Светоч русской земли

Иванов Сергей Иванович

–  Здравствуй! - сказал он, чувствуя, как у него сохнет во рту и ноги наливает слабость.

–  Ты...
– начала Нюша, подняла на Варфоломея глаза, потупилась и снова подняла. Он же смотрел на неё, словно издалека, с дальнего берега.
–  Ты...
– спросила Нюша. - Правда... во мнихи пойдёшь? И не женисся никогда?

–  Да. - И, чтобы она не сказала чего лишнего, сказал.
– Я всё знаю, Нюша. И желаю тебе счастья.

–  Да? А я...
– она зарыдала, уродуя губы. - А я... я боюсь! - сказала она и, сорвавшись с места, побежала с плачем по заулку.

Варфоломей чуть не кинулся вслед. Но девушка отмахнулась рукой, и он остался на месте, лишь глазами следя за

удаляющейся фигуркой в хлещущем по ногам сарафане... Верно, так и надо! Так и должно было стать. И Стефан, наверное, - прав. И Нюша - тоже права. У него - своя стезя, и идти по ней он должен один. Как египетские старцы! И не должна Нюша становиться схимницей. Какие у неё – грехи? Росла, играла в горелки, хороводы водила по весне, с подружками гадала о женихах...

Он закрыл глаза и увидел Нюшу. Не ту, что убежала сейчас, в слезах, а другую, далёкую, прежнюю.

Лето, они сидят вдвоём на обрыве над рекой. На склоне шелестит трава. Нюша, привалясь к его плечу, заплетает венок.

–  Мне - хорошо с тобой! - сказала она.
– Хорошо...
– И слова повисли...

" Мне тоже хорошо..." Сказал, или подумал тогда? Прошло, миновало...

Ещё одно воспоминание: он играет на жалейке. Нюша слушает. Они пасут овец. Когда это было? Давно уже! Но он помнит и то место, за деревней, на той стороне, и бабочку с глазчатым узором на крыльях, что вынырнула из леса и, ослеплённая солнцем, вцепилась в платок Нюши, да так и застыла, расправив крылья.

–  Убей! - сказала Нюша, вздрогнув.

 - Нельзя. Она - живая, - сказал Варфоломей. - Посмотри, как красиво! Лучше всяких камней самоцветных. - Он снял платок и показал Нюше бабочку. И они, голова к голове, разглядывали чудо... Когда это было?

 - Мне было хорошо с тобой!
– прошептал Варфоломей в пустоту...

А в другой раз... Она попросила его рассказать ей про Марию Египетскую. Варфоломей любил этот рассказ и представлял всё: и жару, и камни пустыни, и тень человека, убегающую от путника всё дальше в пески... И слышал звук её голоса, звук речи отшельницы, отвыкшей от людей, почернелой и иссохшей, с длинными седыми волосами, выгоревшими на солнце. И её первые слова, о том, что она - женщина и стесняется своей наготы. А потом рассказ о греховной молодости, с двенадцати лет служение плотской любви, а в двадцать восемь - обращение, и уход в пустыню, и далее - сорок лет одиночества в жаре и холоде песков, сорок лет ни одного человеческого лица; и сначала - грешные мысли по ночам, а потом - всё легче... Тело иссохло, одежда истлела и свалилась с плеч. Сорок лет Любви к Господу и Его Матери.

–  Ты погнушаешься мной, я - такая грешница! - сказала она, а когда начала молиться, на пядь вознеслась от земли...

Нюша, в который уже раз слушала это житиё в передаче Варфоломея, молчала и клонила голову, а потом спросила:

–  А у тебя - какие грехи, зачем ты идёшь в монахи?

–  Зачем? Молить Господа о спасении!

–  Кого?

–  Всех людей. Русичей, ближчих своих! - сказал Ворфоломей. И вот Нюша уходит. Ушла. И можно открыть глаза и смотреть в заулок вдоль изгород, обросших лопухами, чертополохом и кашкой...

***

Свадьбу старшего сына Стефана с Анной, внучкой протопопа, Кирилл с Марией решили отпраздновать шумно.

Пекли и стряпали на полгородка. Пусть не было питий и блюд иноземных, за то своих наготовили вволю. Кулебяки и расстегаи, полтеи дичины и баранины, копчёные поросячьи и медвежьи окорока, птица и дичь, пироги, пряженцы, загибушки и шаньги, медовые коржи, каши и кисели, бычачий студень и разварная уха из окуней и налимов, - не считая грибов, капусты, редьки, лесных ягод и орехов, сваренных в меду... И хоть миски и тарелки были деревянные и глиняные - не хуже прежнего боярского получился стол! Мария, выходя в клеть, озирала приготовленное изобилие, и двадцать бочонков янтарного пива, сваренного к свадьбе из ржаного солода, тоже не должны были опозорить хозяев!

Дружками у Стефана были оба брата и младшие Тормосовы. Варфоломей, перевязанный через плечо полотенцем, чувствовал то же, что и у всех, возбуждение, хоть и отказался опружить по ковшу пива, как предложил Тормосов перед тем, как ехать за невестой.

Свадебный поезд в лентах и бубенцах промчался, громыхая, по Радонежу из конца в конец со свистом и улюлюканьем и уж потом, заворотив, сгрудился у дома невесты, под смех, крики и возгласы конных поезжан выплачивая пивом и калачами воротнюю дань загородившим въезд парням и девчатам.

Варфоломей боялся увидеть Нюшу. Но в многолюдстве, шуме и гаме, среди мелькающих лиц подружек, стряпей, вывожальщиц, родственниц и гостей и гостий, в колеблемом свете свечей, её было трудно и рассмотреть. Ни за столом невесты, ни в церкви ему так и не довелось увидеть близко лица Нюши. И только уже когда молодых привезли в дом и сват ржаными пирогами, скусив кончики (не выколоть бы глаз молодой!), снял платок со склонённой головы Нюши, увидел Варфоломей её разгорячённое, с пятнами румянца, с широко открытыми глазами, счастливо-испуганное и растерянное лицо. Она едва ли кого видела, едва ли слышала что-либо. Крики, песни, шум и возгласы пирующих - всё летело мимо неё. Она вставала, подставляла лицо под поцелуи Стефана и Варфоломей был рад тогда, что ему надо было подавать и разносить блюда, а не сидеть против молодых, глядя на эти ласки, за которыми означивалось то, о чём ему даже и думать не хотелось.

От духоты, шума и угара у него разболелась голова, и, улучив момент, когда молодых повели в горницу укладывать на ржаные снопы, Варфоломей выскользнул на улицу, пробрался сквозь толпу глядельщиков, окружавших терем, и, увильнув на зады и оставшись один, зарыдал, уцепившись руками за выступ амбарного бревна, вздрагивая, трясясь, теряя силы и обвисая, трогая зачем-то ладонями репьи, шмыгая носом, слыша, как слёзы падают на подсохшие листья...

Слёзы окончились. Варфоломей вытер полотенцем лицо, постоял и, приходя в себя, покрутил головой. От только что испытанного приступа одиночества всё ещё оставалось жжение в груди. Вспомнилось, как Нюша, приоткрывая рот, протягивала ложку, кормя Стефана за свадебным столом, и боялась замарать ему лицо кашей. А, когда ложка перешла в руки Стефана, зажмурила глаза и рот открыла широко, словно галчонок... Он улыбнулся, вытер слёзы и пошёл в терем...

Застолье продолжалось и ещё день, и ещё. Назавтра молодая мела горницу, выбирая дарёные деньги из сора. На третий день всей свадьбой ходили к тёще, на блины...

Вечером третьего дня Нюша столкнулась с Варфоломеем в сенях, нос к носу. Глядя на него сияющими глазами и прижимая ладони к вискам, протараторила:

–  Ничего не понимаю! Наверно, счастливая! Только ты меня тоже не бросай, слышишь?

Обняла, поцеловала и убежала...

Она так изменилась за эти два дня, что Варфоломей, оставшись один, долго склеивал и не мог склеить образ той, прежней Нюши, и этой, нынешней...