Странник века

Неуман Андрес Андрес

Они закружились по комнате, и Софи остановилась точнехонько над раскрытым сундуком. Украдкой, насколько смогла, она заглянула внутрь: какие-то тетради, вещицы неизвестного назначения, множество разрозненных листков, стопки книг непривычных расцветок в странных, никогда невиданных ею переплетах. Едва Ханс отвернулся, чтобы налить себе воды, Софи стала рыться в этих книгах. А это? спросила она, показывая ему одну из них. Это? обернулся он, это «Кромвель» Виктора Гюго. Вижу, воскликнула она, но где ты ее взял? А! отмахнулся Ханс, мне прислали ее по почте, а что? Ничего, удивленно сказала она, просто в справке к изданию написано: «Париж, Амбруаз Дюпон…» Да-да, торопливо пробормотал он, забирая у нее из рук книгу, книга только что вышла, и в ней очень интересное вступление, мне прислал ее Брокгауз, возможно, в следующем году ее переведут. Приступим к работе, дорогая? уже поздно.

Они сели за письменный стол друг напротив друга, каждый со своим пером и чернильницей. Им предстояло отобрать несколько стихотворений современных французских поэтов. Они передавали друг другу книги и журналы (отдельные экземпляры «Le Conservateur Litteraire», «Globe», «Annales», «La Minerve») и отмечали в длинном списке имена тех авторов, которые

показались им наиболее интересными. Этот молодой человек, прокомментировала Софи, отчеркивая пролог к «Новым одам» [102] , по-своему прав: нет смысла делить авторов на классиков и романтиков; к примеру, как охарактеризовать Гёте? весьма романтичный классик? так, что ли? или взять самого Гюго, который среди классиков выглядит романтиком; что ты об этом думаешь? Я согласен, ответил он, и думаю, что романтики — это просто необузданные классики. Что меня огорчает в таких еще молодых Гюго и в том, другом, Ламартине, так это их рьяный монархизм и христианство, словно Шатобриан стал для них чем-то вроде эпидемии! Это правда! засмеялась Софи, и чем больше они витийствуют, тем более праведным представляется им избранный путь. А Гюго совсем неплох, верно? воскликнул Ханс, перелистывая книгу, он кажется мне более одаренным, чем остальные, хотя есть в нем что-то, как бы это сказать, что-то раздражающее, согласись! Его стихи звучат так, сказала Софи, словно он чересчур серьезно к себе относится. Точно! кивнул Ханс, но он сын наполеоновского генерала и привык величать себя виконтом, так что можешь себе представить, сколько там намешано grandeur perdue [103] и всяческих причитаний. Знаешь? сказала она, мне кажется, что именно поэтому французская поэзия звучит сейчас слегка надрывно: чувствуется, что она родилась по возвращении из империи. Эту мысль нужно записать! сказал Ханс, щекоча ее плечо другим концом пера.

102

Один из первых стихотворных сборников Виктора Гюго.

103

Утрата величия (фр.).

Они остановили свой выбор на Гюго, Виньи, Ламартине и, по настоянию Ханса, на молодом, почти неиздаваемом поэте Жераре де Нервале. Ханс решил, что они оба переведут по два поэта, после чего смогут отредактировать друг друга. Софи предложила зачитывать каждый черновик перевода вслух, чтобы услышать, как звучит новый текст.

Ханс выпрямил спину, отложил перо и вздохнул: мне положительно нравится этот Нерваль, он пишет, словно в полусне. Кстати, Нерваль отлично владеет немецким и проводит жизнь в путешествиях, ты знала, что он переводчик? недавно опубликовали его перевод «Фауста», и Гёте написал, что французский вариант драмы превзошел оригинал. Стихотворения, которое я хочу тебе прочитать, в нашей книжке нет, я выискал его в последнем номере «La Muse Parisienne», и оно нравится мне больше всех:

Почтовая станция

Остановка в пути. Разомнемся немного. Меж домов в неизвестность ныряет дорога. От ухабов и рытвин все тело болит, И мельканье в глазах, и в ушах стук копыт. Неожиданно луг, пятна света и тени, Влажный воздух и запах цветущей сирени, Тополя и лозняк, бормотанье реки, — Позабыты и грохот, и пыль, и толчки. Дышим сеном до одури — свежим, зеленым, И врастяжку лежим под большим небосклоном. Жизнь играет — так было и будет всегда… Но увы! Нас зовут: «В дилижанс, господа!» [104]

104

Перевод Э. Линецкой.

