Том 3. Поэмы 1905-1922

Хлебников Велимир

<III>

Глаз огня Без ресниц ливня или дождя Жег нашу землю, наши поля И народы колосьев. Волнуясь соломой сухой, Дымились поля и колос желтел, Завял и засох смертью сухой. Зерно, осыпаясь, кормило мышей. Небо болеет? Небо – больной? Нет у него влажных ресниц Урожайной погоды, ливней могучих. Сжигая траву, поля, огороды Жестоко желтело око жары, Всегда золотое, без бровей облаков. Люди покорно уселися ждать Чуда – чудес не бывает – или же смерти. Это беда голубая. Это засуха. В ряде любимых годов Нашла себе пасынка. Всё изменило, колос и дождь, Труду землероба. Разве не так же в поту, как всегда, Сеяли этой весной пахаря руки Добрые зерна? Разве не так же с надеждой На небо все лето смотрели глаза земледельца, Дождя ожидая? Голое око жары, Око огня золотого Жгло золотыми лучами Нивы Поволжья. По оврагу лесному, пыль подымая, Спешила толпа к зеленым холмам и трем соснам. Все, торопясь и волнуясь,– Палка лесная в руках, Длинные бороды клином,– Волнуясь спешили. Все торопятся, бегут, дети и взрослые. Это сам голод. Это за глиной святой, Что едят точно хлеб, Той, от которой не умирают, Люди бегут, торопясь. Одна ты осталась, Когда все изменило, Глина! Земля! Голод гнал человечество. Мужики, женщины, дети, Заполнив овраг, Спешат за святою землей Вместо хлеба. Глина – спаситель немой Под корнями сосен столетних. А в то же время ум ученых В миры другие устремлен, Из земель, мысли подчиненных, Хотел построить жизни сон.

Октябрь 1921

Шествие осеней Пятигорска^*

1

Опустило солнце осеннее Свой золотой и теплый посох, И золотые черепа растений Застряли на утесах, Сонные тучи осени синей, По небу ясному мечется иней; Лишь золотые трупики веток Мечутся

дико и тянутся к людям: «Не надо делений, не надо меток, Вы были нами, мы вами будем». Бьются и вьются, Сморщены, скрючены, Ветром осенним дико измучены. Тучи тянулись кверху уступы. Черных деревьев голые трупы Черные волосы бросили нам, Точно ранним утром, к ногам еще босым С лукавым вопросом: «Верите снам?» С тобой буду на ты я. Сады одевали сны золотые. Все оголилось. Золото струилось. Вот дерева призрак колючий: В нем сотни червонцев блестят! Скряга, что же ты? Пойди и сорви, Набей кошелек! Или боишься, что воры Большие начнут разговоры?

2

Грозя убийцы лезвием, Трикратною смутною бритвой, Горбились серые горы: Дремали здесь мертвые битвы С высохшей кровью пены и пана. Это Бештау грубой кривой, В всплесках камней свободней разбоя, Похожий на запись далекого звука, На А или У в передаче иглой И на кремневые стрелы Древних охотников лука, Полон духа земли, облаком белый, Небу грозил боевым лезвием, Точно оно – слабое горло, нежнее, чем лен. Он же – кремневый нож В грубой жестокой руке, К шее небес устремлен. Но не смутился небесный объем: Божие ясно чело. Как прокаженного крепкие цепи Бештау связали, К долу прибили Ловкие степи: Бесноватый дикарь – вдалеке! Ходят белые очи и носятся полосы, На записи голоса, На почерке звука жили пустынники. В светлом бору, в чаще малинника Слушать зарянок И желтых овсянок. Жилою была Горная голоса запись. Там светлые воды и камни-жрецы, Молились им верно седые отцы.

3

Кувшины издревле умершего моря Стояли на страже осени серой. Я древнюю рыбку заметил в кувшине. Плеснулась волна это Мертвого моря. Из моря, ставшего серым строгим бревном, Напилены доски, орлы Умной пилой человека. Лестниц-ручьев, лада песен морей, Шероховаты ступени. Точно коровий язык. Серый и грубый, шершавый. Белые стены на холмы вели По трупам усопшей волны, усопшего моря. Туда, на Пролом, Где «Орел» и труп моря Крылья развеял свои высоко и броско, Точно острые мечи. Над осени миром покорнее воска Лапти шагают по трупам морей, Босяк-великан беседует тихо Со мной о божиих пташках. Белый шлем над лицом плитняковым холма, степного вождя, Шероховатые шершавы лестниц лады Песен засохшего моря! Серые избы из волн мертвого моря, из мертвого поля для бурь! Для китов и для ящеров поляна для древней лапты стала доской Здесь кипучие ключи Человеческое горе, человеческие слезы Топят бурно в смех и пение. Сколько собак, Художники серой своей головы, Стерегут Пятигорск! В меху облаков Две Жучки, Курган Золотой, Машук и Дубравный. В черные ноздри их кто поцелует? Вскочат, лапы кому на плечо положив? А в городе смотрятся в окна Писатели, дети, врачи и торговцы! И волос девушки каждой – небоскреб тысяч людей! Эти зеленые крыши, как овцы, Тычутся мордой друг в друга и дремлют. Ножами золотыми стояли тополя, И девочка подруге кричит задорно «ля». Гонит тучи ветреный хвост.

