Странник века
Шрифт:
Они отобрали несколько стихотворений среди имевшихся у них переводов. Записали английские и французские версии, обводя каждый стих в квадрат. Чтобы убедиться в достоверности перевода, они сверили со словарем каждое слово и записали их всевозможные значения рядом с квадратами.
Знаешь что? лукаво улыбнулась Софи, мне кажется, что адюльтер у этого Пушкина звучит гораздо более убедительно, чем платоническая любовь. Ну что еще от вас ожидать, госпожа Боденлиб! ответил Ханс, перечитывая только что законченный черновик:
В Дориде нравятся и локоны златые, И бледное лицо, и очи голубые… Вчера, друзей моих оставя пир ночной, В ееПосле ухода Софи Ханс продолжил проверять черновики переводов. Голова его потихоньку опускалась на грудь, мускулы расслаблялись, и наконец он лег одной щекой на нагретый лампой стол. Прежде чем снова поднять голову, он успел посмотреть быстрый, экзотический кошмар, в котором ему пришлось продираться сквозь иностранные языки, как сквозь висящие на веревках простыни. Каждый раз, когда его накрывал очередной язык, лицо становилось влажным, и ему казалось, что он проснулся в родном языке, но тут же следующая простыня сообщала ему об ошибке. Не переставая бежать, он разговаривал сам с собой, непосредственно присутствуя в том языке, которым пользовался, и совершенно отчетливо, хоть и с некоторым опозданием, видел произносимые слова, их структуру, размерность. За секунду до того, как ему удавалось понять язык, на котором он видел сон, что-то хлестало его по лицу, и он приходил в себя в другом языке. Он отчаянно бегал, сто раз опоздав распознать очередной язык, пока не понял, что наконец действительно проснулся. Прямо перед глазами он увидел огромную лампу и съехавшую набок стопку бумаг. Приподняв голову, он ощутил, что одна щека буквально горит огнем. Тогда он облегченно вернулся к изначальным мыслям и какое-то время зачарованно созерцал логику собственного языка, его знакомые черты, его волшебную гармоничность.
Послушай, взмолился шарманщик, стоя на берегу реки, ты уверен, что это так необходимо? (Ханс посмотрел на него с укоризной и несколько раз настойчиво кивнул), ну ладно-ладно, пошли.
Медленно, неуклюже, как будто каждый предмет одежды весил, как целый год жизни, старик разделся, снял с себя дырявую рубашку, холщовые штаны, толстые шерстяные носки. Имей в виду, произнес он финальный протест, я делаю это только ради тебя, чтобы доставить тебе удовольствие. Освободившись от дряблой, высохшей кожи старика, его одежда свернулась в дурно пахнущий комок. Казалось, ее приняла в себя земля.
Ханс разулся, закатал до колен панталоны, взял шарманщика за руку и помог ему войти в воду. Он наблюдал, как тот шаг за шагом погружается в реку: пергаментные лодыжки, непослушные ноги, усохшие ягодицы, согбенная спина. Наконец над водой осталась только белая растрепанная голова, обращенная к Хансу улыбающимся беззубым ртом, и старик принялся плескаться, как ребенок. Эй! окликнул он Ханса, а она не такая уж холодная! не хочешь присоединиться? Премного благодарен! ответил Ханс, я привык мыться по утрам! Ежедневно! Ба! отозвался шарманщик, это все предрассудки! принцы каждый день купаются в ароматической воде, а умирают молодыми!
Со смешанным чувством отвращения и изумления Ханс наблюдал за волнами грязи, разбегавшимися от шарманщика, а тот греб эту воду руками и преспокойно в ней плескался. Смотри! шутил он, указывая на коричневые и серые ошметки, рыбы приплыли! Да, думал Ханс, в такой приверженности к грязи есть что-то отвратительное, но в то же время честное. Отсутствие гигиенических привычек, а вернее, стыдливости придавало старику какую-то бередящую душу искренность, своеобразную правоту. Однажды он произнес странную, но верную фразу: Благоухание притворяется, хочет выдать себя за что-то другое. Возможно. Но Ханс все же предпочитал благоухание.
