Страшные сказки Бретани
Шрифт:
Такое отношение задевало Эжени, и ей приходилось раз за разом напоминать себе, что капитан не видел, как она стреляет, не знает, что Бомани в молодости получил прозвище Чёрный Медведь за то, что мог любого свалить в поединке, поэтому и не верит, что госпожа и её кучер смогут защитить себя и друг друга. На прощание она ещё раз напомнила Леону, что его задача — разговаривать с людьми, а не выслеживать ундину, что утопленницы особенно опасны для мужчин, потому что в гибели большинства из них виноваты именно мужчины, и теперь ундины жаждут мести. Леон в ответ напомнил, что люди могут быть не менее опасны, чем нечисть. После взаимных пожеланий быть осторожными они спустились из библиотеки и вышли во двор, где возле кареты уже крутилась Сюзанна. Она пожелала госпоже
Приключений, впрочем, никаких не было. До этого Эжени не так часто приходилось путешествовать, и для неё всё было в новинку — бесконечная тряска в карете, постоялые дворы, где хозяева берут с проезжающих втридорога, а в комнатах водятся клопы и крысы, однообразные поля и леса, проносящиеся за окном. Конечно, девушка мужественно переносила все испытания и не жаловалась, но в глубине души она уже пожалела, что не согласилась на предложение Леона и не осталась в родных краях. Она ругала себя за слабость и малодушие, напоминала, что это всего лишь начало великой кампании по борьбе с нечистой силой, и если она сдастся сейчас, то смело может уходить в монастырь. Поспать в движущейся карете почти не удавалось, в гостиницах зачастую было круглые сутки шумно из-за подвыпивших гостей и лающих собак, и Эжени чаще всего вставала невыспавшаяся, с головной болью.
Постоялый двор в месте её назначения оказался несколько приличнее, чем другие до него. Здесь, по крайней мере, можно было провести несколько дней на твёрдой земле, а не в трясущейся старой карете, куда сквозь щели забивалась вездесущая дорожная пыль. Мерлин и Галахад тоже были рады отдыху — они радостно фыркали и негромко ржали, пока Бомани распрягал их, гладил по мордам и отвечал мрачным взглядом на взгляды зевак, которым явно был в диковинку чернокожий слуга.
В это утро Эжени наконец-то выспалась и чувствовала себя не такой разбитой, как в предыдущие дни. У неё даже пробудился аппетит, и она радостно набросилась на жареную ветчину с яичницей, обдумывая предлог, под которым уместно будет начать расспросы об отце Клоде. Она остановилась на том, что священник, по её подозрениям, вступает в запретную связь с некоторыми прихожанками, и она приехала сюда, чтобы выяснить, не случалось ли подобного на прежнем месте его службы. Этот вариант был отчасти правдивым и в то же время гораздо более невинным, чем то, что она считала истиной.
Неподалёку от неё с ещё большим аппетитом расправлялась с завтраком молодая девушка — низенькая, пухленькая, круглолицая и прямо-таки лучащаяся здоровьем. Тёмно-красное дорожное платье, казалось, вот-вот треснет на её выдающейся груди, из-под чепца выбилась прядь густых светлых волос. Эжени невольно засмотрелась на столь колоритную особу, и тут кто-то из посетителей, то ли не пришедший в себя от вчерашней порции выпивки, то ли успевший с утра принять новую, пошатываясь, налетел на стол, за которым сидела пухленькая девушка. Послышался звон, что-то упало и покатилось по полу.
— Эй, сударь! Поосторожнее! — грубым голосом воскликнула постоялица. Пьяноватый посетитель пробормотал что-то вроде «Тысяча извинений» и поспешил удалиться, по пути натыкаясь на другие столы, к счастью, пустые. Эжени опустила глаза и обнаружила у своих ног шпагу — очевидно, это именно она упала со скамьи и прикатилась к соседнему столу. Эжени подняла шпагу и с удивлением уставилась на эфес, представлявший собой соединение виноградных кистей, из которого выглядывала голова божка с острыми рожками. Это эфес, как и выгравированный на нём девиз — «Вино жизни, вино боя» — был знаком девушке. Очень даже хорошо знаком.
— Вот спасибо! — пухленькая незнакомка подскочила к ней, и Эжени растерянно протянула ей шпагу.
— Это ваше?
