Том 3. Поэмы 1905-1922

Хлебников Велимир

* * *

Вот и жизнь началась! Так и заснули втроем, Два ведра на коромысле: черный щенок и сынок милоокий. На одной руке собака повисла, Тявкает, матерь собачую кличет, Темного волоса ищет, Сладко заснул зайцев сыщик! Грезит про снежное поле и скачку, Храпит собачка. А на другой Папаня родимый обнял ручками грудь, Ротиком в матерь родимую тычет, Песни мурлычет, Глаза протирает и нежится – Родненький Темной возле родинки. Или встает и сам с собою играет, Во сне распевает. Грезит, поет малое дитя, Ручкою тянет матери грудь. Жуть! Греет ночник. Здесь собачища С ртищем Зайчище ловить, в зубищах давить. А там мой отец ровно скотец На материнскую грудь Разевает свой ртец, Ейную грудку сосет мальчик слюнявый. И по сонной реке две груди – два лебедя плывут. А рядом повиснул щенок будто рак и чернеет, лапки-клешни! Чмок да чмок! мордашкой звериной в бабкину грудь. Тяв да тяв, чернеет, всю искусал… собачьими зубками, царапает. А рядом отец, бедный дурак… сирота соломенный, Горемычный, то весь смеется, то слезками капает. Вот и кормит всю ночку бабка, бабуся моя, Щеночка-сыночка. Да вскрикнет! А после жутко примолкнет, затихнет. На груди своей матушки и собачьей няни Бедный папаня прилег. Дитя – мотылек! Грудь матери – ветка. Песик, шелковый, серый, курчавый комок, Теплым греет животиком, Сладким нежится котиком, А рядом папаня К собачьей няне И матери милой курчавится. Детским тянется ротиком К собачьей няне. Бьет, веселится мальчонка, Колотит в ручонки, Целуется да балуется! тянется – замер. К матери, что темнеет на подушке большими, как череп, глазамг Чье золото медовое волнуется, чернеет – Рассыпалось на грудь светлыми, как рожь, волосами, Прилез весь голенький, сморщенный, глазками синея, Красненьким скотиком, Мальчик кудрявенький, головой белобрысой, белесой В грудку родимую тычет. А в молоке нехватка и вычет! Матери неоткуда его увеличить! И оба висят как повешенные. Лишь собачища Сопит, Черным чутьем звериным Нежную ищет сонную грудь, ползет по перинам. Мать… у нее на смуглом плече, прекрасно нагом, Белый с черными пятнами шелковый пес! Имя ему – Летай-Кабыздох! А на другом, Мух отгоняя, Мой папаня Над головкою сонною ручку занес… Чмокает губками сонными. Вот и плачет она тихо каждую ночку, Слезы ведрами льет. Грудь одна ее, знай, – милому сыну ее синеглазому, Что синие глазки таращит и пучит. А другую сосет пес властелина ее. Шелковый цуцик Кровь испортил молодки невинную. «Зачем я родилася дочкой?» И по ночам в глазах целые ведра слез. Бабка как вскочит босая, Да в поле, да в лес! темной ночкой, а буря шумит! И леший хохочет. И, бог сохрани, потревожить! – Мачехой псу быть не может! Вот и стала мамкой щеночка. Вот и плачет всю ночку. Осеннею ночкой – ведра слез! Черный шелковый комок на плечо ей слез И зараз чмок да чмок. Собачье дитя и человечье, А делать нечего! Захиреешь в плетях, Засекут, подашь если в суд! – штаны снимай! Сдерут кожи алый лоскут, положат на лавку! Здесь выжлец, с своим хвостищем, А здесь мой отец, возле матери нищим! Суседские дети мух отгоняли. Барыня милая! Так-то в то время холопских детей С нечистою тварью равняли. Так они вместе росли, щенок и ребенок.

* * *

И истощала же бабка! Как щепка. Задумалась крепко! Стала худеть! Бела как снежок Стала, белей горностаюшки. В чем осталась душа? Да глазами молодка больно хороша! Мамка Летая Как зимою по воду пойдет да ведра возьмет – Великомученица ровно ходит святая! В черной шубе. Прозрачною стала, да темны глаза. Свечкою тает и тает. Лишь глаза ее светят как звезды, Если выйдет зимою на воздух. Не жилец на белом свете, Порешили суседи! А Летай вырос хорош, День ото дня хорошея! Всегда беспокойный, Статный, поджарый, высокий, стройный! Скажут Летаю, прыгнет на шею! И целует тебя! по-собачьи. Быстрых зайцев давил как мышей, Лаял; Барин в нем души не чаял! «Орлик, цуцик! цуцик!» И кормит цыплятами из барских ручек. Всех

наш Летай удивил. А умный! Даром собачьих книг нет! Вечно то скачет, то прыгнет! Только папаня, в темный денек, Раз подстерег И на удавке и удавил. И повесил Перед барскими окнами. У барина перед окнами – Отродье песье Висит. Где его скок удалой, прыть! «Чтобы с ним господа передохнули, Пора им могилу рыть!» Утром барин встает, А на дворне вой! Смотрит: пес любимый, Удавленный папой, Висит как живой, Крутится, Машет лапой. Как осерчал! Да железной палкой в пол застучал: «Гайдук! Эй! Плетей!» Да плетьми, да плетьми! Так и папаню Засек до чахотки, Кашель красный пошел! На скамейке лежит – В гробу лежат краше! А бабку деревня Прозвала Собакевной. Сохнуть она начала, задушевная! Нет, не уйти ей от барского чиха! Рябиною стала она вянуть и сохнуть! Первая красавица, а теперь собачиха. Встанет и охнет: «Где вы, мои золотые Дни и денечки! Красные дни и годочки, Желтые косы крутые?» Худая как жердь, Смотрит как смерть. Все уплыло и прошло! И вырвет седеющий клок. И стала тянуть стаканами водку, Распухшее рыло. Вот как оно, барыня, было! Чорта ли? Женскую грудь собачонкою портили! Бабам давали псов в сыновья, Чтобы кумились с собаками. Мы от господ не знали житья! Правду скажу: Когда были господские, Были мы ровно не люди, а скотские. Ровно корова! Бают, неволю снова Вернуть хотят господа? Барыня, да? Будет беда, Гляди, будет большая беда! Что говорить, Больше не будем с барскими свиньями есть из корыт!»

