Судьба, судьбою, о судьбе…
Шрифт:
После возвращения в Москву у меня в издательских планах 1977 года уже практически был готов к набору сборник новелл Урбано Тавареса Родригеса; в 1978 году — «Лирика» испанского поэта XVII века Луиса де Гонгоры-и-Арготе (как я уже говорила, мне перепадала трудная, но замечательная испанская классика) и «Лирика» португальского поэта XX века Фернандо Пессоа.
Была ли мне тогда по плечу работа над переводами произведений этих выдающихся поэтов? Пожалуй, на этот не раз возникавший у меня вопрос я могу дать обоснованный ответ только сегодня. Да, была! И прежде всего, благодаря серьезному подбору (особенно в случае с Гонгорой) авторского коллектива переводчиков-испанистов, таких как Павел Грушко, Сергей Гончаренко, Марк Самаев, Майя Квятковская и,
Авторский коллектив, работавший над переводом лирики Фернандо Пессоа, состоял не только из поэтов-переводчиков (Витковского, Гелескула, Цывьяна), но и наших известных поэтов: Юрия Левитанского и Бориса Слуцкого. Что же касается предисловия, то оно было написано португальским литературоведом, профессором Лиссабонского университета, президентом Лиссабонской академии наук Жасинто до Прадо Коэльо.
Где-то все в том же 1975 году по приглашению инокомиссии Союза писателей СССР Жасинто до Прадо Коэльо посетил Москву и наше издательство, где имел беседу с директором Валентином Осиповым и со мной. На директорский стол я тогда выложила всю изданную в издательстве португальскую литературу. Потрясенный увиденным и полученным в подарок томиком «Португальская поэзия XX века», в котором впервые были опубликованы стихи Фернандо Пессоа (в переводах Юрия Левитанского, Анатолия Гелескула и Геннадия Шмакова), до Прадо Коэльо тут же дал согласие написать предисловие к будущему сборнику «Лирики» Фернандо Пессоа и выразил готовность всегда и во всем, в чем только сможет, помогать мне в моей работе.
Так постепенно я приобретала друзей и помощников среди португальских писателей и литературоведов, естественно заинтересованных в издании португальской литературы в Советском Союзе (который, кстати, в те годы выплачивал иностранным писателям только поощрительный гонорар), а потом и в государственных институтах, таких как «Португальский институт книги и библиотек», высылавший всю необходимую мне для работы справочную литературу и оказывавший мне после 1992 года финансовую поддержку (так называемые гранты) на перевод того или иного значимого для нашей страны произведения португальского автора, а еще позже — Институт Камоэнса, финансировавший издание той или иной книги.
В эти бурные годы моей редакторской и переводческой деятельности мой муж, закончив картину «Восстание декабристов на Сенатской площади 14 декабря 1825 года» и сдав ее в Музей декабристов в Иркутске, создавал свои монументальные работы: «Карту железных дорог СССР и Европы» для железнодорожных касс в здании гостиницы «Метрополь» (Москва, 1965 г.); «Спортивная победа» (Воркута, 1967 г.); «Монумент в честь открытия алмазного месторождения в Якутии» (Мирный, 1970 г.) и «Весна Туркмении» на фасаде Дворца культуры гидростроителей (Мары, 1975 г.) в технике мозаики и рельефа с мозаикой, получая почетные грамоты и дипломы.
Дочка росла, окончила математическую школу № 2, поступила в Московский государственный университет на биологический факультет ив 1975 году вышла замуж.
А вот родители наши ушли. Отец и мать мужа вместе — в 1969 году, а моя мама, дожив до нашей серебряной свадьбы, в 1973-м.
XXIV
После того, как Жорж так поспешно отбыл из Москвы, все-таки заехав к нам около двенадцати ночи, чтобы получить бумаги о моем отце (почему он так спешил получить их? Ведь, в конце концов, я могла бы переслать ему их по почте. А может, они были нужны ему здесь и сейчас?), мы с мужем вопрошали друг друга довольно долго.