Очень подходящее для тебя, задумчиво кивнула она, очень. Вопрос только в том, кучер ли кричит эти слова в конце? Или они послышались страннику, потому что такова его судьба и ему не суждено остаться в том тихом уголке, где он был настолько счастлив? Софи снова склонилась над своим переводом. Через некоторое время она ногой коснулась ноги Ханса. Готово! объявила она, я перевела, и, честно говоря, стихотворение Гюго меня очаровало. Прочту только первые три строфы, потому что пока только ими и довольна:

Желание

Будь я листком, что может мчаться, Гонимый свежим ветерком, Иль на волнах легко качаться, Теченьем в дальний край влеком, — Навек бы с веткой я простился, Хотя мороз еще далек, И в путь неведомый пустился С ручьем иль с ветром на восток. Поток, по скатам гор гремящий, Ущелья сумрачный провал И глушь непроходимой чащи Бесстрашно я бы миновал [105] .

105

Перевод Э. Линецкой.

Поздравляю, сказал Ханс, однако твой листок, я вижу, тоже не желает оставаться на месте! Да, кивнула Софи, но есть большая разница между ним и твоим странником: этот листок несвободен, он привязан к месту рождения и лишь мечтает сбежать, пока не увял.

Они

поработали еще над двумя стихотворениями и ближе к шести сделали перерыв. Было решено, что черновики они отредактируют на следующий день, а Ламартином и Виньи займутся на следующей неделе. После чего Ханс подошел к сундуку, достал из него две книги в темных переплетах и с лукавым видом протянул их Софи. Она прочла имена: Theophile de Viau, Saint Amant, Saint Evremond. Уж не…? удивилась она. Они, да! кивнул Ханс, старые французские либертины! И мы будем их переводить? спросила Софи. Да, будем, подтвердил Ханс. Разве они не запрещены? удивилась Софи. Запрещены, улыбнулся Ханс, но мы проделаем незамысловатый трюк. Поскольку в официальном цензурном списке они фигурируют под своими псевдонимами, я уговорил Брокгауза опубликовать тексты Сент-Амана и Сент-Эвремона под их подлинными именами: Марк-Антуан Жирар и Шарль Марготель. Мы отведем им какую-нибудь безобидную рубрику, например «Дивертисменты» или что-нибудь в этом роде. Наши цензоры настолько дремучи, что ничего не заметят. А если случайно догадаются, мы отговоримся тем, что нам и в голову не пришло заподозрить в этих двух господах со столь неприметными фамилиями аж самих либертинов. С де Вио такой номер не пройдет, поскольку он никогда не брал себе псевдонима, но, раз его «Непристойные куплеты» еще двести лет назад публиковались анонимно, оставим их анонимными, и дело с концом. Не знаю, получится ли у нас что-нибудь, но отвечать нам уж точно не придется. Издательство к таким ситуациям привыкло и как-нибудь выкрутится. Я очень хочу перевести их стихи, ведь они поспособствовали Французской революции в не меньшей степени, чем Вольтер, Монтескье и Руссо. Ты только послушай:

О Воскрешении

Настал счастливый день, коль верить этой притче, Когда Господь во всем своем величье Попрал и собственную смерть, и силы ада, Однако верят в это простаки наивнейшего склада! Все видели, как он взошел на крест, Но кто же видел, как Господь воскрес?

Какой же бестия твой де Вио, засмеялась Софи, отец Пигхерцог был бы в восторге! А дальше, пояснил Ханс, он берет серьезный тон:

Тогда о чем же столько шума и трезвона? Раз в воскресении мертвых нет резона, То получается, друг мой, как ни крути: Душе от смерти, как и телу, не уйти.

Софи села Хансу на колени. Послушай, либертин, сказала она, накрывая его ноги юбкой, может быть, нам лучше оставить поэзию до завтра и чем-нибудь развлечь наши бренные тела?