4

Осени скрипки зловещи, Когда золотятся зеленые вещи. Ветер осени Швырял листьями в небо, горстью любовных писем, И по ошибке попал в глаза (дыры неба среди темных веток). Я виноват, Что пошел назад. Тыкал пальцем в небо, Горько упрекая, И с земли поднял и бросил В лицо горсть Обвинительных писем, Что поздно.

5

Плевки золотые чахотки И харканье золотом веток, Карканье веток трупа золотого, веток умерших, Падших к ногам. Шурши, где сидел Шура, на этой скамье, Шаря корня широкий сапог, шорох золотого, Шаря воздух, садясь на коней ветра мгновенного, В зубы ветру смотря и хвост подымая, Табор цыган золотых, Стан бродяг осени, полон охоты летучей, погони и шипа.

6

Разбейся, разбейся, Мой мозг, о громады народного «нет». Полно по волнам носиться Стеклянной звездою. Это мне над рыжей степью Осени снежный кукиш! А осень – золотая кровать Лета в зеленом шелковом дыме. Ухожу целовать Холодные пальцы зим.

7

Стали черными, ослепли золотые глазята подсолнухов, Земля мостовая из семенух. Сколько любовных речей Ныне затоптано в землю! Нежные вздохи Лыжами служат моим сапогам, Вместе с плевком вспорхнули на воздух! Это не сад, а изжога любви, Любви с семенами подсолнуха.

5 ноября 1921

Берег невольников^*

Невольничий берег, Продажа рабов Из теплых морей, Таких синих, что болят глаза, надолго Перешел в новое место: В былую столицу белых царей, Под кружевом белым Вьюги, такой белой, Как нож, сослепа воткнутый кем-то в глаза. Зычно продавались рабы Полей России. «Белая кожа! Белая кожа! Белый бык!» – Кричали торговцы. И в каждую хату проворнее вора Был воткнут клинок Набора. Пришли; смотрят глупо, как овцы, Бьют и колотят множеством ног. А ведь каждый – у мамыньки где-то, какой-то Любимый, дражайший сынок. Матери России, седые матери, – Войте! Продаватели Смотрят им в зубы, Меряют грудь, Щупают мышцы, Тугую икру. «Повернись, друг!» Врачебный осмотр. Хлопают по плечу: «Хороший, добрый скот!» Бодро пойдет на уру Стадом волов, Пойдет напролом, Множеством пьяных голов, Сомнет и снесет на плечах Колья колючей изгороди, И железным колом С размаха, чужой Натыкая живот, Будет работать, Как дикий скот Буйным рогом. Шагайте! С Богом! Прощальное баево. Видишь: ясные глаза его Смотрят с белых знамен. Тот, кому вы верите. «Бегает, как жеребец. Рысь! Сила! Что, в деревне, Чай, осталась кобыла? Экая силища! Какая сила! Ну, наклонись!» Он стоит на холодине наг, Раб белый и голый. Деревня! В одежды визга рядись! Ветер плачевный Гонит снега стада На молодые года, Гонит стада, Сельского хама рог, За море. Кулек за кульком, Стадо за стадом брошены на палубу, Сверху на палубы строгих пароходов, Мясо, не знающее жалости, Не знающее жалобы, Бросает рука Мировой наживы Игривее шалости. Страна обессынена! А вернется оттуда Человеческий лом, зашагают обрубки, Где-то по дороге, там, на чужбине, Забывшие свои руки и ноги. (Бульба больше любил свое курево в трубке.) Иль поездами смутных слепцов Быстро прикатит в хаты отцов. Вот тебе и раз! Ехал за море С глазами, были глаза, а вернулся назад без глаз. А он был женихом! Выделка русской овчинки! Отдано русское тело пушкам – В починку! Хорошая починка! В уши бар белоснежные попал Первый гневный хама рев: Будя! Русское мясо! Русское мясо! На вывоз! Чудища морские, скорее! А над всем реют На знаменах Темные очи Спаса Над лавками русского мяса. Соломорезка войны Железной решеткою Втягивает Все свежие И свежие колосья С зернами слез Великороссии. Гнев подымался в раскатах: Не спрячетесь! Не спрячетесь! Те, кому на самокатах Кататься дадено В стеклянных шатрах, Слушайте вой Человеческой говядины, Убойного и голубого скота. «Где мои сыны?» – Несется в окно вой. Сыны! Где вы удобрили Пажитей прах! Ноги это, ребра ли висят на кустах? Старая мать трясет головой. Соломорезка войны Сельскую Русь Втягивает в жабры. «Трусь! Беги с полей в хаты»,– Кричит умирающий храбрый. Через стекло самоката В уши богатым седокам самоката, Недотрогам войны, Несется: «Где мои сыны?» Из горбатой мохнатой хаты. Русского мяса Вывоз куй! Стала Россия Огромной вывеской, И на нее Жирный палец простерт Мирового рубля. «Более, более Орд В окопы Польши, В горы Галиции!» Струганок войны стругает, скобля, Русское мясо. Порхая в столице Множеством стружек – Мертвые люди! П ароходы – чудовища С мерзлыми трупами Море роют шурупами, Воют у пристани, Ждут очереди. Нету сынов! Нету отцов! Взгляд дочери дикий Смотрит и видит Безглазый, безустый мешок С белым оскалом, В знакомом тулупе. Он был родимым отцом В далекой халупе. Смрадно дышит, Хрипит: «Хлебушка, дочка» <. . . . . . . . . . . . . . .> Обвиняю! Темные глаза Спаса Белых священных знамен, Что вы трепыхались Над лавками русского мяса Молча И не было упреков и желчи В ясных божественных взорах, Смотревших оттуда. А ведь было столько мученья, Столько людей изувечено! И слугою войны – порохом Подано столько печенья Из человечины Пушкам чугунным. Это же пушек пирожного сливки, Сливки пирожного, Если на сучьях мяса обрывки, Руки порожние – Дали… Сельская голь стерегла свои норы. Пушки-обжоры Саженною глоткой, Бездонною бочкой Глодали, Чавкая, То, что им подано Мяса русского лавкой. Стадом чугунных свиней, Чугунными свиньями жрали нас Эти ядер выше травы скачки. Эти чугунные выскочки, Сластены войны, Хрустели костями. Жрали и жрали нас, белые