IV

Пришла и шепчет: «Барыня, а барыня!» – «Ну что тебе, я спать хочу!» – «Вас скоро повесят! Хи-их-хи! их-хи-хи! За отцов за грехи!» Лицо ее серо точно мешок И на нем ползал тихо смешок! «Старуха, слушай, пора спать! Иди к себе! Ну что это такое, Я спать хочу!» Белым львом трясется большая седая голова. «Ведьма какая-то, Она и святого взбесит». «Барыня, а барыня!» – «Что тебе?» – «Вас скоро повесят!» Барин пришел. Часы скрипят. Белый исчерченный круг. – «Что у вас такое? Опять?» – «Барин мой миленький, Я на часы смотрю, Наверное, скоро будет десять!» – «Прямо покоя нет. Ну что это такое: Приходит и говорит, Что меня завтра повесят».

V

В печке краснеет пламя зари, Ходит устало рука; Как кипяток молока, белые пузыри над корытом, облака. Льются мыльные стружки, льется мыльное кружево, Шумные, лезут наружу вон. А голубое от мыла корыто Горами снега покрыто, Липовое корыто. Грязь блестела глазами цыганок. Пены белые горы, как облака молока, на руки ползут, Лезут наверх, громоздятся. Добрый грязи струганок, Кулак моет белье, Руки трут: Это труд старой прачки. Синеет вода. Рубанок белья эти руки «Эх, живешь хуже суки!» Долго возиться с тряпками тухлыми. Руки распухли веревками жил, голубыми, тугими и пухлыми. Дворник трубкой попыхивает, золотым огнем да искрами. Лесной бородач, из Поволжья лесистого, В доме здесь он служил. Белый пар из корыта Прачку закрыл простыней, Облаком в воздухе встал, Причудливым чудищем белым. Прачки лицо сумраком скрыто. К рукам онемелым, Строгавшим белье, Ломота приходит – знать, к непогоде. В алые зори печки огонь пары распустил. На веревках простыни, штаны белели.

VI

«Дело известное. – Из сословья имущего! А белье какое! Не белье, а облако небесное! А кружева, а кружева на штанах – Тьма господняя, – Тьма тьмущая. 354 Вчера и сегодня Ты им услуживай, А живи в сырых стенах Вот я и мучаюсь, Стирать нанята, Чтобы снежной мглою Зацвели Подштанники».

Ноябрь 1921

Уструг Разина^*

Где море бьется диким неуком, Ломая разума дела, Ему рыдать и грезить не о ком, Оно, морские удила Соленой пеной покрывая, Грызет узду людей езды. Так девушка времен Мамая, С укором к небу подымая Свои глаза большой воды, Вдруг спросит нараспев отца – На что изволит гневаться? Ужель она тому причина, Что меч суровый в ножны сует, Что гневная морщина Его лицо сурово полосует, Согнав улыбку точно хлам, Лик разделивши пополам? По затону трех покойников, Где лишь лебедя лучи, Вышел парусник разбойников Иступить свои мечи. Засунув меч кривой за пояс, Ленивою осанкою покоясь, В свой пояс шелково-малиновый Кремни для пороха засунув, Пока шумит волны о сыне вой Среди взволнованных бурунов. Был заперт порох в рог коровы, На голове его овца. А говор краткий и суровый Шумел о подвигах пловца. Как человеческую рожь Собрал в снопы нездешний нож. Гуляет пахарь в нашей ниве. Кто много видел, это вывел. Их души, точно из железа, О море пели как волна, За шляпой белого овечьего руна Скрывался взгляд головореза. Умеет рукоять столетий Скользить ночами точно тать Или по горлу королей Концом свирепо щекотать. Или рукой седых могил Ковать столетья для удил. И Разина глухое «слышу» Подымется со дня холмов, Как знамя красное взойдет на крышу И поведет войска умов.

