Странник века
Шрифт:
Последней, рефлекторной попыткой спастись госпожа Питцин вцепляется в дерево, она столкнулась с неведомой ей грубой силой. Ряженый вздрагивает. На секунду замирает. Он в замешательстве: впервые жертва оказалась его знакомой. Он готов ее отпустить. Готов отступиться. Но похоже, уже поздно. К тому же он возбужден. Страшно возбужден. На самом деле неожиданное открытие только усиливает возбуждение. Чтобы быстрее справиться с жертвой, он снимает перчатку, высвобождающую легкий запашок жира. Придавленная, скрученная панической судорогой, госпожа Питцин понимает, что узнала эту руку, что эта рука ей знакома. Но тут же думает, что ошиблась. Думает, что бредит, что видит кошмарный сон и сейчас проснется, все бешено вращается вокруг, и через какую-то трещину ее заполняет боль. Она чувствует, как летит под откос, и уже никогда и ничто не будет иметь для нее значения.
Господин Цайт в бешенстве врывается в комнату и на секунду замирает: его дочь Лиза держит оторванную кукольную голову и улыбается с таким отсутствующим видом, будто его, влетевшего с ремнем в руке, здесь нет и в помине.
Садясь за стол и заметив свободное место, госпожа Левин полюбопытствовала,
Софи разливала по первому кругу чай и объяснила, что утром ей пришла записка от госпожи Питцин с известием о том, что она нездорова и прийти, к сожалению, не сможет. Когда Софи склонилась над чашкой Ханса, ей показалось, что он приподнял плечо, стараясь коснуться ее груди. Хотя Руди в это время смотрел в другую сторону, беседуя с ее отцом, Софи решила одернуть Ханса и плеснула на его блюдце немного чая. Он немедленно выпрямился и прошептал: О, ничего страшного, сударыня, ничего страшного. Эльза и Бертольд принесли подносы с консоме и фруктовым компотом. Зазвучал нестройный хор сдвигаемых стульев и пущенных в ход столовых приборов. Альваро старался перехватить взгляд Эльзы, но она избегала смотреть в его сторону. Ханс заставил себя заговорить с Руди. Тот отреагировал весьма дружелюбно и рассказал пару забавных эпизодов своей последней охоты. Застав их мирно беседующими, Софи облегченно вздохнула. Эльза ушла в дом. Альваро встал и, извинившись, отправился в туалетную комнату.
После исполненного профессором Миттером убедительно обоснованного (и одобренного господами Левином и Готлибом) панегирика Шиллеру Ханс, не долго думая, брякнул: Шиллер учился на богослова, а стал врачевателем тел! Да будет вам известно, молодой человек, немедленно отреагировал профессор Миттер (и Ханс посмотрел на него чуть ли не с благодарностью, потому что успел заскучать), что Шиллер, один из величайших наших соотечественников, единственный, кого можно сравнить с Гёте, всегда защищал свободу и до последнего вздоха боролся с чужими болезнями, и мне не совсем понятно, что именно кажется вам таким забавным! Я вижу, профессор, улыбнулся Ханс, вы предпочитаете, чтобы все мы вели себя чинно. Что ж, будь по-вашему. Так вот: один из последователей Шиллера, Гёльдерлин, говорил, что философия — это лечебница поэта, и я готов с ним согласиться. Шиллер умер после долгой болезни, но философию не забросил. Чем заслуживает высшего уважения. Но одного я все же не пойму: почему в молодости он пел оды радости, а потом всю жизнь занимался тем, что ругал молодых поэтов, его, кстати, превосходивших. Это вы так считаете, возразил профессор Миттер. Извините, так считает поэзия, отрезал Ханс. Не будьте столь самонадеянны! возмутился профессор Миттер и поджал губы. Софи осторожно вмешалась: Прошу вас, профессор, продолжайте! Хорошо, давайте разберемся, смягчился тот, поправляя парик. Шиллер всего лишь подсказывал молодым поэтам основные правила искусства, он и не думал их цензурировать, он лишь напоминал им о важности учебы. И в этом смысле следовал идеям «Критики способности суждения», не более того, но, если мне не изменяет память, именно господин Ханс не раз выступал в