Судьба, судьбою, о судьбе…
Шрифт:
Иногда, встав рано утром, мы до завтрака шли в Тихую бухту за гору Хамелеон. Миновав береговую пограничную вышку, как правило, сбрасывали одежду и, оставшись в купальниках, продолжали свой путь под утренним коктебельским солнцем и всегда освежающим коктебельским ветром. В бухте купались в чем мать родила (в такое раннее время там, как правило, не было ни души) и, уже одевшись, чтобы не обгореть, теперь под жаркими лучами солнца пускались в обратный путь, торопясь успеть к завтраку. После завтрака я работала за письменным столом, а муж шел писать пейзажи.
Вот так, приезжая из года в год весной, мы стали коктебельцами, как говорили все, весеннего призыва. Ни летом, ни осенью мы в Коктебель не ездили. Правда, один раз осенью все-таки попробовали поехать на виноград,
Никогда не забуду свой первый приезд в этот замечательный уголок восточного Крыма. Получив номер на втором этаже третьего писательского корпуса, стоящего у моря, я, подойдя к окну и распахнув его, тут же отпрянула: огромное темно-синее Черное море прямо на меня катило свои высокие мощные волны с белыми барашками.
В тот же вечер, устроившись на раскладушке в лоджии и глядя на усыпанный бриллиантами черный бархат неба, я решила, что все двадцать четыре дня буду спать только здесь, чтобы дышать морским воздухом. Но в первую же ночь, как ни старалась заснуть, так и не смогла. В голове все время навязчиво крутилась одна и та же фраза: «Я опять не сплю! Я опять не сплю! Я опять…» И вдруг:
Я опять не сплю, я опять молю, чтоб пришел рассвет, но его все нет! А кругом все спят, тихо все вокруг. Только ветер вдруг колыхнет листву. Темен неба круг, глаза звезд горят, На посту они в эту ночь стоят. Стерегут покой, стерегут рассвет. Но покой не мой. И рассвета нет.Муж тихонько посапывал в глубине комнаты. Потом по небу покатилась звезда:
Я вижу падающую звезду. А что, если так же и я упаду… И не узнает никто никогда, куда я упала, куда?Да, именно в Коктебеле я снова стала писать стихи. И как же хорошо мне всегда работалось в Коктебеле! Здесь я впервые перевела ритмическую прозу Урбано Тавареса Родригеса «Смерть аиста» и «Письмо» Вержилио Феррейры. Прочла и начала переводить роман Алвеса Редола «Яма слепых» и даже решила переводить роман Виторино Немезио «Непогода в проливе», хотя это уже была не собственно Португалия, а ее Азорские острова, о которых я мало что знала и, естественно, не бывала ни на них, ни на острове Мадейра. Но «Португальский институт книги и библиотек» мне тут же прислал толстый том «Открытие Португалии» в картинках и текстах, где были и Азоры, и остров Мадейра.
Здесь же, в Коктебеле я обрела новых друзей среди переводчиков и писателей и крепче подружилась со старыми. И теперь всякий раз, вспоминая Коктебель, вспоминаю и недавно (как недавно? Теперь уж давно) умершего литературоведа академика Николая Ивановича Балашова, который водил нас, новообращенных коктебельцев, в горы (на Карадаг и вокруг Святой горы) и даже в дом Волошина, когда еще была жива жена Волошина Мария Степановна и его «Дом-музей» для посещений был закрыт. Вспоминаю я и Бориса Абрамовича Слуцкого, который слушал мои стихи (что я ему тогда читала там, в Коктебеле, сидя на лавочке у восемнадцатого корпуса? Да все подряд), и…
Тихо дремлет теплый вечер, зажигая огоньки в этой маленькой деревне, что ютится у Оки. Во дворе мычит корова, куры видят третий сон, спит индюк — двора обнова, молодец, красавец он. Утки чинно друг за другомВзглянув на Бориса Абрамовича, я замолчала.
— Читайте, читайте, — сказал он.
Я стала читать дальше…
Черепица Таллина сегодня опечалена. Плачет черепица, дождь по ней струится. Стоит солнышку взойти, черепица на пути. Засверкает, заискрится, заиграет черепица. Черепица Таллина весела отчаянно. Снег кружится и ложится, одевая черепицу в белый свадебный наряд. Бриллиантами горят все и вся вокруг подряд. Ветер тронет черепицу, черепица обнажится, сбросит белую фату и, краснея, красоту отдаст ветру-исполину, что не раз ее покинул, солнцу, что из года в год радость и тепло дает, хмурому седому небу и тебе, ведь ты там не был?!— Еще! — сказал Борис Абрамович. — Еще!
Нет воскресений, нет вознесений! Есть бесконечных страстей хоровод: Мытарств, распятий и потрясений, Предательств и лжи учрежденный черед.— Ну, ну, — продолжал он подбадривать меня.
Мне надоела суета с ее пустым и грешным телом. Ведь эта дева никогда не забеременеет делом. Она не даст ростка любви и плод фантазии раздавит. Сегодня, делу вопреки, она, играя, миром правит. Тепло, покой, уют и сон украла суета у мира, И нынче суетно звучит поэта суетного лира.— А знаете что, Лилиана Эдуардовна, — прослушав меня, сказал Борис Абрамович, — приходите-ка вы ко мне на семинар начинающих поэтов. Мы по четвергам собираемся на улице Богдана Хмельницкого в Доме народного творчества.
— Хорошо, — ответила я. — Но… Борис Абрамович, ведь…
В стихах я просто душу отпускаю, даю ей воспарить в безоблачную высь. Когда же проза жизни отрезвляет, Я ей кричу: Вернись, душа, вернись!В Дом народного творчества я пришла раза два, не больше. Не хватало ни времени, ни сил. Работа, семья: муж, дочь-школьница, которых нужно, кормить, поить, а главное — любить.
Со временем почему-то у нас в редакции перестал появляться Борис Абрамович Слуцкий. Правда, работа над его переводом стихов португальского поэта Фернандо Пессоа уже была закончена, и рукопись то ли находилась в производственном отделе, то ли уже была в типографии. А потом, спустя какое-то время мне позвонил заместитель председателя Литфонда СССР Владимир Федорович Огнев и сказал, что среди названных людей — а их единицы, — кого умирающий Слуцкий хотел бы видеть, он назвал вас, Лилиана Эдуардовна.