* * *

И плахи медленные взмахи Хвалили вольные галахи. Была повольницей полна Уструга узкая корма. Где пучина, для почина Силу бурь удесятеря, Волги синяя овчина На плечах богатыря. Он стоит полунагой, Горит пояса насечка, И железное колечко Опускается серьгой. Не гордись лебяжьим видом, Лодки груди птичий выдум! И кормы, весь в сваях угол, Не таи полночных пугал. Он кулак калек Москве кажет – во! Во душе его Поет вещий Олег. Здесь все сказочно и чудно, Это воли моря полк, И на самом носу судна Был прибит матерый волк. А отец свободы дикой На парчовой лежит койке И играет кистенем, Чтоб копейка на попойке Покатилася рублем. Ножами наживы Им милы, любезны И ветер служивый И смуглые бездны. Он невидим и неведом Быстро катится по водам. Он был кум бедноты, С самой смертью на ты. Бревен черные кокоры Для весла гребцов опоры. Сколько вражьих голов Срубил в битве галах, Знает чайка-рыболов, Отдыхая на шестах. Месяц взял того, что наго вор. На уструге тлеет заговор. Бубен гром и песни дуд. И, прославленные в селах, Пастухи ножей веселых Речи тихие ведут: «От отечества, оттоле Отманил нас отаман. Волга-мать не видит пищи. Время жертвы и жратвы. Или разумом ты нищий, Богатырь без головы? Развяжи кошель, и грош Бедной девки в воду брось! Нам глаза ее тошны. Развяжи узлы мошны. Иль тебе в часы досуга Шелк волос милей кольчуги? Куксит, плачет целый день. Это дело – дребедень. Закопченою девчонкой Накорми страну плотвы. В гневе праведном серчая, Волга бьется, правды чая. Наша вера – кровь и зарево. Наше слово – государево». Богатырь поставил бревна Твердых ног на доски палубы, Произнес зарок сыновний, Чтоб река не голодала бы. Над голодною столицей Одичавших волн Воин вод свиреполицый, Тот, кому молился челн, Не увидел тени жалобы. И уроком поздних лет Прогремел его обет: «К богу-могу эту куклу! Девы-мевы, руки-муки, Косы-мосы, очи-мочи! Голубая Волга – на! Ты боярами оболгана!» Волге долго не молчится, Ей ворчится как волчице. Волны Волги точно волки, Ветер бешеной погоды. Вьется шелковый лоскут. И у Волги у голодной Слюни голода текут. Волга воет, Волга скачет Без лица и без конца. В буревой волне маячит Ляля буйного донца. «Баба-птица ловит рыбу, Прячет в кожаный мешок. Нас застенок ждет и дыба, Кровь прольется на вершок». И морю утихнуть легко, И ветру свирепствовать лень. Как будто веселый дядько По пояс несется тюлень. Нечеловеческие тайны Закрыты шумом точно речью. Так на Днепре, реке Украйны, Шатры таились Запорожской Сечи. И песни помнили века Свободный ум сечевика. Его широкая чуприна Была щитом простолюдина, А меч коротко-голубой Боролся с чортом и судьбой.

