Том 3. Поэмы 1905-1922

Хлебников Велимир

11

Тиран без Тэ. «Рейс тумам донья». Али В Председатели шара земного Посвящается за стаканом джи-джи. Страна, где все люди Адамы, Корни наружу небесного рая! Где деньги – «пуль» И в горном ущельи Над водопадом гремучим В белом белье ходят ханы Тянуть лососей Длинною сеткою на шесте. И всё на «ша»: «шах», «шай», «шира». Где молчаливому месяцу Дано самое звонкое имя – Ай, – В этой стране я!

12

Весна морю дает Ожерелье из мертвых сомов, Трупами устлан весь берег. Собакам, провидцам, пророкам И мне Морем предложен обед Рыбы уснувшей На скатерти берега. Роскошь какая! Будь человек! не стыдись! отдыхай, почивай! Кроме моря здесь нет никого. Море, ты слишком велико, Чтобы ждать, чтобы я целовал тебе ручку. Никому не нужно мое спасибо. Купаюсь: целую морскую волну, Море не пахнет ручкой барыни. Три мешочка икры Я нашел и испек, И

сыт! Вороны – каркая – в небо! «Упокой, Господи» и «Вечную память» Пело море Тухлым собакам. В этой стране Алых чернил взаймы у крови, дружеский долг, Время берет около Троицы, Когда алым пухом Алеют леса недотроги, Зеленой ресницей широкие. Не терпится дереву, хочется быть мне Зеленым знаменем пророка. Но пятна кровавые Троицы еще не засохли. Перья зеленые лебедя стаей плавают по воздуху, Ветки ее, И золотые чернила весны В закат опрокинуты, в немилости. И малиновый лес Сменяет зеленый. В этой стране собаки не лают, Если ночью ногою наступишь на них, Кротки и тихи Большие собаки. И цыпленок, раньше чем уснуть в руке гнезда, Бегает по нему И ловит, полный охотничьей жажды, Мошек и комаров. Тебе люди шелка не дадут, О пророк, и дереву – знаменем быть. Пальцы кровавые лета запечатлены на зеленых листах, Когда недотрогу неженку-розу беру знаменем.

13

Сегодня я в гостях у моря. Скатерть широка песчаная. Собака поодаль. Ищем. Грызем. Смотрим друг на друга. Обедал икрою и мелкой рыбешкой. Хорошо! Хуже в гостях у людей! Из-за забора «урус дервиш, дервиш урус» Десятки раз крикнул мне мальчик.

14

Косматый лев с глазами вашего знакомого Кривым мечом Кому-то угрожал, заката сторож, покоя часовой, И солнце перезревшей девой (Любит варенье) Сладко закатилось на львиное плечо Среди зеленых изразцов, Среди зеленых изразцов!

15

Халхал. Хан в чистом белье Нюхал алый цветок, сладко втягивая в ноздри запах цветка, Ноздри раздув, сладко вдыхал запах цветка, Темной рукой за ветку держа, Жадно глазами даль созерцая. «Русски не знай, плёхо. Шалтай-балтай не надо, зачем? плёхо! Учитель, давай, – Столько пальцев и столько (50 лет), – Азия русская. Россия первая, учитель, харяшо. Толстой большой человек, да, да, русский дервиш. А! Зардешт, а! харяшо!». И сагиб, пьянея, алый нюхал цветок, Белый и босой, И смотрел на синие дальние горы. Каменное зеркало гор. Я на горах. Зеркало моря находится По ту сторону. Отсюда Волге наперекор Текут реки в те же просторы морей. Воли запасы черпать где ведро? Здесь среди гор Человек сознает, что зазнался. Скакала, шумела река, стекленясь волосами. Буханки камней. Росли лопухи в рост человека. Струны размеров камней – Кто играл в эти струны? Крыльцо перед горами в коврах и горах винтовок. Выше предков могилы. А рядом пятку чесали сыну его. Он хохотал, Стараясь ногою попасть слугам в лицо. Тоже он был в одном белье. По саду ханы ходят беспечно в белье Или копают заступом мирно Огород капусты. «Беботеу вевять» – Славка запела.

16

Булыжники собраны в круг. Гладка, как скатерть, долина. Выметен начисто пол ущелья. Из глазу не надо соринки. Деревья в середке булыжных венков. Черепами людей белеют дома. Хворост на палках. Там чай-хане пустыни. Черные вишни-соблазны на удочке тянут голодных глаза. Армянские дети пугливы. Сотнями сказочных лбов Клубятся, пузырятся в борьбе за дорогу Корни смоковницы (Я на них спал), Тоской матерей Тянутся к детям Пуповиной, протянутой от веток к корням, И в землю уходят. Плетусь, ученье мое давит мне плечи. Проповедь немая, нет учеников. Громадным дуплом, пузатым грибом, Брюхом широким Настежь открыта счетоводная книга столетий. Ствол (шире коня поперек), пузырясь, Подымал над собой тучу зеленую листьев и веток, Зеленую шапку, Градом ветвей стекая к корням, С ними сливаясь в узлы Ячеями сети огромной. Ливень дерева сверху, дождь дерева пролился В корни и землю, внедряясь в подземную плоть. Ячейками сети срастались глухою петлею, И листья, певцы того, что нет, Младшие ветви и старшие, И юношей толпы – матери держат старые руки. Чертеж? или дерево? Сливаясь с корнями, дерево капало вниз и текло древесною влагой, Ручьями В медленном ливне столетий. Ствол пучится брюхом, где спрячутся трое, Долине дает второе, зеленое небо. Здесь я спал изнемогший. Белые кони паслися на лужайке оседланны (Лебеди снега и спеси). «Ты наше дитю! вот тебе ужин, ешь и садись!» – Мне крикнул военный, с русской службы бежавший. Чай, вишни и рис. Целых два дня я питался лесной ежевикой, Ей одолжив желудок Председателя Земного Шара (Мариенгоф и Есенин). «Пуль» в эти дни не имел, шел пеший. «Беботеу вевять» славка поет!

17

Чудищ видений ночных черные призраки, Черные львы. Плясунья, шалунья вскочила на дерево, Стоит на носке, другую, в колене согнув, занесла над головой; И согнута в локте рука. Кружев черен наряд. Сколько призраков! Длинная игла дикообраза блестит в лучах Ая. Ниткой перо примотаю и стану писать новые песни. Очень устал. Со мною винтовка и рукописи. Лает лиса за кустами. Где развилок дорог поперечных, живою былиной Лег на самой середке дороги, по-богатырски руки раскинул. Не ночлег, а живая былина Онеги. Звезды смотрят в душу с черного неба. Ружье и немного

колосьев – подушка усталому. Сразу заснул. Проснулся, смотрю, кругом надо мною На корточках дюжина воинов. Курят, молчат, размышляют. «По-русски не знай». Что-то думают. Покрытые роскошью будущих выстрелов За плечами винтовки, Груди в широкой броне из зарядов. «Пойдем». Повели. Накормили, дали курить голодному рту. И чудо – утром вернули ружье. Отпустили. Ломоть сыра давал мне кардаш, Жалко смотря на меня.

18

– Садись, Гуль-мулла. – Черный горячий кипяток брызнул мне в лицо? Черной воды? – Нет, – посмотрел Али-Магомет, засмеялся. – Я знаю, ты кто. – Кто? – Гуль-мулла. – Священник цветов? – Да-да-да. Смеется, гребет. Мы несемся в зеркальном заливе Около тучи снастей и узорных чудовищ с телом железным, С надписями «Троцкий» и «Роза Люксембург».

19

– Лодка есть. Товарищ Гуль-мулла! Садись, повезем! Денег нет? Ничего. Так повезем! Садись! – Наперебой говорили киржимы. Я сажусь к старику. Он добродушен и красен, о Турции часто поет. Весла шумят. Баклан полетел. Из Энзели мы едем в Казьян. Я счастье даю? Почему так охотно возят меня? Нету почетнее в Персии Быть Гуль-муллой, Казначеем чернил золотых у весны В первый день месяца Ай Крикнуть, балуя: «Ай!» Бледному месяцу Ай, Справа увидев, Лету крови своей отпустить, А весне золотых волос. Я каждый день лежу на песке, Засыпая на нем.

