старательно обошла и Эльза, отлично зная, с каким рвением отец Пигхерцог и дьякон, его преданный информатор, шпионят за прохожими. Она оставила Софи на постоялом дворе и теперь, спрятав лицо под зонтом, торопилась найти какой-нибудь экипаж, чтобы ехать за город. Госпожа Питцин плелась, погруженная в себя, придерживая двумя пальцами в перчатке шляпу. Они столкнулись напротив остановки экипажей, и Эльза чуть не сшибла госпожу Питцин. Та подняла голову, очнулась и удивленно посмотрела на Эльзу. Переложив зонт в другую руку и глядя широко раскрытыми глазами в печальное, сильно накрашенное лицо госпожи Питцин, Эльза буркнула невнятные извинения и поспешила дальше.
Почему эта особа не обронила ни звука? неужели так была погружена в себя, что даже меня не узнала? Дай-то Бог! с беспокойством думала Эльза, садясь в шарабан, ведь эта безмозглая попугаиха — одна из самых неуемных сплетниц Вандернбурга. Стоя в нескольких метрах от экипажа, растерянная госпожа Питцин обо всем догадалась и, не обращая внимания на теснивших ее в очереди пассажиров, подумала: Дай Бог им счастья!
На углу площади, сдержанно отражающей звук, старый шарманщик крутил ручку шарманки.
Одежда — противоречивая штука: он был счастлив, что она есть, и жаждал, чтобы ее не было. Корсет скрывал трепет ее груди, тайны живота, изгиб спины, он стискивал ее плоть, лишал Ханса терпения. Приходилось распутывать шнуровку, продираться сквозь ткань, развязывать тесемки. Она же в это время отгибала лацканы, сражалась с пуговицами, тянула вниз полотняные штанины. Он раздевал ее в спешке. Ей же нравилось делать вид, что она не спешит.
Уже придя в себя, они разглядывали бесформенную груду разбросанной одежды. Потом посмотрели друг на друга, улыбнулись и поцеловались, соприкоснувшись кончиками языков. Ханс одним движением спрыгнул с кровати, чтобы подобрать одежду и развесить ее на спинке стула: он поступал так каждый раз, тщательно расправляя приталенный жакет, льняную рубашку, атласный платок, как будто распаковывал багаж. Софи, предпочитавшая, чтобы ее одежда валялась в беспорядке как доказательство того, что все это было сорвано поспешно, села на кровати и сказала: Любовь моя, чего ты боишься? Ханс замер. Я? удивился он и обернулся, ничего, а что? Тогда почему, спросила она, не отрывая глаз от его ягодиц, почему тебя так беспокоит разбросанная одежда? Он моргнул пару раз, снова уронил рубашку на пол и сказал: И все-таки мне кажется, что из нас двоих именно ты переводчик.
Госпожа Питцин улыбалась: не все ли равно? Когда она вошла в сад и все поспешили к ней навстречу, она решила: ну что ж, буду тянуть эту лямку и дальше. Когда от жизни уже ничего не ждешь, то какая разница, плакать или улыбаться? Целую неделю она провела в молчании, взаперти, и теперь, возвращаясь к светской жизни и Салону, осознала, что для нее уже ничего не изменится, что она всегда будет одна. И яростно, словно речь шла не о пренебрежении этикетом, а о личной мести, бросилась со всеми шумно здороваться, возбужденно гомоня и бурно реагируя на каждую шутку.
Дорогая моя, приветствовала ее госпожа Левин, в ту пятницу вас так не хватало! пожалуйста, садитесь здесь, рядом со мной, как раз подали такие изумительные пирожные! что ваше здоровье? О, оно в полном порядке, заверила ее госпожа Питцин, разве могла я пропустить последний в этом сезоне Салон? все пустяки, дорогуша, какие-то глупые головокружения из тех, что, одним словом, сами знаете, в нашем возрасте всякое бывает! О! возразила госпожа Левин, склоняясь к уху госпожи Питцин, но я, вернее, мы еще слишком молоды для этого! М-м-м, таинственно промычала госпожа Питцин. М-м-м! повторила за ней госпожа Левин, сами говорите! И они обнялись, рассмеявшись, довольные тем, что на них никто не обращает внимания.