19 января 1922

Переворот в Владивостоке^*

День без костей. Смена властей… Переворот. Линяют оборотни; Пешие толпы, конные сотни. В глубинах у ворот, В глубинах подворотни, Смуглый стоит на русских охотник. Его ружье листом железным Блестит, как вечером болото. И на губах дыханье саки И песня парней Нагасаки. Здесь боевое, служебное место, А за волною – морская невеста. У самурая Смотрел околыш боем у Цусимы. Как повесть мести, полный гневом, Блестел. «Идите прочь» – неслась пальбы суровой речь, Речь, прогремевшая в огне вам! Над городом взошел заморский меч. И он, как месяц молодой, Косой, кривой… Сноп толп, косой пальбы косимый, Он тяжко падал за улицы на свалку. Переворот… Дыхание Цусимы, Тела увозят на двуколке. И алое в бегах. Торопится, течет, спешит рекою до зареза Железо и железо! Где зелень прежняя? Трава бывалая? И знамя алое? И ты, зеленый плащ пророка? Тебя забыл дол Владивостока! Он, променяв для новых дел, Железною щетиной поседел! Как листьями рагоз покрытое болото, Ряды пехоты идут спокойно, молчаливо. На суд очей далекого залива Проходит тесная пехота. Настойчив, меток Ком дроби беглых глаз! И город взят зарядом Упорной сотни глаз. И пыль, взметенная снарядом, Опять спокойно улеглась. И мертвых ищет водолаз. Потом встает, в морских растениях, И видят все: он поседел И выпал снег на строгом бобрике. С народом морозов – народы морей! Боги мороза – на лыжи скорей! Походка тверда самурая, Праздника битвы уснувшего края. А волны пели: звеним! звеним! Вприпрыжку шашка шла за ним. Как воробей, скакала по камням мостовой И пищи искала – кто здесь живой? Вот песнь: меняйте смерть на беглеца, Два жребия пред вами, Кому поссориться случилось! Бывало, босая девчонка спешит за мальчишкой Вприпрыжку, босая, кляня Проказы юных лет! О камни звеня, Так шашка волочилась вслед! Пускай белила, дерзкий снег лица, На скулы выпали ему, Разрез очей и темен, и жесток. Пускай сукно зеленого покроя, Знакомого войскам земного шара образца, Одеждою военною служило, Окраской полевых пространств, А шашка нежность разделила С нарядной записною книжкой, Где тангенсы и косинусы, Женой второй, ревнуя, ссорясь, Но старый бог войны, блеснув сквозь облака Улиц Владивостока, вздымал на воздух голубка, Сквозя сквозь воина стекло Видением ужасным. Виденьем древнего лубка, Глаза косые подымая, Достойным воином Мамая Он проходил, высокий горец. В нем просыпались старые ножа сны И дух войны, смертей счета И пулеметов строгое «та-та!» В броне из телячьих копыт Он сошел с островного лубка, И червем шелковым шиты Голубые одежды его облака. Где мертвые русы, старой улицы бусы, – Желтые бесы; пушки выстрелом босы. Гопак пальбы по небу топал, Полы для молний сотрясал Широких досок синевы, Полы небесной половицы. Смычок ходил Амура и Невы, Огня сверкала полоса. И сладко ловить, и сладко ловиться! Паре глаз чужого бога, Шуму крыл – улыбка дань! Там, где темная дорога, В сердце нежность и тревога, Быстры уличные лица, Сладко верить и молиться, Темной улице молиться! Бьется шашка его о пол, Умный черный глаза пепел. Море подняло белого выстрела бивень, Море подняло черного зарева хобот, Ока косого падает ливень, Город пришельцами добыт. Глаз косой, глаз-ручей Льется, шумит и бежит. Насмешливой улыбкой улыбайся, Глаз, привешенный седой головою китайца! В ночном лесу военных зарев Он стукнул в дверь, рукой ударив. Повторный удар кулака, Это в дверь застучала опять <Рука> моряка, Его боевая рука, ночной шум в облака. И падал град на град, Не с голубиное яйцо, как полагается, А величиною в скорлупу умершей птицы Рук, Охотницы воздушной за слонами, Дедов смутной грозы, может быть грезы, Несущей слонят в своих лапах. Слоны исчезали, как зайцы, Почуяв ее приближавшийся запах. Они бежали табунами в страну Сибири и березы, Страшнее не видали сов они, Желтым костром глаз очарованы, Совы слонов! Пришел немного пьяный и веселый, Горел, желтел огонь околыша, И кукла войн за ним, и кто-то шел еще. Что хочет он у «русской няни»? Стоит и дверь за ручку тянет. «Моя играй-играя С тобою мало-мало». В такую пору ждать гостей? Кто он? Быть подпоркой двери нанят? Кто он, в полночь? Только стук. Нет ответа, нет вестей! Деревце вишневое, щебетавшее «да», Вишня в лучах золотого заката, Бог войны, а с ним беда, Стукнул в двери твоей хаты! В старом городе никого нет, город умер и зачах, Бабочка голубая, в золотых лучах! Черные сосны в снегу, Черные сосны над морем, черные птицы на соснах, Это ресницы. Белое солнце, Белое зарево, Черного месяца ноша, Это глаза. Золотая бабочка Присела на гребень высокий Золотого потопа, Золотой волны. Это лицо. Брызгами дерево, Золотая волна золотого потопа, Сотнями брызг закипела, Набежала на кручу Золотой пучины. Золотая бабочка Тихо присела на ней отдохнуть, На гребень морей золотой Волны закипевшей. Это лицо. Это училось синее море у золотого, Как подыматься и падать, И закипать и рассыпаться золотыми нитями, Золотыми брызгами, золотыми кудрями Золотого моря, Золотыми брызгами таять На песке морском Около раковин моря. Косая бровь все понимала, «Моя играй-играя Мало-мало». Око косое бога войны Старой избы окном покосилось, Спрятано в бровях лохматых, Белою мышью смотрело. Он замер за дверью, лучше котов Прыжок на добычу сделать готов. Пела и билась железная шашка, Серебряной билась игрой. За дверью он дышит и замер И смотрит косыми глазами. «Моя тебя не знай! Моя тебя видай-видай! Моя с тобой играя мало-мало?» Осада стен глухих речами! Их двое, полузнакомы они, Ведут беседу речью ломаной. Он знает слабые места Нагого тела, нагого воина проломы. Он знает ямку живота, Куда летит удар борца Прямою вилкой жестких пальцев, Могилы стук без обиняка! Летит наскок наверняка! Умеет гнуть быстрей соломы тела чужие Он, малый и тщедушный, Ровесник в росте с малышами, Своей добычею послушной Играет телом великана! Одним лишь знаньем тайн силач, Упругим мячиком ловкач, Играет телом великана, Умеет бросить наземь мясо, Чужой утес костей и мяс. Рассыпаться стеклом стакана В пространство за ушами, Двумя лишь пальцами вломясь, Его умел, косой, без брони, Косой удар ребром ладони. Ломая кости пополам, Чужой костяк бросать на слом, Как будто грохнувший утес, Угаром молнии коснувшись кадыка, Приходом роковой падучей На землю падать учит Его суровая рука. Иль сделав из руки рога, Убийце выколоть глаза, Его проворно ослепить Наскоком дикого быка И радость власти тихо пить. И пальцам тыл согнув богатыря, Приказ ума удесятеря, Чтоб тела грохнулся обвал И ноги богу целовал. И пальцы хрупкие ломать, Согнув за самые концы, Убийцу весть покорнее теленка. Иль бросить на колени ниц Чужое мясо, чужой утес, Уже трусливый, точно пес. Иль руку вывернув ему, На пол-прямых согнувши локоть, Вести послушнее ребенка И за уши всадив глубоко ногти, Ухода разума позвать чуму И на устах припадок пены, Чтобы молитвою богам, Землею мертвою легли к его ногам Безумных сил беспомощные члены. Или чужие наклоняя пальцы, Победу длить и впредь и дальше! В опасные места меж ребер Он наносил удар недобер И, верный друг удачи, Нес сквозь борьбу решения итог, Как верный ход задачи: Всё, кроме ловкости, ничто! Четою птиц летевших Косые очи подымались кверху Под тонкими бровями. Как крылья, эти брови, как крылья в часы бури, Жестокие и злые, застывшие в полете. И красным цветком осени Были сложены губы. Небрежный рта цветок, жестокою чертой означен, На подбородок брошен был широкий, – Это воин Востока. Пыли морской островов, пыли морей странный посол, Стоял около двери, тихо стуча.