1921 <вторая половина>

Голод^*

I

Почему лоси и зайцы скачут в осеннем лесу, Прочь удаляясь? Люди съели кору осины, Елей побеги зеленые. Жены и дети бродят в лесах И собирают березы листы Для щей, для окрошки, борща, Елей верхушки и нежно серебряный мох – Пища лесная. Зубы будут от елей точно у лося. «Нет желудей! Люди желуди съели»,– Скакала и жаловалась белка. Исчезли кроты и мыши лесные. Лиске негде курятину взять. Зайка бежит недовольно – Из огорода исчезла капуста. Дети, разведчики пищи, Бродят по рощам, Жарят в кострах белых червей, Зайца лесные калачики и гусениц жирных, Жирных червей от оленей-жуков Копают в земле и на зуб кладут, Хлебцы пекут из лебеды, За мотыльками от голода бегают. И тихо лепечут по-детскому малые дети О других временах, Огромно темнея глазами. Чтоб голод смотрел через детские лица, Как бородатый хозяин. Тают детишки. Стали огромными рты, до ушей протянулись, Глаза голубыми очками иль черными Зеркалом гладким кругло блестят на лице, Хребет утончился носа, Острый, как ножик, бледный и птичий концом, Кожа светла, как свеча восковая. Светятся миру белой свечой около гроба Дети в лесу. На зайца, что нежно прыжками Скачет в лесу, Все восхищенно засмотрелись, Точно на светлого духа явление. Но он убегает легким видением, Кончиком уха чернея. А дети долго стояли, им очарованные. Это сытный обед проскакал. Вот бы зажарить и съесть! Сладкий листок, скусный-прескусный, Сладкая травка, слаще калачика. «Бабочка, глянь-ка, там пролетела».– «Лови и беги, а здесь голубая». Мальчик на речке достал Тройку лягушек, Жирных, больших и зеленых. «Лучше цыплят»,– Говорил он сестрам обрадованным. Вечером дети к костру соберутся И вместе лягушек съедят, Тихо балакая. А может быть, будет сегодня из бабочек борщ.

II

Голод в деревне

А рядом в избе с тесовою крышею Угрюмый отец Хлеб делит по крошкам Заскорузлыми пальцами. Только для глаз. И воробей, Что чиликнул сейчас озабоченно, Не был бы сыт. «Нынче глазами обед. Не те времена», – промолвил отец. В хлебе, похожем на черную землю, Примесь еловой муки. Лишь бы глаза пообедали. Мать около печи стоит. Черные голода угли Блестят в ямах лица. Тонок разрез бледного рта. Корова была, но зарезана. Стала мешками муки и съеденным хлебушком. Зарезал сосед, свои не могли. Чернуха с могучими ребрами И ведром молока в белом вымени. Звучно она, матерь рогатая, По вечерам теленку мычала, Чтоб отозвался нежный теленок. Девочки плакали. Теленка же скушали сами, Когда вышла конина в селе. Жареху из серых мышей Сын приготовил, принес. В поле поймал. И все лежат на столе, Серея длинным хвостом. Будет как надо Ужин сегодня. Ужин сегодня – чистая прелесть. А раньше, бывало, жена закричала бы громко И кувшин бы разбила вдребезги, брезгуя, Увидя умершую мышь потонувшей в сметане. Теперь же безмолвно и мирно Мертвые мыши лежат на столе для обеда, Свисая на землю черным хвостом. «Жри же, щенок! Не околеешь»,– Младшему крикнула мать И убежала прочь из избы. Хохот и плач донеслись С сеновала. И у соседей в соломенной хате Подан обед на дворе. Подан обед, первое блюдо В чугуне – кипяток на полове. Полезен прополоскать животы. Кушайте, дети, Резаной мелко соломы. «Дети, за стол. Не плакать, не выть, Вы ведь большие!» Строже сделались лица. Никто не резвился и не смеялся. По-прежнему мать встала у печки, Лицо на ладонь оперев и тоскуя. Застыли от страха ребятушки, Точно тайна пришла Или покойник лежал среди них. Кончен обед, глаза почернели и опустилися рты. И разбрелись ребятишки. В углу громадные матери Темнеют глаза. А что же второе? Второе? – Общая яма, Где, обнявши друг друга, Лягут все вместе, Отец и семья, Мать и отец, сестры и братья, С кротким лицом Свечки сгоревшей.