— Моё. То есть моего отца. Но теперь моё, — путано объяснила та. — Я, кстати, Анжелика дю Валлон де Брасье де Пьерфон. А вы?
— Эжени де Сен-Мартен, —
— Мой отец — барон дю Валлон де Брасье де Пьерфон, Портос, один из четверых мушкетёров — героев Франции, — торжественно произнесла Анжелика. — Он подарил мне свою шпагу, когда… вскоре после того, как… ушёл на тот свет, — сияние её лица померкло, и она перекрестилась. — У него было две таких шпаги, вторую он подарил моему брату.
— Брату?
— Ну да, Леону дю Валлону, моему брату, — Анжелика погрустнела ещё больше. — Собственно, я его здесь и ищу. Мы с ним… не очень хорошо расстались, он уехал из Парижа, и я не знаю, где он и что с ним. Должно быть, он устроился к кому-нибудь на службу, ведь он владеет шпагой гораздо лучше, чем я, — она снова повеселела и улыбнулась Эжени. — Ещё раз спасибо вам, госпожа де Сен-Мартен.
Из самой глубины души Эжени словно поднялась огромная, грозящая снести всё на своём пути волна. Она знала, где видела этот эфес — шпага с точно таким же эфесом висела на боку у её нового стражника, и господин Лебренн то и дело опускал руку на рогатую голову божка. Господин Лебренн, которого, между прочим, зовут Леон. Господин Лебренн, у которого тоже голубые глаза и светлые волосы, как и у Анжелики дю Валлон. Господин Лебренн, который так не любит распространяться о своём прошлом. Господин Лебренн, который, скорее всего, вовсе и не Лебренн.
Эжени сглотнула — чувство при этом было такое, как будто она пыталась проглотить глыбу льда. Затем она выпрямилась, подняла голову и ответила ровным бесцветным тоном:
— Что ж, желаю удачи в ваших поисках, госпожа дю Валлон.
Глава VII. На берегу и в часовне
Глухая, беспрерывная и тяжёлая тоска начала мучить Леона с того самого дня, как Эжени де Сен-Мартен покинула его, отправившись на поиски сведений о священнике. Бывший капитан и подумать не мог, что ему настолько сильно будет не хватать общества девушки, её серьёзного задумчивого лица, невероятных рассказов о нечистой силе и ставшего уже привычным вопроса «Что вы об этом думаете, Леон?». Он был готов признать, что немного скучает и по Бомани, его ворчливым отрывистым ответам на вопросы, внезапным появлениям из темноты и шутливым перебранкам с Сюзанной. Последняя, кстати, тоже постоянно вздыхала, жаловалась, что без госпожи и Бомани в замке стало совсем пустынно, и даже её извечная сияющая улыбка немного померкла.
Леон честно старался выполнить поручение, данное ему Эжени, но разговорить местных не очень-то получалось — они всё ещё считали его чужаком, замолкали при его появлении в таверне, отвечали на вопросы скупыми и общими фразами. Совершенно неожиданно удалось заставить разоткровенничаться некоторых местных жительниц — старухи просто любили поболтать, женщины помоложе были не прочь позаигрывать с помощником госпожи Эжени. Леон ещё несколько раз наведался к Гийому Лефевру, поговорил с ним, его супругой и детьми, но ничего нового не узнал, и пришёл к выводу, что его версия о причастности брата Агнессы к её гибели была ошибочной: шорник действительно был убит горем и жаждал выяснить, что же случилось с его сестрой.
По словам местных, Агнесса хоть и замкнулась в себе после смерти мужа, продолжала навещать брата, помогала ему с племянниками, обшивала едва ли не всю деревню, пытаясь забыться в работе, и скорее ушла бы в монастырь, чем наложила на себя руки. Леон в одном из разговоров предположил, что Агнесса могла сбежать из деревни, нарочно оставив чепец у реки, чтобы все решили, что она утонула, но это вызвало резкое отрицание у Гийома.
— Чтобы сбежать неведомо куда, ни слова не сказав родному брату? — бушевал он. — Только не моя Агнесса! Да и все вещи её были в доме, лежали на своих местах! Не могла она сбежать, ничего не взяв с собой! И зачем ей, скажите на милость, являться то там, то тут, если она покинула наши края? Убили её, говорю вам, господин Лебренн, убили!