Судьба, судьбою, о судьбе…
Шрифт:
— Ну, а какие рычаги он использовал? — спросил меня муж.
— Да, похоже, они у него были! — ответила я.
XXV
Теперь наши восстановленные дипломатические и культурные отношения с Португалией, да и читательский интерес к издаваемой в Советском Союзе португальской литературе побудили (так думаю я) Государственный комитет по печати включить меня в группу португалистов, ехавших в 1978 году на стажировку на филфак Лиссабонского университета. Группа состояла из двух преподавателей португальского языка Московского государственного института иностранных языков имени Мориса Тореза, одной сотрудницы Всесоюзной государственной библиотеки иностранной литературы и еще одного молодого человека, которого я никогда раньше как португалиста не знала и никогда позже не видела ни на каких «посиделках» ни в португальском
Цели и задачи у каждого из нас, ехавших на стажировку в Лиссабонский университет, были свои, как и избранные каждым из нас лекции, семинары и практические занятия, проходившие в разных аудиториях и в разное время. Я выбрала для себя историю и литературу страны, кто-то — лингвистику, а кто-то… не помню что. Так что виделась я со своими спутниками только рано утром, когда мы вставали и, позавтракав, отправлялись пешком (в целях экономии) в университет, или поздно вечером, когда я отходила ко сну, вернувшись после вечерних встреч с португальскими писателями или знакомыми мне по работе в Москве корреспондентами Игорем Фесуненко и Владимиром Резниченко (Резниченко возглавлял тогда Международный корпункт в Лиссабоне), которые старались показать мне не только Лиссабон и его пригороды, но даже Кабо-да-Рока — самую западную точку Европы.
— Да, — сказала мне, узнав о моих поездках, Екатерина Осепян, преподававшая в те годы русский язык в Лиссабонском отделении «Общества дружбы СССР — Португалия», — за этот месяц ты повидала в Португалии столько, сколько не увидели живущие здесь годами наши посольские!
Думаю, именно это и вызывало у моих товарищей (хочу надеяться) добрую зависть. И когда они однажды попросили меня, чтобы кто-нибудь из «моих писателей» пригласил всех нас послушать фадо [39] , я обратилась к Урбано, который тут же, переговорив со своими университетскими коллегами (он преподавал в Лиссабонском университете литературу), организовал нам этот «культпоход». Товарищи мои остались очень довольны, а я была тому очень рада.
39
Фадо — португальская народная песня.
В тот же 1978 год в Лиссабоне я свела знакомство не только с Жоакимом Пасо Д’Аркосом, но и с широко известным в Португалии прозаиком Фернандо Наморой.
Будучи директором «Португальского института книги и библиотек», Намора конечно же бывал в Москве, но так и не побывал в издательстве «Художественная литература», где стремился побывать каждый приезжавший к нам в страну зарубежный писатель. У него была своя переводчица, печатавшаяся в «Прогрессе», как когда-то свой — у Жоржи Амаду. Иметь своего переводчика, конечно, неплохо, даже хорошо, если он духовно близок писателю и не только понимает его, но и способен художественными средствами своего родного языка адекватно передать содержание и дух оригинала. А то ведь нередко случается, что давно известный читателю автор в переводе другого переводчика вдруг открывается как совершенно новый и никому неведомый. На эту тему можно говорить много, многолетний редакторский труд дает мне на то полное право, но сейчас о другом.
Так вот, вопросов у меня к Фернандо Наморе не было (к тому времени я перевела только один его рассказ), но желание наконец встретиться возникло как у него, так и у меня. Созвонившись со мной по телефону, Намора сказал, что только что прилетел, что в дороге у него пропал чемодан, потом еще какая-то неприятность, но все это не мешает нашей встрече. И на следующий день я уже была у него дома, двери которого для меня были широко распахнуты, что было очень приятно. С Фернандо Наморой мне было легко и просто, как и с Жоржи Амаду, который оказался у него в гостях и все время надо мной и над ним подтрунивал: «Хочешь, чтобы она тебя опубликовала в «Художественной литературе»? Опубликовать-то опубликует, а вот гонорара у нее не получишь». (Женевская конвенция, к которой мы присоединились в 1973 году, позволяла нам публиковать бесплатно все произведения иностранных авторов, появившиеся в печати до этого года.)
Конечно, Намора хотел быть опубликованным в издательстве «Художественная литература» и, конечно, сожалел, что в «Радуге» его произведения не выйдут в серии «Мастера современной прозы». «Почему, Лилиана? — спрашивал он меня позже в письме и ревниво продолжал: — А Вержилио Феррейра в серии остался!» — «Будем думать о вашем двухтомнике в «Художественной литературе», — писала я ему в ответ, — и надеяться,
40
В двухтомник Фернандо Наморы вошли пять романов, рассказы и стихи. Два романа: «Хлеб и плевелы» и «Река печали» — в моем переводе.
Спустя какое-то время пришло письмо от Зиты — супруги Фернандо. Она писала мне, что двухтомник их очень порадовал, он сделан с большим вкусом (художник-оформитель получил серебряную медаль!), но сожалела, что сам Фернандо написать мне обо всем этом уже не может: он не встает с постели, его мучают страшные боли, их глушит только морфий, от которого он все время впадает в забытье. «И все же, — продолжала Зита, — в минуту проблеска сознания Фернандо прошептал мне, глядя на книгу: «Лилиана здесь, вот она, присутствует при моей смерти».
С Вержилио Феррейрой я познакомилась тоже в год моей стажировки в Лиссабонском университете. Тогда я как раз переводила его роман «Явление», и у меня к Вержилио было много вопросов по тексту, дышавшему ароматом португальской земли, ее историей, реалиями, и изобиловавшему языковыми трудностями интеллектуального романа.
Наша встреча произошла без каких-либо сложностей: я позвонила Вержилио, сказала, кто я, в какой гостинице остановилась. Он тут же приехал, точно давно ждал меня. Все было просто, непринужденно, как между старыми добрыми друзьями: договорились поработать у него дома.
И вот, когда мы с Вержилио, сидя в его лиссабонской квартире, разбирали не понятые мною кусочки текста, он неожиданно принял решение показать мне место действия романа — древний город Эвору, его собор, храм Дианы и дать мне подышать воздухом лицея, где учительствовал герой романа, а когда-то и сам Вержилио.
«Едем завтра же, рано утром, пока не очень жарко!» — сказал он.
Из Лиссабона мы действительно выехали очень рано, выпили кофе в маленьком пригородном кафе и двинулись дальше. Миновав мост через Тежо у городка Вила-Франка-де-Шира, мы через некоторое время оказались среди моря хлебов, сохнувших под палящим солнцем провинции Алентежо — португальской житницы. Был конец июля. Жара стояла адова, плотная, недвижная, но обычная для этих мест. «Будет легче, если сбросить туфли», — сказала мне Режина, супруга Вержилио — и тут же сделала это. Я последовала ее примеру. И так мы ехали навстречу накатывающим на машину волнам солнечного света. В надежде на порыв ветерка Вержилио увеличивал скорость, но густой воздух только обжигал наши лица, а на обочинах дороги сочувственно провожали нас парализованные солнцем деревья, прятавшиеся в их кронах птицы, и тысячами мелких солнц вспыхивали желтые кусты душистого португальского дрока. И вот на холме показался город Эвора.
В Эвору — этот город с запутанной, как старые силки, сетью улиц, руинами, полуразрушенными арками, молящимися фигурками святых в нишах и потаенными глазницами готических окон — мы въехали в полдень. Поднялись по улице к церкви Святого Франциска, потом повернули к площади, на которой высятся уцелевшие колонны храма Дианы — молчаливого образа ушедших веков, — какое-то время постояли, вслушиваясь в шелест листвы древнего, давно уже не существующего здесь леса, и пошли по торопливо бегущим вниз улочкам к лицею. Лицей был пуст — каникулы, но служитель, узнав Вержилио, тут же с большим почтением провел нас во внутренний дворик, показал аудитории и то, что интересовало меня, и то, на что хотел обратить мое внимание Вержилио. Да, о подобном я, как и любой другой переводчик, могла только мечтать. Весь день мы провели в Эворе. Бродили вдоль средневековых стен и под аркадами древнего города, стояли под молчаливыми сводами главного нефа собора и сидели на его пустующих скамьях. А когда вышли, Вержилио подвел меня к каменной чаше с водой и сказал: «Смочи пальцы и поднеси ко лбу». И тут же, видя мое изумление, добавил: «Нет, нет, Лилиана, не для того, чтобы осенить себя крестом, а чтобы стало прохладнее. В Португалии давно никто не верит в Бога. Всемогущий Бог — это Человек!» К вечеру, когда спала жара, мы обедали в маленьком уютном ресторанчике, а когда стало смеркаться, поднялись на вершину Сан-Бенто, чтобы посмотреть на искрящийся, словно бриллиантовая брошь, город, и двинулись в обратный путь в Лиссабон.