— Так что же могло случиться
— По инициативе служащих гостиницы такие дела не делаются или, во всяком случае, не должны делаться, — отвечал он мне. — Значит, кто-то обратил чье-то внимание на его активную деятельность: общение с большим количеством приходящих к нему людей (зачем?), которых он интервьюировал, как понял я, чуть ли не в вестибюле, так?
— А может, это сделал Владимир? — выпалила я неожиданно пришедшую мне в голову мысль. — Ведь его сын Андрей говорил Жоржу, что отец как-то сказал ему: «Ты что, не видишь или не понимаешь, кто такой Жорж?!» — «Военный атташе», — ответил ему Андрей. «Да, да, и на Черноморском флоте меня тоже разыскивал военный атташе — после чего, как тебе известно, я оказался на суше».
— Все может быть, все, — ответил мне муж. — В наше время совсем не обязательно быть завзятым шпионом. Вполне достаточно, посещая горячие точки бывшего Союза, получать из первых рук даже тех, кто приходит наниматься на работу во французскую фармацевтическую фирму, свежую информацию об умонастроении людей.
— Да, это верно, тем более что люди у нас болтливы. Правда, Вовка всю жизнь молчал об истинной причине трагедии, случившейся в нашей семье в тридцать девятом. Конечно, пятнадцатилетний мальчишка мог не понимать, да и не знать, что происходило в стране тех лет с такими семьями, как наша. Однако после перестройки он не пошел в Российский государственный военный архив, будучи более чем взрослым, когда судьбы семей, подобных нашей, стали общеизвестны, чтобы все узнать об отце из документов, находящихся на постоянном хранении. Побоялся.
— А что он мог узнать? Только то, что лишил жизни героя Гражданской войны, который, дав ее вам, решил в тридцать девятом отнять ее у всех вас, включая себя. Думаю, так! — сказал муж.
— Так неужели именно это и рассказал сыну Владимир, находясь на пороге смерти? Да еще, как сказал Жорж, оговорил заранее, что делает это сам, чтобы никто другой (а кто другой? Других нет! Есть только я — единственный оставшийся в живых свидетель) не рассказал ему эту подлинную правду.
Да, а ведь расскажи я племяннику эту самую подлинную правду, что все мы — мама, Вовка, я и отец — могли уйти из жизни по трезвому решению отца (хоть он и был в тот день пьян), ради того, чтобы никто из нас не угодил в тюрьму, не был выслан из Москвы или просто расстрелян (все немцы накануне Великой Отечественной войны были на прицеле), он бы не поверил. Я, конечно, ничего этого знать не могла, как и Вовка: мне было всего десять лет, а ему — пятнадцать. Однако Вовкина оценка отца, которая последние годы меня особенно раздражала (он называл его ничтожеством), оказалась бы для его жены и сына очевидной неправдой, а попросту — враньем. Что и случилось на деле, когда бумаги отца были получены племянником в архиве Министерства обороны в Подольске, если, конечно, Жорж говорит правду, и они не были отданы самим Жоржем в тот же поздний час ночи после того, как он получил их от меня. Очень может быть, что именно поэтому Жорж так старался получить их у нас той ночью, во что бы то ни стало, чтобы передать племяннику, который сам их никак получить не мог. А получив их от Жоржа, естественно, озаботился: «Как мог такой герой Гражданской войны пойти на убийство своей семьи?»
Именно это спрашивал мой племянник, опять же, по словам Жоржа, у своей матери (брат уже тогда умер), которая сказать ничего мудрее, как «Сошел с ума!» или «С ума сошел!», не могла.
— Так что, как говорят, по всем параметрам выходит, что именно Владимир положил конец наездам Жоржа в Москву. Ну зачем ему, чтобы после его смерти некий Жорж общался с его семьей, особенно с сыном? Андрей не слишком здоров. Жена тоже плоха и стара. А тут еще время от времени их будет навещать военно-морской атташе, пусть даже в отставке. Думаю, так! Скорее всего, так, — сказала я.