Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года
Шрифт:
Увы, поэтический образ мало соответствовал картине парада. Керенский был плохим наездником, но его посадили на лошадь, причем случайно на ту самую, на которой обычно совершал объезд Николай II. А затем, как ехидно комментировал генерал П. А. Половцев, он двинулся по фронту, сопровождаемый конюхами: один задавал направление, другой страховал его от возможного падения. Казаки восприняли ситуацию с плохо сдерживаемой насмешкой, а одному из командиров Керенский напомнил средневекового епископа на лошади, ведомой послушником. Представители Петроградского Совета забеспокоились, узнав, что он совершал объезд на «белой лошади царя».
Каждый видел происходящее по-своему. Между
Революционный пафос уходил под напором бытовых разочарований и неурядиц. По инерции солдаты «с восторгом встречали, с восторгом слушали» Керенского, «и только». Офицеры воспринимали это иначе:
С двумя адъютантами, в великолепном автомобиле, Керенский обычно становится на сиденье и начинает, захлебываясь, по-актерски, говорить. Он призывал к наступлению, говоря, что раньше «вас гнали плетью и пулеметами, а теперь вы должны идти добровольно, чтобы весь мир увидел, на что способен свободный народ».
Можно ли было надеяться, что солдаты, измученные войной, поймут подобную логику?
Ощущение неопределенности будущего всегда работает против существующей власти. Князь Л. И. Урусов записывал в дневнике:
Смятение в умах великое, все без различия возраста, пола и состояния ругают на чем свет стоит Керенского, ругают за инертность и весь русский народ, и в особенности русскую интеллигенцию за ее преступную пассивность. Всем жить тяжело, всем понятен надвигающийся голод (немецкому нашествию на Петроград пока не придают много веры), и никто ума не приложит, как избыть этот кошмар.
Керенский становился не нужен ни правым, ни левым. Уже после победы большевиков Л. Н. Андреев писал:
Теперь все обвиняют Керенского, что он был слаб и своевременно не принял мер против большевиков и явно готовящегося восстания. Это верно, Керенский в своей слабости и податливости преступен перед Россией – а что делали они, все эти демократы, чтобы предупредить восстание? …Когда по заявлению Керенского в Совете республики большевики уже «раздавали патроны в казармах», они три с половиной часа совещались, какую вынести резолюцию, и вынесли безобразную, лишавшую правительство поддержки и возможности действовать решительно и самостоятельно.
Некий петербургский чиновник, узнав о свержении Временного правительства, 26 октября записывал в дневнике:
Министры арестованы и, говорят, порядком избиты. Так им и надо, достаточно натворили глупостей, пускай теперь расплачиваются. Жаль, что Керенский удрал, а не повешен.
В России «бесполезных» политиков не любят даже больше, чем слабых правителей. Зато симпатизируют тем, кто умеет обещать. Именно поэтому ему приписывали всевозможные грехи задним числом.
То, что Корнилов с Керенским дали дорогу Ленину, уловили почти все. По утверждению Троцкого, личная неприязнь к
А. И. Деникин позднее также признал, что «победа» Керенского стала преддверием победы большевиков, так как премьер оттолкнул от себя не только умеренные элементы общества, но и офицеров. В результате правительство оказалось бессильно, ибо могло лишь регистрировать процесс неуправляемого распада государства. Но эта «истина» – далеко не исчерпывающая причина тотального развала – открылась позднее. А пока 26 сентября министр иностранных дел М. И. Терещенко информировал послов о том, что «умеренные лидеры социалистов в значительной степени потеряли контроль над массой, увлеченной крайними настроениями, и с трудом ее сдерживают». Признал он также, что большевики «постепенно овладевают Советами рабочих и солдатских депутатов». Но дело было не в большевиках: массы погружались в пучину иррациональной ненависти. Сообщали, что в районе Петрограда крепнет настроение «резать буржуазию и интеллигенцию». Некоторые солдаты при этом заявляли, что хорошо, если бы навели порядок в России иностранцы, путь даже немцы. Неверие в свою власть перерастало в отчаяние.
Происходила тотальная поляризация социального пространства. Крайние силы во все большей мере отвергали Керенского, который, с одной стороны, произносил социалистические лозунги, с другой – продолжал «империалистическую» политику. «Вокруг этого раздвоенного человека возникал подлинный политический вакуум», – свидетельствовал Д. Мейснер.
Несомненно, революции нужен был свой особенный «герой» и «вождь», который непременно должен был учитывать не только психологию ближайшей толпы, но и агрегированное настроение масс, вовсе не склонных к бесконечным жертвам во имя уплывающего в бесконечность идеала. Керенский довольно долго и успешно играл свою роль, но оказался неспособен уловить нечто большее: логику бунтарской русской смуты.
Так или иначе, независимо от личных достоинств и недостатков, Керенский становился жертвой тотального смятения умов. «Крики поменять местами Керенского и Корнилова раздаются все чаще», – констатировала 16 октября 1917 года интеллигентская газета «Свобода и жизнь». Накануне К. Бальмонт опубликовал в газете московских прогрессистов два стихотворения: одно было посвящено Корнилову, другое – «Говорителю» Керенскому. Первому он обещал «венец лавровый», второму пояснял, что «на карте времен» он «всего лишь пятно». Со временем Керенскому стали приписывать контрреволюционность. Так, 10 ноября 1917 года в приказе по ярославскому гарнизону «о защите народной власти» между делом было заявлено, что он участвовал в Корниловском мятеже.
Дело было, конечно, не в Керенском. Незадолго до большевистского Октября эсеровская газета в поисках виновников собственной политической беспомощности в ядовитом стихотворном фельетоне обрушилась на «партию О. О.» – «обалделых обывателей», заботящихся исключительно о своем благополучии. Член этой партии был обязан:
И целый день торчать в хвостах, Толкаясь, как овечье стадо. Кидаться с бранью на устах, Куда и надо, и не надо.При этом ему полагалось: