Свержение ига
Шрифт:
Ахмат очнулся от своих мыслей и продолжал слушать певца.
— «И тогда желтоглазый повелитель Вселенной вошёл в клетку к старому рабу, приговорённому к смертной казни, и спросил, кого он ненавидит более всего на свете. «Тебя! — ответил ему раб. — Ты отнял свободу у моего деда, ты заковал моего отца, ты хочешь лишить меня жизни». Сказал тогда Чингисхан: «Вот тебе нож, возьми и отомсти». Раб схватил нож и замахнулся на повелителя, а тот даже не дрогнул, стоял, усмехаясь, — и нож выпал из рук раба. «О, великий и мудрый! — спросили Чингисхана. — Зачем ты подвергаешь опасности свою жизнь?» — «Она не в большей опасности, чем ваша, — ответил он, — ибо раб в третьем поколении не может поднять руку на господина, если тот не боится его...»
Ахмат
— Повтори ещё раз ответ Чингисхана, повтори! Вы слышали? — обратился он к своему окружению. — Раб уже в третьем поколении имеет рабскую душу, а сколько поколений московитов отдано нам во власть?
Окружение зашумело робкими голосами.
— Семь! — выкрикнул Ахмат. — Семь! И если они до сих пор бросаются на нас с ножами, так только потому, что видят робость своих господ. Ещё недавно среди нас были такие, которые хотели довольствоваться малым из-за боязни потерять всё, а теперь князь Иван обнаглел и не даёт то, что принадлежит нам по праву. Такова цена нашего снисхождения...
— Воистину ты прав в своей мудрости, — заговорили царедворцы. — Надо Ивана сюда позвать — пусть ответ даёт! Какой ответ — резать надо! Москву пожечь, чтоб неповадно было ослушникам!
Ахмат махнул рукой:
— Чего расшумелись? Вас спросить забыли... — Потом в наступившей тишине грозно спросил: — Кто резать собрался?
Вышел Мустай, дородный и крепкий, как выкормленный буйвол. Страшной, дикой силой отличался он и не меньшей кровожадностью. Не было во всём ханском окружении человека, способного противостоять ему, за то и был выделен Ахматом. Он забавлял хана тем, что мог в мгновение ока освежевать барана и тут же съесть его печень, убить быка ударом кулака или выпить целый бурдюк кумыса. Подобные забавы он совершал с большой важностью, быстро растущей по мере продвижения в ханской службе. Сейчас он возглавлял охрану ханского дворца, что выдвигало его в число первых сановников Большой Орды и позволяло подавать голос, если хан снисходил до того, чтобы задавать вопросы.
— Резать надо, — повторил он в полный голос, от которого дрогнуло пламя в светильниках.
— А сможешь?
— Смогу, коли прикажешь, не смогу, коли остановишь.
Ахмат удивлённо поднял брови: в ответе был смысл, а в голосе — какое-то достоинство. Неожиданная мысль пришла в голову хану, он хотел её выбросить, а мысль прочно держалась.
— Ну что ж... собирайся, — протянул тогда Ахмат, — только не в разбой, а большим моим послом.
Все так и ахнули: надо же, гора мяса — и большим ханским послом! А Мустай замер на мгновение и бухнулся на колени, так что дрогнул пол, и, потеряв важность, пополз к ханскому трону, повторяя:
— Возьми мою жизнь, великий хан, возьми жизнь!
Ахмат ткнул его носком туфли и проговорил в притихшую спину:
— Моих послов все великие государи чтят, пусть и Иван тебя по нашему старинному обычаю чтит. А про то, что взять от него нужно, я в басме укажу. Твоё дело одно: честью не поступиться и взять по полной мере. Сможешь?
Не горазд был Мустай в словах, а тут и вовсе язык одеревенел. Одно лишь заладил: жизнь возьми! Умудрённые царедворцы качали головой: ни чести в племени, ни ума в темени, как такого послом выпускать? И неведомо было им, что Ахмат давно уже собирался московского князя укусить побольнее.
Три года тому назад Ахмат уже отправлял в Москву посольство во главе со знатным мурзой Бочуком. Большую честь тем самым оказал великий хан Ивану III, чуть ли не на равных говорил с ним, а тот возгордился не в меру и чтил посольство не по высшему чину. Хотел тогда хан сразу же наказать гордеца, да времени не вышло. Связались его руки крымскими делами и до ослушника не дотянулись. Теперь же в самый раз выходило. Король польский на Ивана озлился и снова Ахмата на унию с собой зовёт. Ливонцы и немцы тоже воевать русских желают. Поговаривают, что и свои князья с боярами на Ивана теперь озлены. Время, стало быть, пришло
Ахмат посмотрел в сторону писцов, от них тотчас же отделился старший с серебряной чернильницей у пояса.
— Пиши грамоту московскому князю, — сказал Ахмат.
Писец передвинул на грудь доску с прикреплённой бумагой.
В наступившей тишине визгливо заскрипело его перо.
— Что ты там царапаешь? — поморщился Ахмат.
— Титлы московского государя, великий хан, — поклонился писец.
— Никаких титлов! — вскричал Ахмат. — Пиши только то, что буду говорить я... «Ты, великий князь, улусник мой, сел на великое княжение по отце твоём и нашему постановлению, а ныне к нам не идёшь, послов с дарами не шлёшь и ясак за многие годы не дал. А посла моего отослал, не учтя. Затем слово моё к тебе ныне, чтобы ты всю дань за прошлые годы с земли своей собрал и к нам привёз сам или с сыном своим. Аще не сполнишь повеление моё, то приду я и пленю твою землю, а тебя самого, взяв, рабом учиню...»
Ахмат тронул всё ещё распростёртого на полу Мустая и сказал:
— Поезжай налегке. Я не намерен посылать поминки московскому князю, и много людей тебе не понадобится. А обратные поминки захватит с собой сам Иван, у него для этого дела людей довольно...
Много торговых путей вело к Москве, а три главные связались в Коломне. По одному ходили сурожане и все южные гости. От берегов Чёрного моря шли они к Азову, оттуда добирались до извозного, стоявшего в верховьях Дона города Дубок, а затем уже попадали в Коломну. Другими путями ходил Восток. Персидские купцы, торговый люд Верхнего и Среднего Поволжья предпочитали водную дорогу: по Волге и Оке. Ордынцы же шли обычно сухопутьем, затем что гнали большие табуны лошадей и иной скот.
В Коломне было шумно и людно во всякое время, но особенно ранней весной и осенью. По весне вздувались реки, Ока делалась многоводной, перевозы удлинялись, и на обоих берегах реки скапливались торговые караваны. Осенью же во время больших ярмарок они копились сами по себе, потому что их просто не поспевали перевозить.
Апрель выдался мокрый, тёплые ветры не успели высушить землю, и у перевоза, где толкались тысячи ног, стояло жидкое месиво. По ночам оно ещё застывало, а утром с началом движения быстро распускалось вновь. Правый, южный берег Оки был забит увязшими повозками — у исхудавших за зиму низкорослых степных лошадей недоставало сил, чтобы дотащить их до уреза воды. Над перевозом стоял неумолчный крик людей и животных. В одном месте, чуть в стороне от главного съезда, он был особенно сильным: в грязи прочно засел цыганский табор. Горластое племя яростно топтало холодную грязь, безуспешно пытаясь помочь измученным лошадям. Но всем было мало дела до бедняг: едущие торопились перевезтись со светом, с тем чтобы не остаться на ночь на неухоженном месте, а перевозчики сами не успевали разгибать спины, с лихвой отрабатывая на долгое зимнее лежанье. Артельный Аким не давал им никакой передышки, сразу же направляя очередника в освободившуюся лодку. До ночи оставалось совсем немного времени, когда к нему подскочил запыхавшийся парнишка:
— Дядь, а дядь, тама новый караван на подходе, вроде посольский.
Аким встрепенулся: такой выгодный перевоз нельзя упускать, и он поспешил навстречу.
Московское посольство возвращалось из Крымского ханства. До окончания долгого пути оставалось всего несколько дней, и у людей был радостный настрой. Видя, что светлого дня остаётся мало, возглавлявший посольство Василий Верейский решил поначалу устроить ночлег на правом берегу и перевезтись поутру. Но посольские стали роптать: не можно-де нам на басурманском берегу оставаться, когда наш рядышком, дозволь, князь, к родной землице нынче же припасть. И подошедший артельный староста поддержал: