Сволочь

Юдовский Михаил Борисович

— Одному Богу известно, как я от тебя устала, — сказала она.

— Ты права, — кивнул я. — Ему это наверняка известно, потому что он, скорее всего, тоже от меня устал. Как это странно: я люблю его, люблю тебя, а что получаю в ответ? Порцию минеральной воды, выплеснутую в лицо. Ведь это Бог послал мне тебя, чтоб ты облила меня минералкой.

— А теперь, кажется, я ослышалась, — сказала она. — Причем по-настоящему ослышалась. Или ты действительно сказал, что меня любишь?

— Конечно, люблю, — подтвердил я, принимаясь за мясо. — Я вообще много чего люблю. И эту реку, и этих лебедей, и этот замок, скрытый деревьями. И это мясо. И тебя, разумеется.

Только никто этого не может понять. Спроси у реки, понимает ли она, что я ее люблю. Спроси о том же вот у этого куска мяса. Река плеснет что-нибудь невнятное, а мясо брызнет кровью и если — не приведи Господь — вдруг заговорит, то на весь плавучий ресторан объявит меня убийцей.

В это время снова появился официант и поставил перед нами по рюмке водки.

— Это что? — удивился я.

— Ваша водка.

— И что мы с ней должны делать? Полоскать больной зуб?

— Простите?

— Неужели трудно было догадаться принести сразу граммов двести в красивом графинчике? У вас есть красивые графинчики?

— Есть, но они для вина.

— Тогда принесите нам двести граммов водки в красивом графинчике для вина.

Официант ушел, назвав меня сумасшедшим — мысленно, конечно, но я отлично услышал его мысли.

— Странные у вас в Германии официанты, — проговорила она, вертя в руках рюмку.

— Очень странные, — подтвердил я. — Сколько живу, столько удивляюсь. И странностям официантов, и тому, что в Германии — это, оказывается, «у нас». На кой черт ты приехала из Москвы? Мы несколько месяцев не виделись, могли бы еще столько же не видеться.

— И после этого ты, сволочь, говоришь, будто любишь меня?

— Зачем же все время «сволочь»? Ты уже совсем заездила это слово. Что, в русском языке других ругательств не осталось?

— Для тебя найдутся. Значит, любишь?

— Безумно люблю. Как звездное небо. Когда любуешься им издалека, оно притягивает и восхищает. Но стоит оказаться в нем, как погибаешь от холода и отсутствия воздуха. Знаешь, у меня в Киеве был еще один приятель…

— Он тоже научил тебя что-нибудь куда-нибудь засовывать?

— Господь с тобой. Он ничего никуда не засовывал. Он вообще был очень застенчивый человек. И однажды познакомился с девушкой, такой же застенчивой. Месяца три они жили непринужденно и нежно, а потом смертельно друг другу надоели. Но оба были слишком застенчивы, чтобы сказать об этом вслух. Мой приятель так мучался от робости и нерешительности, что однажды взял молоток и стукнул свою сожительницу по голове. Та, по счастью, осталась жива, но дело все равно дошло до суда. На суде он признался, что сделал это от застенчивости. Его отправили на психическую экспертизу, и та признала его невменяемым. Я пару раз навещал его в сумасшедшем доме. Место, конечно, любопытное, но действует угнетающе. Знаешь, что он мне сказал? Он сказал, что лучше бы она ударила его молотком. Может, в его голове что-нибудь от этого сместилось, и он изменился бы к лучшему. А так, хоть он чуть и не убил человека и сидит в сумасшедшем доме, но все равно не избавился от робости и нерешительности. Извините, — я окликнул официанта, — принесите, пожалуйста, счет.

— И ты смог бы ударить меня по голове молотком? — поинтересовалась она.

