Судьба, судьбою, о судьбе…
Шрифт:
— Нет, Лилиана Эдуардовна, этот уже приехал, из ссылки. Это Юлий Маркович Даниэль, но мы в содержании книги дадим: перевод Ю. Петрова. Таков приказ директора.
Позже, будучи в дружеских отношениях, мы с Даниэлем неоднократно встречались не только в издательстве, но и в Доме творчества «Коктебель».
Так вот, не услышав ничего о диссидентах, Вержилио Феррейра высказал свое недоумение по поводу голых стен нашей квартиры.
— Где же картины художника?
Да, тогда в нашем доме картин мужа еще не было. Он говорил, что не может их видеть дома, глаз должен дома отдыхать.
— Он — монументалист, — сказала я, и мы показали Вержилио книгу «Монументальное искусство СССР», слайды и
Вержилио этот ответ не удовлетворил.
— Ну а фотографии семьи, родителей, дедов?
Не было на стенах и фотографий: мы только что сделали ремонт, и наши достойные предки не обрели еще своих мест на стенах и не взирали с них на неожиданно объявившегося у нас требовательного португальского гостя.
Разговор о литературе шел трудно: муж никакого языка, кроме русского, не знал, а я, не будучи устным переводчиком, не успевала переводить их умные речи; так что они не очень-то понимали друг друга.
А вот в 1977 году у меня в гостях был португальский новеллист Урбано Таварес Родригес. В издательстве «Художественная литература» в 1977 году вышел в свет его сборник «Новеллы». Так он и мой муж, когда я ушла на кухню, прекрасно общались: эмоциональность и хорошее знание произведений европейского изобразительного искусства помогали им обходиться без переводчика. И ко мне на кухню, где я готовила нам ужин, то и дело доносились слова: «Desastres de la Guerra!» [41] , Ван-Гог! Гоген! Эль Греко! И смех людей, довольных, что они понимают друг друга.
41
«Ужасы войны» (исп.) — серия офортов Франсиско Гойи.
Конечно, понимать эмоциональные всплески собеседника или его философию — вещи разные. А разговор с Вержилио шел о современном романе, Хемингуэе, Ремарке и самом Вержилио Феррейре, считавшем себя учеником Достоевского.
— Нет, — сказал Вержилио, — все это очень интересно, но о таких вещах нужно говорить на одном языке.
Улетал Вержилио утром следующего дня, но мы простились с ним накануне, проводив его до «России» и пожелав счастливого пути и скорой встречи в Москве.
Урбано же вообще был очень легок в общении, он считал себя моим другом: я — первая перевела его рассказы, он — первый из португальских писателей приехал в Советский Союз. Возможно, все это и наша непринужденная переписка дали ему право считать, что он может предугадывать мои желания. А потому, когда я приехала в Лиссабонский университет, Урбано выдвинул свою программу нашей встречи, от первого пункта которой я тут же решительно отказалась, и к нему мы больше никогда не возвращались, хотя по дороге на обед (обед был вторым пунктом) он вдруг завернул в бассейн. «Зачем?» — спросила я. «Хочу искупаться». Усадил меня в шезлонг против вышки, с которой прыгнул, проплыл (все очень красиво), вышел из воды, подошел ко мне еще в плавках, потом быстро оделся и, уже сидя в машине, сказал:
— Как видишь, я еще вполне молод!
— А я и не сомневалась, — ответила я.
В университете мы пробыли какое-то время, а когда стемнело, поехали смотреть вечерний Лиссабон — вначале из окна его машины: мы ездили по центральным улицам и площадям города, затем поднялись на смотровую площадку замка Сан-Жорже и оттуда сверху смотрели на залитый светом, искрящийся город, реку Тежо и стоящие на ней пароходы. Около полуночи мы отправились слушать фадо.
Заведение находилось в уютном подвальчике, живо напомнившем мне подвальчики Вильнюса. Три или четыре, а может и больше, небольшие комнаты с низким сводчатым потолком и сводчатыми дверными проемами, столики на двоих, троих, четверых, бар, стойка. В избытке португальские
Присутствовавшие безумствовали: хлопали в ладоши и по столам, что-то выкрикивали и тут же затихали, как только фадист начинал петь снова. В два часа ночи, когда накал страстей достиг апогея и было спето фадо «Lisboa menina е moca» [42] , которое я хотела услышать, мы потихоньку вышли и уехали.
Второй раз Вержилио посетил Москву в 1986 году в составе группы деятелей культуры, сопровождавших его Превосходительство Президента Португальской республики, доктора Марио Соареша.
42
Здесь: «Вечно юный Лиссабон» (португ.).
По этому случаю я с супругом была приглашена в Музей изобразительных искусств им. Пушкина, где открывалась выставка «Современная португальская живопись», и на прием в Посольство. Когда же в португальском Посольстве меня в числе других приглашенных знакомили с президентом и представили как переводчицу произведений Вержилио Феррейры, его превосходительство просто, непринужденно крикнул: «Вержилио, где вы?! Здесь Лилиана!»
— Вы уже виделись? — спросил он меня.
— Да, — ответила я, — мы виделись еще в Музее имени Пушкина.
Здесь же, в Посольстве, я преподнесла Вержилио том его произведений, только что изданный в издательстве «Радуга» в серии «Мастера современной прозы». Он очень обрадовался, но, сказав, что устал, сел в сторонке и с удовольствием стал листать книгу, в которую вошли: романы «Явление», «Краткая радость» (в моем переводе), «Знамение-знак» (в переводе В. Федорова) и рассказы.
Никак не думала, что эта наша встреча с Вержилио окажется последней, тем более что предполагалась моя новая поездка в Португалию. Но человек предполагает, а Бог располагает… В 1997 году Вержилио Феррейра ушел из жизни, а я до сих пор продолжаю бороться за жизнь его произведений в нашей стране.
Во время моей стажировки в Лиссабоне я встретилась и с уже знакомым мне по Москве переводчиком русской литературы Мануэлом Сеаброй.
— Сегодня я без машины, — сказал мне Мануэл, поджидавший меня у гостиницы, где мы поселились с моими товарищами по стажировке, — так что поедем ко мне на португальской электричке, будешь набираться опыта, как ездить ко мне в гости на общественном транспорте.
Ради практики он предпочитал разговаривать со мной по-русски (кстати, говорил неплохо), и наш русский всю дорогу до Каскайса — красивого курортного городка на берегу Атлантики, где жил Мануэл Сеабра, — вызывал явное любопытство у сидевших рядом пассажиров.
— Ну вот, сейчас увидишь мою двухкомнатную квартиру, очень похожую на московские двухкомнатные, в которых мне довелось бывать во время моих визитов в СССР, — сказал он, открывая дверь.
В Барселоне у него была другая квартира. Переводя русскую литературу на португальский язык, Мануэл еще был и корреспондентом одной из барселонских газет, в которой каждую неделю вел свою колонку.
Мы говорили о замкнутом образе жизни писателя-пе-реводчика и его сознательном самозаточении, без которого не переведешь и не напишешь ни строки, особенно если переводишь классику. (Тогда я переводила новеллы португальского классика XIX века Эсы де Кейроша.)