Студент
Шрифт:
– Олег, - попросила Мила.
– Спой что-нибудь.
Олег Гончаров взял гитару, чуть подстроил, побренчав по струнам, и запел:
Ах война, что ж ты сделала подлая
Стали тихими наши дворы
Наши мальчики головы подняли
Повзрослели они до поры,
Все подхватили:
На пороге едва помаячили
И ушли за солдатом солдат.
До свидания мальчики, мальчики,
Постарайтесь вернуться назад.
Вслед за мальчиками на войну шли и девушки, потому
Песни Окуджавы знала и пела вся студенческая молодежь. Грустные песни, близкие нам по настроениям, волновали до слез.
Потом пели про "Леньку Королева", которого уважали ребята и "и присвоили ему званье Короля". Когда началась война, король надел "кепчонку, как корону, набекрень, и пошел на войну". Он погиб,
Потому что, на войне хоть и правда
стреляют,
но
Не для Леньки сырая земля,
Потому что (виноват), но я Москвы не
представляю
Без такого, как он, короля.
Пели "Полночный троллейбус":
Когда мне невмочь пересилить беду,
когда подступает отчаянье,
я в синий троллейбус сажусь на ходу,
в последний,
в случайный.
Троллейбус призван подбирать "всех потерпевших в ночи крушенье..."
Полночный троллейбус плывет по Москве,
Москва, как река, затухает,
и боль, что скворчонком стучала в виске,
стихает,
стихает.
Песни Окуджавы говорили о любви и надежде, о бессмысленности войны и о вере, в них звучала человечность отношений. В простых песнях таился глубокий смысл. И еще в них была романтика...
Время нашей вечеринки пролетело незаметно. Наш праздник закончился, когда день уже уходил вслед за солнцем, которое скрылось за горизонтом, и свет за окнами стал тускнеть, предвещая сумерки, хотя в это время лета темнело поздно. Мы растрогались, все были расположены друг к другу и расставались с добрыми чувствами всепрощения и искренней любви.
Мила Корнеева вышла вместе со мной.
– Володя, ты меня проводишь?
– в голосе ее слышалась не просьба, а какое-то рабское смирение. Меня это смутило, и в душе шевельнулось что-то вроде жалости к ней. Мне Мила нравилась, но душа моя раздваивалась. С одной стороны, я, может быть, из тупой мужской солидарности с Зыцерем, которого она отвергла, обижался на нее за это, но, с другой стороны, я помнил, как ревность задела острой иголочкой сердце, когда она вышла на свидание к Зыцерю, хотя я сам толкал ее на это.
Я проводил Милу до общежития. По дороге спросил:
– Ты знаешь, что Зыцерь уезжает из города совсем?
– А если знаю, то что?.. Это его дело. Хочет уезжает, хочет остается, - Мила нервно повела плечами, словно ей стало зябко.
– Так он же из-за тебя уезжает, - продолжал я.
– Володя, - Мила остановилась.
– Тебе не кажется, что ты переступаешь все границы? Сначала ты меня сватал за него, теперь ты пытаешься упрекать меня в том, что я его вынуждаю уехать. Это бессовестно. Я была о тебе лучшего мнения.
И она пошла, не оборачиваясь на меня.
–
– Прости меня. Ты совершенно права. Но давай объяснимся... Ты нравишься мне.
Она остановилась, как вкопанная и повернулась лицом ко мне. В глазах ее стояли слезы.
– Ты мне нравишься, - повторил я.
– Я ревновал и тайно надеялся на то, что у Зыцеря с тобой ничего не получится. Но чем сильнее я ревновал, тем больше помогал Зыцерю. А это уже назло себе, а, может быть, от бессилия, потому что предать его я не мог.
– Ну и зачем этот мазохизм? Ты же видел, что я люблю тебя, и мне не нужен никакой Зыцерь.
Мила порывисто обняла меня и страстно поцеловала поцелуем истомившейся в ожидании ответной любви женщины. Мы стояли в конце переулка, чуть не дойдя до главной улицы, и нас могли увидеть прохожие, которые вряд ли одобряли такое пылкое выражение чувств двух молодых людей в общественном месте.
Глава 21
Повестка в УВД. Серьезное дело. Криминалистическая лаборатория УГРО. Взрывное устройство. Почему экстрасенс "видит" невидимое. Дом, где делали фугас. Задержанные преступники. Почетная грамота.
Как-то, когда я пришел поздно, дома меня ждала повестка с просьбой срочно явиться в УВД. На следующий день я с утра пошел по указанному адресу, показал повестку дежурному, он куда-то позвонил, через несколько минут вышел старший лейтенант милиции и повел меня на второй этаж. На двери, куда мы вошли висела табличка: "Начальник УВД О-ской области". Мы вошли, секретарь, совсем молодая девушка в лейтенантской форме доложила, и я вошел в кабинет начальника. Кабинет выглядел внушительно и был, может быть, чуть меньше, чем тот, в котором меня недавно принимал начальник другой серьезной организации. Здесь тоже столы изображали букву "Т", у стены стоял диван и шкаф с книгами, но на стене за письменным столом висел портрет Никиты Сергеевича Хрущева, а сбоку, напротив окон, портрет вождя мирового пролетариата.
Хозяин кабинета, полный офицер в форме полковника с тремя рядами орденских планок, с орденом Красной звезды и академическим значком вышел из-за стола, протянул руку и назвался Степаном Васильевичем.
– Вас зовут Владимир?
– уточнил Степан Васильевич.
Я кивнул.
– У нас к вам дело, которое не терпит отлагательств. Возможно, вы сможете помочь. Я не буду говорить, откуда нам о ваших некоторых способностях известно, я думаю, это не важно. Скажу только, что вас рекомендовали серьезные люди.
Теперь о деле. В городе пытались совершить диверсию. В здании вокзала нашли самодельное взрывное устройство. Неслыханная дерзость... Наши эксперты обследовали каждый миллиметр устройства. Ни одной ниточки, за которую можно бы уцепиться, и никаких отпечатков пальцев, что удивительно... Если это станет достоянием гласности, то посеет панику в городе? А через несколько дней состоится партконференция.
В голосе полковника слышалась тревога. Еще бы, случись огласка, ему первому достанется на орехи, а в случае нераскрытия, полетит и голова. Его, по крайней мере, в первую очередь. А я, если не смогу помочь, лишний раз дам повод усомниться в реальной пользе подобной практики, негативное отношение к которой и так достаточно велико.