защиту Канта. Что скажете, господин Ханс? оживленно обернулась к нему Софи, какие будут комментарии? Ханс настроился молчать, чтобы не создавать напряженных ситуаций, но, заметив одобрительные аплодисменты, которыми Руди наградил профессора, его насмешливую ухмылку и надменную манеру нюхать табак, он ответил, не сводя глаз с Софи: Наш уважаемый профессор говорит, что Шиллер следовал Канту. Это верно. Но Кант был свободным критиком и создал свои собственные нормы. Поэтому подчиниться Канту означает его же предать. Неужели вы верите, что можно всерьез говорить об универсальном суждении, об объективной эстетике, о неправильном применении прекрасного? что это за чертовщина такая? чего боялся Шиллер? Если речь шла о социальных различиях, это я еще могу понять, потому что они насаждаются принудительно (Руди, дорогой, поспешила отвлечь жениха Софи, тебе понравился компот?), но возражать против эстетических разногласий, проповедовать единообразие вкуса — это уж слишком! или нам еще полиции вкусов не хватает? нам мало той, которой нас наградил Меттерних? Вы путаете цензуру с правилами, тотчас же бросился в атаку профессор, поправляя сползшие очки. В искусстве, как и в обществе, всякая свобода, любая! требует порядка. А подлинный страх скрывается как раз за отрицанием этой очевидности. Ну что ж, прекрасно, согласился Ханс, взбалтывая недопитый чай и слегка расплескивая его по блюдцу, но такой порядок не может быть неизменным. Как подчеркивал Кант, это все равно что впасть в детство. Потерять рассудок, утратить способность к razonieren [107] . Вы просто плохо читали Шиллера, заключил профессор Миттер и пожал плечами. Возможно, ответил Ханс, но думаю, что имею на это право, пока полиция меня его не лишила.
107
Рассуждать (нем.) — слово, использованное Кантом в эссе «Что такое просвещение?» (1784).
Господа, не надо горячиться, обратилась к спорщикам Софи, самое прекрасное право, которым мы все здесь располагаем, это право расходиться во мнениях, не выходя за рамки. Прекрасно сказано, Софи, поддержал ее господин Готлиб, приматывая палец к кончику уса, а кстати, если наши гости не против, я хотел бы воспользоваться этим интересным спором, чтобы предложить в ближайшую пятницу, перед тем как проститься с Салоном до осени, почитать отрывки из какой-нибудь драмы Шиллера. (Руди покосился на Ханса и не сдержал усмешки.) Лично я, не будучи экспертом в данном вопросе,
Аплодирую вашему выбору, одобрительно кивнул профессор Миттер, дай-то Бог, чтобы все молодые драматурги взяли на себя труд посмотреть эту пьесу! Тогда они предлагали бы хорошо написанные драмы, а не драматизированную писанину. Замечательное произведение, согласился господин Левин, не правда ли, дорогая? Его супруга равнодушно кивнула. «Вильгельм Телль», да, конечно, неуверенно кивнул Руди. Замечательно в ней только то (прошептал Ханс на ухо своему приятелю, который только что вернулся после довольно долгого отсутствия), что тиран в конце умирает. Альваро усмехнулся и украдкой посмотрел на Эльзу.
Гости расходились уже за полночь, при свете расставленных в саду масляных светильников. Господин Готлиб успел подняться к себе и снова пришел: чтобы со всеми проститься или присмотреть за дочерью. Первыми откланялись супруги Левин и Руди Вильдерхаус, предложивший подвести их в своем экипаже. Перед уходом жениха Софи немного с ним пошепталась, позволила ему поцеловать свою ладонь и ответила «да» на предложение снова увидеться завтра. Как ни старался Ханс расслышать больше, ему это не удалось. Следующим простился профессор Миттер. Надеюсь, сказал он, что хоть «Вильгельм Телль» порадует господина Ханса. Не беспокойтесь, профессор, растянув уголки рта в улыбке, заверил его Ханс, я весьма непривередлив. Против его ожиданий, профессор не разозлился, а положил руку ему на плечо и сказал: Вы пока еще очень импульсивны, молодой человек, и мне это очень понятно.