— Ни в коем случае, — возразил я. — Ни молотком, ни топором, ни чем-либо другим. Мне для этого не хватит застенчивости. Я не мой приятель. И не Раскольников, который глядел на труп старухи-процентщицы и думал про себя: топорная работа. Поэтому я просто возьму тебя за руку, — я взял ее руку в свою, —

и скажу: «Дорогая, мы знакомы без малого три года. За это время ты пять раз приезжала ко мне из Москвы, и трижды я приезжал к тебе в Москву. Каждая наша встреча превращалась в издевательство друг над другом и над здравым смыслом. Не хватит ли умножать бессмыслицу в этом и без того не лучшем из миров?..» Можешь не отвечать. Можешь ответить. Можешь назвать меня, как угодно. Только, умоляю, не сволочью, а как-нибудь иначе.

— Ваш счет. — Над нами вырос официант.

— Угу, спасибо.

Я глянул на счет и полез за бумажником.

— Может, каждый заплатит за себя? — ядовито поинтересовалась она. — По-вашему, по-немецки? Раз уж мы теперь друг другу без пяти минут посторонние люди…

— Милая моя, — сказал я, — мы друг другу не посторонние, а потусторонние. А за это удовольствие стоит платить. Возьмите, пожалуйста, — я протянул официанту деньги.

Тот принял их с какой-то обидой.

— Что-нибудь не так? — спросил я.

— Все в порядке. — Официант восстановил на лице профессиональную учтивость.

— Мы уже не ваши клиенты, — усмехнулся я, — так что валяйте, выплескивайте наболевшее.

— Это, конечно, не мое дело, — проговорил официант, — но… Зачем же вы заказывали двести граммов водки, да еще попросили принести ее в графине, если даже не прикоснулись к ней?

— Вас, наверное, именно графин так разобидел?

— Я.

— Вы, — перебил его я, — видимо, решили, что если мы говорим по-русски, то мы, конечно же, алкоголики?

— Нет, что вы… Я даже не знаю, на каком языке вы разговаривали.

— Вы не ошиблись, — не слушая его, продолжал я. — Мы разговаривали по-русски. И, конечно же, мы алкоголики. Я, по крайней мере. Ваше здоровье!

Я взял со стола графин с водкой и залпом его опорожнил.

— Вот, — сказал я, ставя пустой графин на стол. — Надеюсь, вы больше не в претензии?

— Да. То есть нет. Я хотел сказать. Доброго вам дня!

Мы вышли из ресторана и зашагали по набережной. Следом за нами двинулась, скользя по воде, пара лебедей.

— Красивые птицы, — сказала она. — Как ты думаешь, почему они плывут за нами?

— На запах водки, — ответил я. — От меня водкой разит. Вода у них уже в печенках сидит, наверное.

— А ты знаешь, что лебеди не расстаются до самой смерти?

— Так они и живут недолго. И всю жизнь глядятся в воду, отчего весь мир кажется им перевернутым.

Она замолчала.

— Ты чего притихла? — спросил я.

— Чтобы не повторяться насчет сволочи.

— Жаль. Я думал, ты мне что-нибудь еще расскажешь о лебедях. Про лебедя и Леду. Про Зигфрида и Одилию. Про Царевну-Лебедь и гадкого утенка… Ты знаешь, мне в этой сказке утенок до превращения нравился больше. Как только он сделался лебедем, о нем и рассказывать-то стало нечего. Сразу нашел себе такую же белоснежную компанию и полетел с ней в Африку — красоваться перед бегемотами и дразнить крокодилов.

— Зачем ты мне это рассказываешь?

— Хочу, чтоб ты запомнила меня мерзавцем. Чтоб тебе было легко и приятно думать о том, что мы расстались. Хочешь прямо здесь, у реки, полной лебедей, поцеловаться с винокуренным заводом?

Я обхватил ее, прижал к себе и поцеловал в губы. Она не отстранилась, но и на поцелуй мой не ответила.

— Поехали домой, — сказала она.

— Поехали, — согласился я.

Когда мы вернулись, уже стемнело. На месте сентябрьского солнца в небе желтела сентябрьская луна, окруженная компанией созвездий.