Он помог старику выйти из реки и накрыл его сморщенные плечи
Они вместе поели, то перекидываясь словами, то умолкая. Ханс говорил о Софи, о страшившем его конце лета. В следующем месяце все изменится. Но, кхэ-кхэ, ведь всегда все меняется, сказал старик, и в этом нет ничего плохого. Знаю, вздохнул Ханс, но бывает, что все меняется к худшему. Кстати, что это за кашель? Кашель? удивился шарманщик, какой кашель, кхэ-кхэ?. Этот кашель! сказал Ханс, это от воды? Нет, пожал плечами старик, он начался раньше, кхэ-кхэ, не беспокойся, видимо, просто запахло осенью, скажи мне, но ты ее любишь? по-настоящему любишь? Да, ответил Ханс. Но как ты успел так быстро в этом убедиться? спросил старик. Ханс подумал и ответил: Потому что она вызывает во мне восхищение. А! понимаю, улыбнулся шарманщик. Кхэ-кхэ.
Пару солнечных дней спустя кашель прошел, и шарманщик сказал, что чувствует себя как новенькая струна. Обеспокоенный убогим питанием и жалкой одеждой старика, Ханс решил найти ему работу у кого-нибудь из знакомых Софи. Он слышал рассказы шарманщика о том, что летом его всегда приглашают на какой-нибудь праздник, но не мог припомнить, чтобы в этом году случалось нечто подобное.
Лиза постучала в дверь и, не глядя Хансу в глаза, передала ему лиловую записку. Он сказал «спасибо» и напомнил ей, что завтра у них урок. Она сказала «да-да» и поспешно исчезла в глубине коридора. Ханс смотрел ей вслед и думал о том, какими несправедливыми могут быть годы: слиш-ком медленными для одних и слишком стремительными для других. Однако, сев читать записку, сразу же об этом позабыл:
Любовь моя, добрые вести: барышня фон Погвич, моя хорошая подруга (хотя не так чтобы очень), дает в субботу бал, и я убедила ее в том, что гораздо оригинальнее пригласить к себе не традиционный квартет, а «аутентичного» странствующего музыканта. Я понимаю, что подобный аргумент звучит достаточно глупо, но если бы ты знал барышню фон Погвич, то счел бы его идеальным. Я подумала о ней, потому что семья эта хоть и знатного рода, но скромного достатка, и ее родители будут рады сэкономить под предлогом оригинальности. Как тебе, любовь моя, такая идея? Я довольна. Ты заметил, сколько солнца было сегодня утром? Или ты все проспал, как сурок? Люблю тебя безмерно,
В субботу, как они и договорились, Ханс в шесть тридцать приехал к мосту в конце дороги, чтобы забрать там шарманщика. И Франца тоже — соглашаясь на работу, старик поставил единственное условие: пес будет сопровождать его в дом Погвичей. Ханс нанял экипаж со специальным местом для собак, чтобы Францу было удобно. Он увидел их, приближавшихся по мосту, и заулыбался. Выполнив его указания, старик надел единственную новую рубашку, относительно целые штаны и воскресные ботинки. Когда они подошли к экипажу, Ханс заметил, что он даже расчесал свою гриву и чуть-чуть подровнял бороду. Немного взволнованный, шарманщик взобрался на заднее сиденье, не позволив кучеру даже приблизиться к инструменту. Я сам, сказал он, я сам. В этот момент Франц дважды одинаково тявкнул, и Хансу показалось, что пес повторил слова хозяина. Лошади пустились в галоп, и шарманщик с неожиданным удивлением огляделся вокруг. Какое чудо! сказал он, знаешь, я даже не помню, когда последний раз садился в экипаж!