<Весна 1922>

Синие оковы^*

К сеням, где ласточка тихо щебечет, Где учит балясин училище с четами нечет, Где в сумраке ум рук – Господ<ь> кистей, Смех: – ай! ай! – лов наглых назойливых ос, Нет их полету костей, Злее людских плоскостей Рвут облака золотые У морей ученических кос. Жалобой палубы поднят вопрос: Кто прилетел, тихокрылый? Солнц И кули с червонцами звезд наменять На окрик знакомый: «Я не одета, Витюша, не смотрите на меня!» Ласточки две, Как образ семьи в красном куте, Из соломы и глины Вместо парчи Свили лачугу: Был взамен серебра Этих ласточек брак. Синие в синем муху за мухой ловили, Ко всему равнодушны – и голосу Кути, И рою серебряной пыли, К тому, что вечером гаснут лучи, Ясная зайчиков алых чума. В зелени прежней – кладбище света, темнеет пора. Вечер. И соня махала крылом, щебеча. За садом, за улицей говор на «ча»: «Чи чадо сюда прилетело? Мало дитя!» Пчелы телегу сплели! Ласточки пели «цивить!» Черный взор нежен и смугол. Синими крыльями красный закутан был угол. Пчелы тебя завели. Будет пора и будет велик Голос: моря – переплыть И зашатать морские полы Красной Поляны Лесным гопаком, О ком Речи несутся от края до края, Что брошено ими «уми» Из «умирая». И эта весть дальше и больше Пальцами Польши, Черных и белых народов Уносит лады В голубые ряды Народов, несущихся в праздничном шуме, Без проволочек и проволочек. С сотнями стонными Проволок ящик (С черной зеркальной доской). Кто чаровал Нас, не читаемых в грезах, А настоящих, Бросая за чарами чары вал. И старого крова очаг, Где город – посмешище, Свобода – седая помещица, Где птицам щебечется, Бросил, как знамя, Где руны: весна – Мы! Узнайте во сне мир! Поссорившись с буднями, Без берега нив Ржаницы с ржаницей Увидеться с студнями, Их носит залив, Качает прилив, Где море рабочее вечером трудится – Выбивает в камнях своё – восемь часов! Разбудится! Солнце разбудится! Заснуло, – На то есть будильник Семи голосов, веселого грома, Веселого хохота, воздушного писка. Ограда, – на то есть Напильник, А ветер – доставит записку. На поиск! На поиск! Пропавшего солнца. Пропажа! Пропажа! Пропавшего заживо. В столбцах о краже Оно такое: Немного рыжее, Немного ражее, Теперь под стражею. Веселое! В солнцежорные дни Мы не только читали, Но и сами глотали Блинами в сметане И небесами другими, Когда дни нарастали На масляной. Это не море, это не блин, Это же солнышко Закатилось сквозь вас с слюной. Вы здесь просто море, А не масляничный гость. Точно во время морского