С этим нужно что-то делать, говорила Эльза, покачивая выглядывающей из-под юбки ногой. Дверь «Развеселой таверны» заскрипела, и Альваро обернулся взглянуть на вошедших. Хотя встретить знакомых в таком месте было трудно, он все равно сидел как на иголках, поскольку очень редко позволял себе встречи с Эльзой на людях. Говорю тебе, с этим нужно что-то делать, повторила она, я не могу больше терпеть ни эту жизнь, ни этот дом: барышня Софи вынуждает меня чуть ли не ежедневно покрывать ее выходки, слабоумного Бертольда я уже просто не могу выносить, а господин Готлиб пьет с каждым днем все больше (Эльза, дорогая, возразил Альваро, твое положение в доме Готлибов не так уж прискорбно, уверяю тебя, я знаю дома, где), глупости! служанка она и есть служанка! ты что, не понимаешь? (ну почему же не понимаю! воскликнул он, но я хотел тебе напомнить, что у Готлибов ты получаешь достойное жалованье и), достойное? а это что значит? по чьим это меркам? (ну хорошо, хорошо, понизил голос Альваро, извини, я просто хотел сказать, что Готлибы относятся к тебе уважительно, ведь так?), уважительно! не смеши меня! а знаешь, кстати, как я научилась читать? знаешь? я тебе расскажу! Прежде чем попасть в услужение к Готлибам, я, по настоянию матери, работала в семье Сайтемберг, слыхал про таких? да, они самые. Короче, возможно, ты удивишься, но в четырнадцать лет я научилась читать благодаря любовным письмам Силке Сайтемберг. Госпожа Силке велела мне прятать под моим матрасом письма ее любовника, поскольку знала, что это единственное место, куда ее батюшка не полезет с обыском. Так вот, мой дорогой, я научилась бегло читать, но не только: еще я поняла, что мы, слуги, живем господскими объедками, растем на том, что они выбрасывают на помойку, поэтому нам нужно хвататься за любую возможность, как ухватилась я за письма госпожи Силке, когда читала их по ночам, переписывала каждое слово, а потом использовала эти записки для изучения грамматики по книге, которую украла из библиотеки тех же Сайтембергов.

Постой-ка! перебил ее Альваро, а письма госпожи Софи ты тоже читаешь? Эльза потупила взгляд и взболтала полуостывший кофе. Эльза, не отступал Альваро, ответь: читаешь? Ну предположим, сдалась Эльза, но никогда никому их не показываю, клянусь! и читаю только из любопытства, по привычке (Эльза, деточка моя, сказал он, беря ее руку, но ведь это нехорошо, ты же знаешь), да мало ли мы делаем такого, о чем прекрасно знаем, что нехорошо? послушай, Альваро, я веду себя точно так же, как они: пользуюсь своим положением на полную катушку. Вспомни письма госпожи Силке! если бы я была скромницей, как ты, вероятно, мне бы посоветовал, то теперь не умела бы толком читать (это верно, согласился Альваро, но я пытаюсь тебе объяснить, что Софи тебя ценит, трудно будет найти другое такое место), да я и не собираюсь ни в какое другое место, чтобы заниматься тем же самым! и, ради бога, не путай! ты уже давно не в том возрасте, когда наивность еще простительна: госпожа Готлиб со мной любезна, я не жалуюсь на ее обхождение, но мне было бы гораздо спокойней, если бы она не изображала из себя мою подругу, потому что мы с ней не подруги. Я горничная. Прислуживаю ей. Обихаживаю ее. Помогаю одеваться. Выслушиваю ее излияния. Что еще от меня требуется? воспылать к ней любовью? (однако ты сурова, заметил Альваро), но не с тобой (нет? улыбнулся он), нет. Мне так хотелось бы жить рядом с тобой, начать все заново (но зачем так торопиться, Эльза?), время торопит! и у тебя, дорогой, прости уж мне мои слова, его еще меньше, чем у меня (если я кажусь тебе таким старым, то что же ты во мне нашла?), а мне нравятся такие, как ты! старики.