Страшные сказки Бретани
Шрифт:
Эжени, превозмогая отвращение, доползла до трупа — сил встать у неё по-прежнему не было, наскоро осмотрела его, то и дело с опаской косясь на искажённое лицо и оскаленные зубы покойного, и убедилась, что он почти не пострадал от её ногтей и зубов, а мелкие царапины вполне можно было принять за следы от веток. Он не успел начать снимать одежду, и теперь Эжени не пришлось возиться со шнурками и застёжками. Она поднялась, хромая и шатаясь, добрела до лошадей, которые встретили её тревожным ржанием, отвязала жеребца де Лавуаля и подхлестнула его. Конь с громким ржанием кинулся прочь, а Эжени обессиленно прислонилась к тёплому боку Звёздочки, шумно фыркающей ей в ухо.
Впрочем,
Когда она вернулась в замок, никто не обратил внимания на её растрёпанные волосы, находящуюся в некотором беспорядке одежду и покрасневшие глаза. Отец выразил лёгкое беспокойство по поводу отсутствия господина де Лавуаля, сразу после обеда уехавшего на конную прогулку. Эжени ответила, что не видела его, и сама поразилась спокойствию, с которым у неё получилось солгать. Мать неодобрительно заметила, что Эжени совсем охрипла, и ей следует быть осторожнее во время своих прогулок, если она не хочет заболеть. Девушка оставила Звёздочку на попечение Бомани, проскользнула в свою комнату и уже там смогла дать волю слезам.
Коня Антуана де Лавуаля в тот же вечер нашли местные — он, осёдланный, скакал по холмам, оглашая их тревожным ржанием. Там же вскоре нашли и тело Антуана — и никому, ни единой живой душе не пришло в голову, что Эжени может быть как-то причастна к его гибели. «Молодой, горячий, пустил коня во всю прыть, да и не удержался в седле», — с горечью говорил отец. Мать сдержанно плакала, Эжени же сидела, безучастно глядя в огонь и стараясь не думать о тысяче иголок, пляшущих на кончиках пальцев.
Антуана де Лавуаля похоронили, семья де Сен-Мартен выразила искренние соболезнования его отцу, матери и брату, и с тех пор попыток выдать Эжени замуж больше не предпринималось. Её извечную грусть и задумчивость родители принимали за скорбь по трагически погибшему жениху, и дочь не разубеждала их. Первые месяцы после случившегося она вообще не выходила из дома, даже на похороны де Лавуаля, страдала от ночных кошмаров, запирала на ночь дверь своей комнаты и почти не разговаривала с отцом и Бомани — настолько сильным был её страх перед мужчинами. Потом она понемногу стала приходить в себя — когда поняла, что над ней больше не висит угроза разоблачения, а её магия всё ещё с ней, и она стала даже сильнее, чем раньше, словно всё, что ей требовалось — кровавое жертвоприношение. Именно день гибели Антуана де Лавуаля Эжени определила как день, когда она стала настоящей колдуньей, обладающей силой столь же грозной, сколь и могущественной, и способной распоряжаться этой силой по своему усмотрению.
Её страх перед мужчинами со временем уменьшился, но с тех пор девушка не расставалась с острой заколкой с навершием в виде фигурки совы, которой она закалывала волосы, и с не менее острым кинжалом, украшенным такой же фигуркой, который она носила у бедра. И кинжал, и заколка достались Эжени в наследство от какой-то прапрабабки, долгое время хранились запертыми в ящике, и ни шевалье де Сен-Мартен,
Антуан множество раз приходил к ней во снах, и каждый сон заканчивался одинаково — Эжени вновь подбрасывала его в воздух, ломала ему шею и отправляла в преисподнюю, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести.
***
— Как видите, рассвет моей магии был весьма кровавым, — заключила Эжени, обращаясь к Леону. Тот сидел совершенно неподвижно, опустив голову и уставившись в одну точку на полу. Мысленно он всё ещё находился между холмов, у заброшенной церкви, где над девушкой едва не было совершено жестокое насилие, и ему стоило большого труда вернуться к действительности.
— Как же так? — прохрипел бывший капитан, словно он сам только что сорвал голос, призывая на помощь. — Как же так? Вы пережили такой ужас — и теперь вы не боитесь оставаться наедине со мной, ездить со мной по лесу…
— Кто сказал, что я не боюсь? — её губы искривились в подобии усмешки. — Я очень даже боюсь. Но я пытаюсь доверять голосу разума, а он говорит, что у вас нет никаких причин совершать надо мной насилие. Вы чужой в этих землях, и местные растерзают вас, если узнают, что вы причинили мне вред. Вы прибыли сюда, чтобы устроиться на службу — так зачем же вам всё портить, ещё и так быстро? Кроме того, у меня есть моя магия и моё оружие, так что в крайнем случае я смогу защитить себя.
— Должно быть, в самом начале вы совсем не доверяли мне, — покачал головой Леон.
— Конечно, нет, как и всякому незнакомому человеку… особенно мужчине. Но у меня было время понаблюдать за вами, посмотреть, как вы обращаетесь с людьми, в особенности с женщинами. Сюзанне вы не сказали ни одного грубого слова, не позволили даже намёка на что-то неприличное. Деревенские жительницы вас тоже не интересовали. Ко мне вы всегда относились вежливо и уважительно. Кроме того, вы так стремились защитить Розу Тома от её отца… Словом, я подумала, что небольшая дневная прогулка в лес в вашей компании не может быть очень опасной. А уж потом, когда вы рисковали жизнью, чтобы спасти меня от Жиля Тома, от отца Клода, когда вы так стремились помочь Катрин Дюбуа… Могу сказать, что такие люди, как вы, как мой верный Бомани, как Гийом Лефевр, как юный Оливье Дюбуа, возвращают мне веру в мужчин.
— Лестно слышать, — Леон склонил голову. — Что ж, теперь мне многое понятно. Вот почему вы так стремитесь защищать слабых, в особенности женщин и детей, вот почему вы не боитесь магии и нечистой силы — магия выступает вашей союзницей против людей, творящих зло и несправедливость.
— Именно так, — Эжени помрачнела. — Иногда я думаю: а стала бы я той, кто я есть, если бы со мной не произошло этого ужаса? Стала бы я защищать жертв насилия, если бы сама не пережила подобное? Смогла бы вообще магия раскрыться во мне в полную силу?
Леон не знал ответа на эти вопросы, поэтому снова покачал головой.
— Как бы то ни было, мне жаль, что это с вами случилось. Никто не должен переживать такое.
— А мне-то как жаль, — откликнулась она. — И я ведь никому об этом не рассказывала — ни отцу, ни матери, ни священнику на исповеди. Впрочем, я очень давно не была на исповеди… Вы — первый, кому я рассказываю об этом, Леон.
— Клянусь сохранить вашу тайну, — он прижал руку к груди. — И должен сказать, что я восхищён вашей храбростью и силой духа.