прибоя Дальняя пена ваши усы. Съел солнышко в масле и сыт. Солнце щиплет дни И нагуливает жир, Нужно жар его жрецом жрать и жить, Не худо, ежели около кусочек белуги, А ведь ловко едят его в Костроме и Калуге. Не смотри, что на небе солнце величественно, Нет, это же просто поверье язычества. Солнышко, радостей папынька! Где оно нынче? У чорта заморского запонка? Чорт его спрятал в петлицу? Выловим! Выловим! Выудим! Выудим! Кто же, ловкач, Дерзко выломит удочку? И вот девушка-умница, девушка-чудочко Самой яркой звездой земного погона Блеснула, как удочка, За солнцем В погоню, в погоню, Лесою блеснула. И будут столетья глазеть, Потомков века, На вас, как червяка. Солнышко, удись! Милое, удись! Не будь ослух Моляны Красной Поляны. И перелетели материк Расеи вы Вместе с Асеевым. И два голубка Дорогу вели крючку рыбака. А сам рыбак – Страдания столица – В знакомо синие оковы Себя небрежно заковал, Верней, другие заковали, И печень смуглую клевали Ему две важные орлицы И долгими ночами Летели дальше величаво. А вдалеке просты, легки Зовут мальчишки: «Голяки!» Ведь Синь и Голь В веках дружат И о нашествии Синголов Они прелестно ворожат, И речи врезались в их головы, В стакане черепа жужжат. Здесь богатырь в овчине, Похож на творца Петербурга, И милые дивчины, И корни падучей, летевшие зорко. Придет пора, И слухов конница По мостовой ушей несясь, Копытом будет цокать: Вы где-то там, в земле Владивостока, И жемчуг около занозы Безумьем запылавшей мысли, Страдающей четко зари, Двух раковин, небесной и земной, – Нитью выдуманных слез – Вы там, где мощное дыхание кита! Теперь из шкуры пестро золотой, Где яблок золотых гора, Лесного дикого кота Вы выставили локоть. Друзья! И мальчики! Давайте этими вселенными Играть преступно в альчики, И парусами вдохновенными Мы тронем аль чеки. Согласны? Стало, будет кон, Хотя б противился закон. И вот решения итог: Несите бабки и биток. Когда же смерти баба-птица Засунет мир в свой кожаный мешок, Какая вдумчивая чтица Пред смыслом слов отступится на шаг, Прочтя нечаянные строки? Осенняя синь и вы в Владивостоке, Где конь ночей отроги гор, Седой, взамен травы ест И наклонился низко мордой. И в звездном блеске шумов очередь, Ваш катится обратный выезд, Чтобы Москву овладивосточить. И жемчуг северной Печоры Таили ясных глаз озера, Снежной жемчужины – северный жемчуг. И выстрелом слов сквозь кольчугу молчания Мелькали великие реки, И бегали пальцы дороги – стучания По черным и белым дощечкам ночей. Вот Лена с глазами расстрела Шарахалась волнами лени В утесы суровых камней. Утопленник плавал по ней С опухшим и мертвым лицом. А там, кольчугой пен дыша, Сверкали волны Иртыша, И воин в северной броне Вставал из волн, ракушек полн, Давал письмо для северной Онеги. Широкие очи рогоз, Коляска из синих стрекоз Была вам в поездке Сибирью сколоченный воз. И шумов далекого моря обоз, Ухаров о камни задумчивых волн, Тянулся за вами, как скарб. Россия была уж близка. И честь отдавал вам сибирский мороз. Хотели вы не расплескать Свидания морей беседы говорливой Серебряные капли, Нечаянные речи В ладонях донести, Росой летя на крыльях цапли, Ту синеву залива, что Проволокой путей далече Искала слуха шуму бурь И взвизгов ласточек полету, И судей отыскать для вкуса ласточек гнезда морского, И в ухо всей страны Валдая, Где вечером Москва горит сережкой, Шепнуть проделки самурая, Что море куксило, страдая, Что в море плавают япошки; И подковав на синие подковы, Для дикой скачки Страну дороги Ермаковой, Чтоб вывезть прошлое на тачке. И сруб бревенчатый Сибири В ладу с былиною широкой Дива стоокого Вас провожал Нетряскою коляской Из сонма множества синих стрекоз. Шатер небес навесом был ночлега, В широкой радуге морозных жал Из синих мух, чьи крылья сверк морей, Везла вас колымага, Воздушная телега Олега! Олега! Любимца веков! Чтоб разом Был освещен неясный разум, И топот победы Сибири синих подков, И дерзкая другов ватага. Умеем написать слова любые На кладбище сосновой древесины. Я верю, многие не струсят Вдруг написать чернилами чернил Русалку, божество, И весь народ, гонимый стражей книг, Перчаткой белой околоточных. А вы чернилами вернил: – Верни! Верни! – На полотне обычных будней Умеете коряво начертать Хотя бы «божество», В неловком вымолве увидеть каменную бабу Страны умов, Во взгляде – степь Донских холмов? Не в тризне Сосен и лесов, Не на потомстве лесопилен И не на кладбище сосновом бора, А в жизни, жизни, На радуге веселья взора, На волнах милых голосов Скоро, споро Корявый почерк Начертать И, крикнув: «Ни черта!», – В глаза взглянуть городового, Свисток в ушах, ведь пишется живое слово, А с этим ссорится закон И пятит свой суровый глаз в бока! Начертана событий азбука – Живые люди вместо белого листа, Ночлег поцелуев ресница Вместо широкого поля страницы Для подписи дикой. Давайте из знакомых Устраивать зверинцы Задумчивых божеств, Чтобы решеткой дела Рассыпав на соломах, Заснувшие в истомах С стеклянным волосом тела, Где «да» и «нет» играло в дурачки, Где тупость спряталась в очки, Чтоб в наших дней задумчивой рогоже Сидели закутанные некто, Для неба негожи, На небо немного похожи, И граждане речи Стали граждане жизни. Не в этом ли, о песнь, бег твой? Как та дуброва оживлена, Сама собой удивлена, Сама собой восхищена, Когда в ней плещется русалка! И в тусклом звездном ситце, Усталая носиться, Так оживляет храмы галка! Бывало я, угрюмый и злорадный, Плескал, подкравшись в корнях ольхи, На книгу тела имя Ольги. Речной волны писал глаголы я, Она смеялась, неповадны Ей лица сумрачной тоски, И мыла в волнах тело голое. Но лишь придет да-единица, Исчезнет надпись меловой доски И, как чума, след мокрой губки Уносит всё мое «хочу» на душугубке, И ропот быстрых вод В поспешных волнах проворных строк, Неясной мудрости урок, Ведь не затем ли, Чтобы погоду в солнечный день обожествить В книге полдня, сейчас Ласточка пела «цивить!» В избе бревенчатой событий Порой прорублено окно – Стеклянных дел Задумчивое но. Бревенчатому срубу Прозрачнее окна Его прозрачные глаза На тайный ход событий Позволят посмотреть. Когда сошлись Глаголь и Рцы И мир качался на глаголе Повешенной Перовской Тугими петлями войны, Как маятник вороньих стай – Однообразная верста! Столетий падали дворцы, Одни осталися Асеевы, Вы, Эр, покинули Расею вы, И из России Эр ушло, Как из набора лишний слог, Как бурей вырвано весло… И эта скобок тетива Раскрытою задачей От вывесок пив и пивца Звала в Владивосток Очей Очимира певца. Охотники удачи! Друзья, исчислите, Какое Мыслете, Обещанное Эм, Размолов, как жернов, время В муку для хлеба, Его буханку принесут Мешочником упорным? Но рушатся первые цепи, И люди сразились и крепи Сурового Како! Как? Как? Как? Так много их: Ка…Ка…Ка… Идут, как новое двуногое, Колчак, Корнилов и Каледин. Берет могильный заступ беден, Ему могилу быстро роет: «Нас двое, смерть придет, утроит». Шагает Ка, Из бревен наскоро Сколоченное, То пушечной челюстью ляская, Волком в осаде, Ступает широкой ногою слона На скирды людей обмолоченные, Свайной походкой по-своему Шагает, шугая, шатается. От живой шелухи, Поле было ступою. Друзья моей дружины! Вы любите белым медведям Бросать комок тугой пружины: Дрот, Растаявши в желудке, Упругою стрелой, Как старый клич «долой», Проткнет его живот – И «вззы» кричать победе, Охотником по следу Сегодня медведей, а завтра ярых людведей. Людведи или хуже медведей? Охоты нашей недостойны? И свиста меткого кремневых стрел (Людведей и Синголов войны)? С людведем на снегу барахтаясь, Обычной жизни страх таись! Вперед! Вперед! Ватага! Вперед! Вперед! Синголы! Маячит час итога! Порока и святого Година встала Ужасной незнакомкою, Задачу с уравненьем комкая, Чего не следует понять иначе. Ошибок страшный лист у ней, В нем только грубые ошибки И ни одной улыбки. Те строки не вели к концу Желанной истины: Знак равенства в знакомом уравненьи Пропущен здесь, поставлен там. И дулом самоубийцы железная задача Вдруг повернулася к виску. Но Красной Поляны Был забытым лоскут? И черепа костью жеманною Година мотала навстречу желанному. Случалось вам лежать в печи Дровами Для непришедших поколений? Случалось так, чтоб ушлые и непришедшие века Были листом для червяка? Видали вы орлят, Которым черви съели Их жилы в крыльях, их белый снежный пух? Их неуклюжие прыжки взамен полета? Самые страшные вещи! Остальное – лопух! Телят у горла месяц вещий? Но не пришло к концу Желанной истины в старинном смысле уравненье, Поклонникам «ура», быть может, не к лицу. Прошел гостей суровый цуг, Друзей могилы. Карогого солнца лучи! Сколько их? Восьмеро? Плывут в своей железной вере? Против теченья страшный ход. Вы очарованы в железный круг – Метать чугунную икру. Ход до смерти – суровый нерест Упорных смерти женихов, Войны упорных осетров, Прибою поперек ветров. То впереди толпы пехот – Колчак, Корнилов и Каледин. В волнах чугунного Амура, Осоками столетий шевеля, Вас вывел к выстрелам обеден, Столетьем улыбаясь, Дуров. Когда блистали шашки неловки и ловки, Богов суровых руки играли тихо в шашки, Играли в поддавки. Шатаясь бревнами из звука, Шагала азбука войны. На них, бывало, я Сидел беспечным воробьем И песни прежние чирикал, Хоть смерти маятники тикали. Вы гости сумрачных могил, Вы говор струн на Ка, Какому голоду оков, Какому высушенному озеру Были в неудачной игре козыри? Зачем вы цугом шли в могилу? Как крышка кипятка, Как строгий пулемет, Стучала вслед гробов доска, Где птицей мозг летел на туловище слепой свободы. Прошли в стране, Как некогда Рутил, Вы гости сумрачных могил! И ровный мерный стук – удары в пальцы кукол. То смерть кукушкою кукукала, Перо рябое обнаружив, За сосны спрятавшись событий, В имёнах сумрачных вождей. Кук! Ку-кук! Об этом прежде знал Гнедов. Пророча, сколько жить годов, Пророча, сколько лет осталось, Кукушка азбуки в хвое имен закрыта, Она печально куковала. Душе имен доступна жалость Поры младенческой судьбы народов кукол Мы в их телах не замечали. Могилы край доскою стукал. А иногда, сменяя Ка, насмешливо лилося «Люли» Через окопы и за пули. Там жили колословы, Теперь оковоловы. Коса войны, чумы, меча ли Косила колос сел, И все же мы не замечали Другие синие оковы, Такие радостные всем. Вы из земли хотели Ка, Из грязи, из песка и глины, Скрепить устои и законы, Чтоб снова жили властелины. А эта синяя доска, А эти синие оковы Грозили карою тому, Кто не прочтет их звездных рун. Она небесная глаголица, Она судебников письмо, Она законов синих свод, И сладко думается и сладко волится Тому, их клинопись прочесть кто смог. Холмы, равнины, степи! Вам нужны голубые цепи? Вам нужны синие оковы? Они – в небесной вышине! Умей читать их клинопись В высоких небесах. Пророк, бродяга, свинопас! Калмык, татарин и русак! Все это очень, очень скучно, Все это глухо и не звучно. Но здесь других столетий трубка, И государств несется дым. И первая конная рубка Юных (гм! гм!) с седым. Какая-то колода, быть может человечества, Искала Ка, боялась Гэ! И кол, вонзенный в голь, Грозил побегам первых воль, Немилых кололобым. Но он висел, небесный кол, Его никто не увидал, И каждый отдавался злобам. А между тем миры вращались Кругом возвышенного Ка. И эта звездная доска – Синий злодей – Гласила с отвагою светской: Мы – в детской Рода людей. Я кое-как проковыляю Пору пустынную, Пока не соберутся люди и светила В общую гостиную. О Синяя! В небе, на котором Три в семнадцатой степени звезд, Где-то я был там полезным болтом. Ваши семнадцать лет какою звездочкой сверкали? Воздушные висели трусики, Весной земные хуже лица, Огонь зеленый – ползет жужелица, Зеленые поднявши усики, Зеленой смертью старых кружев Сквозняк к могилам обнаружив. В зеленой зелени кроты Ходы точили сквозь листы. «Проворнее, кацап! Отверженный, лови!». Кап, кап! кап! – Падали вишни в кувшин, Алые слезы садов. Глаза, как два скворца в скворешнице, На ветке деревянной верещали. Она в одежде белой грешницы, Скрывая тело окаянное, Стоит в рубашке покаянной. Она стоит живая мученица, Где только ползала гусеница, Веревкой грубой опоясав Как снег холодную сорочку, Где ветки молят Солнечного Спаса, Его прекрасные глаза, Чернил зимы не ставить точку, Суровой нищенки покров. А ласточка крикнет «цивить»! И мчится, и мчится веселью учиться! Стояла надписью Саяна В хребтах воздушной синевы, Лилось из кос начало пьяное, Земной, веселый, грешный хмель. Над нею луч порой сверкал, И свет божественный сиял, И кто-то крылья отрубал. Сегодня в рот вспорхнет вареник, В веселый рот людей, и вот – Вишневых полно блюдо денег, Мушиный радуется сход, Отметив скачкой час свобод. Белее снега и мила, Она воздушней слова «панны», Она милей, белей сметаны. Блестя червонцами менял, Летали косы, как ужи Среди взволнованных озер, Где воздух дик и пышен. «Раб! иди и доложи, Что госпожа набрала вишен. И позови сюда ковер». Какой чахотки сельской грезы Прошли сквозь очи, как стрела, Когда, соседкою ствола, Рукою темною рвала С воздушных глаз малиновые слезы? Я верю: разум мировой Земного много шире мозга И через невод человека и камней Единою течет рекой, Единою проходит Волгой. И самые хитрые мысли ученых голов, Граждане мозга полов и столов, – Их разум оболган. Быть может, то был общий заговор И дерева и тела. Отвага глаза, ватага вер И рядом вишневая розга, Терновник для образа несшая смело. Но честно я отмечу: была ты хороша. Быть может, в эти полчаса Во мне и <в ней> вселенская душа Искала, отдыхая, шалаша. И возле ног могучих, босых Устало свой склонила посох. Искала отдыха, у темени Ручей бежал земного времени. В наборе вишен и листвы, В полях воздушной синевы, Где ветер сбросил пояса, Глаза дрожали – черная роса. Зеленый плеск и переплеск – И в синий блеск весь мир исчез.