Господин Левин, редко позволявший себе лишнее слово, в тот день был чрезвычайно разговорчив. Иногда ему даже удавалось верховодить в споре. Ханс слушал его с удивлением и думал о том, как срываются иногда молчаливые люди. Им всегда есть что сказать, особенно пока они молчат. Молчуны бывают разного типа. Скупой молчун держит свое мнение при себе, чтобы потом тщательно и подробно обсудить его наедине с самим собой. Смиренный молчун не помышляет даже рта раскрывать, поскольку убежден, что сказать ему совершенно нечего. Зловредный молчун испытывает острое наслаждение оттого, что своим молчанием возбуждает в других любопытство. Бессильный молчун и хотел бы что-нибудь сказать, но не умеет найти для этого нужный момент, то есть, по сути, это просто неудавшийся болтун. Суровый молчун не поддается соблазну поведать свои тайны даже самому себе. Или предусмотрительный молчун, каким и был, по всей вероятности, господин Левин. Он приучил себя молчать в ответ на чужие мнения, чтобы не попадать в неловкие ситуации. Такой обет молчания мог бы оказаться для него смертельно скучным, если бы не сопутствующее ему преимущество: узнавать, что думают другие, не позволяя им узнать, что думает он сам. И хотя господин Левин не пользовался этим преимуществом ни для каких конкретных целей, ему казалось, что подобная накопительная форма восприятия представляет собой нечто вроде моральной ценности, способной рано или поздно принести некоторые дивиденды.
Однако в тот вечер господин Левин вещал без всякой меры и оглядки, практически взахлеб. Кто-то затронул его излюбленную тему: толкование Библии. Оратор уже вспомнил семь астральных сфер, колесницу Иезекииля, а дальше его понесло. Ошеломленная небывалым явлением, Софи делала все возможное, чтобы удержать остальных гостей от высказываний и как можно дольше продлить этот приступ. И все же, дорогой профессор, говорил господин Левин, свои слова «Я есмь дверь» [111] Иисус совершенно очевидно увязывает с ближайшей метафорой: эту дверь нужно открыть, откройте ее! То есть я хочу сказать, что христианское учение о любви к Богу и к ближнему имеет под собой очевидную теософскую основу, кхм, и речь идет не просто о сентиментальном чувстве, но о греческой любви, агапе, о признании реальности, превосходящей человеческий опыт, мой опыт и опыт любого человека, — одним словом, ничей конкретно, причем именно в той мере, в какой все живые существа были зачаты единообразно и потому и действовать должны, кхм, единообразно. Если изучать тексты внимательно, то понимаешь, что божественное по своей сути имеет динамичную, центростремительную, оплодотворяющую природу, и в этом смысле можно сказать, что небесные тела, простите мне мои слова, совершают соития. Соития всех со всеми, и таким образом сохраняется порядок. Созидание, друзья мои, есть не что иное, как взаимное оплодотворение… (дорогой, прошу тебя! воскликнула госпожа Левин, эти твои метафоры! Но ее замечание произвело лишь обратный эффект: каждый раз, когда госпожа Левин осмеливалась пойти против мужа, ее полнейшая ему покорность становилась еще очевидней. Профессор Миттер вглядывался в господина Левина с выражением легкого испуга на лице, словно кто-то пытался подпалить букли на его парике. Каждый раз, когда звучало слово «соитие», Ханс и Софи игриво переглядывались и старались как-то отвлечь внимание Руди, спрашивая, не страдает ли он от жары, не предложить ли ему какой-нибудь освежающий напиток, и при этом приветливо улыбались) и природа ведет себя как одушевленный, алчущий организм. Этот цикл бесконечен и бесконечно подчинен, иными словами: все индивидуальные организмы — это заводи, прерывающие главный поток лишь для того, чтобы его усилить. Поэтому смерти не существует, один индивидуум рождается от другого. То же самое происходит и с мышлением. Мышление — это тоже сила, которая движется, питаясь всем и поглощая все, что ей препятствует. Таков же принцип звезды и кометы: они кажутся двумя разными реальностями, а на деле одна из них является следствием другой. Все вращается в этом раскаленном колесе и составляет изначальное единство, то уникальное единство, которому присуща жизнь. Прочее просто видимость, кхм, химическая реакция, не более того.
111
«Я есмь дверь: кто войдет Мною, тот спасется…» (Ин 10, 9).