Софи, Альваро и Ханс еще какое-то время болтали в вечерней прохладе сада. Господин Готлиб вился вокруг, делая вид, что дает указания слугам.
После того как Софи уговорила отца подняться к себе, при них осталась Эльза, проявившая странное нежелание отправляться спать. Софи захмелела от фруктового ликера и призналась, чередуя слова смешками: Что мне больше всего не нравится в Шиллере, так это страх перед наслаждением, который кроется во всех его идеях, как будто автор убежден, что чувственность наносит вред интеллекту. Понизьте голос, милое дитя! засмеялся Ханс. Нет, правда, не унималась Софи, именно это больше всего удручает меня в нем и во всех добропорядочных интеллектуалах. Такое впечатление, что эмоции представляются им чем-то вроде геометрической задачи: «до сих пор — да, до сих пор — нет, вот так! вполне достаточно! и не будем впадать в риторику», но хуже всего то, что это называется аристократизмом. Одним словом, да простят меня присутствующие мужчины, но я нахожу взгляды этих господ чересчур вирильными. Ну, что вам на это сказать? ответил Альваро, мужское благородство не кажется мне настолько уж никчемным. Ханс обхватил приятеля за плечи и воскликнул: «Viva Espana!» Все засмеялись, включая Эльзу. Заметив в углу свою горничную, Софи пригласила ее посидеть вместе с ними и налила ей остатки портвейна. Альваро поднял тост: За ваше здоровье! Эльза вполне непринужденно ответила:!Salud! [108] Если бы Ханс и Софи были немного трезвее, их бы это удивило.
108
Ваше здоровье! (исп.)
Беспрестанно прощаясь у ворот, они еще долго болтали, временами что-то громко выкрикивая. Иногда Софи шептала: Тс-с-с-с! и тут же сама принималась кричать. Я должен вам кое в чем признаться, сообщил Ханс, это печально, но факт: в глубине души очерки Шиллера кажутся мне превосходными, просто я не хотел доставлять удовольствие этому жеманнику Миттеру. Я так и думала! обрадовалась Софи, не уверена, заметил ли ты сам, но, когда профессора нет рядом, ты повторяешь его же аргументы. Знаю, знаю, отмахнулся Ханс, и знаешь, что хуже всего? Хуже всего то, что я спорю с ним, чтобы не позволить себя убедить, поскольку зачастую он кажется мне весьма убедительным. Альваро высунулся за ворота и процитировал: «И каждый видит сон о жизни и о своем текущем дне, хотя никто не понимает, что существует он во сне. Что жизнь? Безумие, ошибка. Что жизнь? Обманность пелены» [109] , Ханс повис у него на плечах, надрывно подвывая: О смолкни же, барокко!
109
Строки из философской драмы Педро Кальдерона де ла Барка «Жизнь есть сон». Перевод К. Бальмонта.
Рыдания мешали говорить склонившейся к перегородке исповедальни госпоже Питцин. Несколько дней она провела взаперти, в лихорадке и головных болях, никого не же-лая видеть. Но сегодня наконец она выбралась из дома, чтобы сходить к мессе и на исповедь. О том, что произошло в Господнем переулке, она не рассказывала и не собиралась рассказывать никому и никогда. Она внушила себе, что откровенный рассказ не только навлечет на нее бесчестие, глумление и пересуды, но и станет признанием факта, что все это действительно случилось. И она решила молчать, пока не забудет, пока не сотрет из памяти эти кошмарные минуты. Лихорадка, госпожа Питцин хорошо это знала, способна искажать сознание, вызывать ложные видения, невыносимые боли и инфернальные галлюцинации. Так почему не может оказаться так, что эти события, как и многое другое в ее жизни, есть не что иное, как чудовищный кошмар?