Весна 1922

Коллективное

Игра в аду^*

Свою любовницу лаская В объятьях лживых и крутых, В тревоге страсти изнывая, Что выжигает краски их, Не отвлекаясь и враждуя, Давая ходам новый миг, И всеми чарами колдуя, И подавляя стоном крик,– То жалом длинным, как орехом По доскам затрещав, Иль бросив вдруг среди потехи На станы медный сплав,– Разятся черные средь плена И злата круглых зал, И здесь вокруг трещат полена, Чей души пламень сжал. Людские воли и права Топили высокие печи – Такие нравы и дрова В стране усопших встречи! Из слез, что когда-либо лились, Утесы стоят и столбы, И своды надменные взвились – Законы подземной гурьбы. Покой и мрачен и громоздок, Деревья – сероводород. Здесь алчны лица, спертый воздух,– Тех властелинов весел сброд. Здесь жадность, обнажив копыта, Застыла, как скала, Другие, с брюхом следопыта, Приникли у стола. Сражаться вечно в гневе, в яри, Жизнь вздернуть за власа, Иль вырвать стон лукавой хари Под визг верховный колеса. Ты не один – с тобою случай, Призвавший жить – возьми отказ! Иль черным ждать благополучья, Сгорать для кротких глаз? Они иной удел избрали – Удел восстаний и громов, Удел расколотой скрижали, Полета в область странных снов. Они отщепенцы, но строги. Их не обманет верный стан. И мир любви и мир убогий Легко вместился в их карман!.. Один широк был, как котел, По нем текло ручьями сало, Другой же хил, и вера сёл В чертей не раз его спасала. В очках сидели здесь косые, Хвостом под мышкой щекоча, Хромые, лысые, рябые, Кто без бровей, кто без плеча. Рогатое, двуногое Вращает зрачки. И рыло с тревогою Щиплет пучки. Здесь стук и грохот кулака По доскам шаткого стола, И быстрый говор: «Какова? Его семерка туз взяла!» Перебивают как умело, Как загоняют далеко, Играет здесь лишь только смелый, Глядеть и жутко и легко. Вот один совсем зарвался,– Отчаянье пусть снимет гнет! – Удар: смотри – он отыгрался, Противник охает, клянет. О, как соседа мерзка харя, Чему он рад, чему? Или он думает, ударя, Что мир покорствует ему? И рыбы катятся и змеи, Скользя по белым шеям их, Под взглядом песни чародея, Вдруг шепчут заклинанья стих. – «Моя!» – черней, воскликнул, сажи, Четой углей блестят зрачки. В чертог восторга и продажи Ведут съедобные очки! Сластолюбивый грешниц сейм, Виясь, как ночью мотыльки, Чертит ряд жарких клейм По скату бесовской руки. Ведьмина пестрая, как жаба, Сидит на жареных ногах, У рта приятная ухаба Смешала с злостью детский «ах!» И проигравшийся тут жадно Сосет разбитый палец свой, Творец систем, где все так ладно, Он клянчит золотой!.. А вот усмешки, визги, давка. Что? что? зачем сей крик? Жена стоит, живая ставка, Ее держал хвостач-старик. Пыхтит, рукой и носом тянет, Сердит, но только лезут слюни, Того, кто только сладко взглянет, Сердито тотчас рогом клюнет. Она, красавица исподней, Склонясь, дыхание сдержала, И дышит грудь ее свободней Вблизи веселого кружала. И взвился вверх веселый туз, И пала с шелестом пятерка, И крутит свой мышиный ус Игрок суровый, смотрит зорко. И в муках корчившийся шулер Спросил у черта: «Плохо, брат?» Затрепетал… «Меня бы не надули!» Толкнул соседа: «Виноват!» Старик уверен был в себе, Тая в лице усмешку лисью, И не поверил он судьбе – Глядит коварно, зло и рысью. С алчбой во взоре, просьбой денег, Сквозь гомон, гам и свист, Свой опустя стыдливо веник, Стояла ведьма, липнул лист. Она на платье наступила, Прибавив щедрые прорехи, На все взирала горделиво, Волос торчали стрехи. А между тем варились в меди, Дрожали, выли и ныряли Ее несчастные соседи – Здесь судьи строго люд карали! И влагой той, в которой мыла Она морщинистую плоть, Они, бежа от меди пыла, Искали муку побороть!.. И черти ставят единицы Уставшим мучиться рабам, И птиц веселые станицы Глаза клюют, припав к губам. И мрачный бес, с венцом кудрей, Колышет вожжей, гонит коней. Колеса крутят сноп мечей По грешной плоти – род погони. Новину обморков пахал Сохою вонзенною пахарь, Рукою тяжелой столбняк замахал Искусен в мучениях знахарь… Здесь дружбы нет: связует драка, Законом песни служат визги, И к потолку – гнездовьям мрака Взлетают огненные брызги. Со скрежетом водят пилу И пилят тело вчетвером, Но бес, лежащий на полу, Все ж кудри чешет гребешком. Смотрелася в зеркале С усмешкою прыткою, Ее же коверкали Медленной пыткою. У головешки из искор цветок – То сонный усопший по озеру плыл Зеленой меди кипяток От слез погаснул, не остыл. Туг председатель вдохновенно Прием обмана изъяснял. Все знали ложь, но потаенно Урвать победу всяк мечтал. С давнишней раной меч целует, Приемля жадности удар, О боли каждый уж тоскует, И случай ищется как дар. Здесь клятвы знают лишь на злате, Прибитый долго здесь пищал. Одежды странны: на заплате Надежды луч не трепетал. Под пенье любится легко, Приходят нравы дикарей, И нож вонзился глубоко И режет всех без козырей.