кости, Стадом чугунных свиней. А вдали свинопас, Пастух черного стада свиней, – Небо синеет, тоже пьянея, Всадник на коне едет. Мы Были жратвой чугуна, Жратвою, – жратва! И вдруг Же завизжало, Хрюкнуло, и над нею братва, как шершнево жало, Занесла высоко Кол Священной Огромной погромной свободы. Это к горлу Же Бэ Приставило нож, моря тесак, Хрюкает Же и бежит, как рысак. Слово «братва», цепи снимая Работорговли, Полетело, как колокол, Воробьем с зажженным хвостом В гнилые соломенные кровли. Свободы пожар! Пожар. Набат. Хрюкнуло Же, убежало. – Брат! Слово «братва» из полы в полу, точно священный огонь, На заре Из уст передавалось В уста, другой веры завет Шепотом радости тихим. Стариковские, бабьи, ребячьи шевелились уста. Жратва на земле Без силы лежала, Ей не сплести брони из рогож. И над нею братва Дымное местью железо держала, Брызнувший солнцем ликующий нож. Скоро багряный Дикой схваткой двух букв, Чей бой был мятежен, Азбуки боем кулачным Кончились сельской России Молитвы, плач их. Погибни, чугун окаянный! И победой Бэ, Радостной, светлой, Были брошены трупные метлы, Выметавшие села, И остановлен Войны праздничный бег, Работорговли рысь. Дикие, гордые, вы, Хлынув из горла Невы, В рубахах морской синевы, На Зимний дворец, Там, где мяса главный купец За черным окном, Направили дуло. Это дикой воли ветер, Это морем подуло. Братва, напролом! Это над морем «Аврора» Подняла: «Наш». «Товарищи! Порох готовлю». Стой, мертвым мясом Торговля. Браток, шарашь! Несите винтовок, Несите параш В Зимний дворец. Годок, будь ловок. Заводы ревут: на помощь. Малой? Керенского сломишь? В косматой шкуре греешь силы свои. Как слоны, высоко подняв хоботы, Заводы трубили Зорю Мировому братству: просыпайся, Встань, прекрасная конница, Вечно пылай, сегодняшняя бессонница. А издалека, натягивая лук, прошлое гонится. Заводы ревут: «Руки вверх» богатству. Слонов разъяренное стадо. <. . . . . . . . . . . . . . .> Зубы выломать… Глухо выла мать: Нету сына-то, Есть обрубок. И целует обрубок… Колосья синих глаз, Колосья черных глаз Гнет, рубит, режет Соломорезка войны.

Ноябрь 1921

Ночь перед Советами^*

I

Сумрак серый, сумрак серый, Образ – дедушки подарок. Огарок скатерть серую закапал. Кто-то мешком упал на кровать, Усталый до смерти, без меры. В белых волосах, дико всклокоченных, Видна на подушке большая седая голова. Одеяла тепло падает на пол. Воздух скучен и жуток. Некто притаился, Кто-то ждет добычи. Здесь не будет шуток, Древней мести кличи! И туда вошло видение зловещее. Согнуто крючком, Одето как нищая. Хитрая смотрит, Смотрит хитрая! «Только пыли вытру я. Тряпки-то нет!» Время! Скажи! Сколько старухе Минуло лет? В зеркало смотрится – гробы. Но зачем эти морщины злобы? Встала над постелью С образком девичьим, Точно над добычей Стоит и молчит. «Барыня, а барыня!» – «Что тебе? Ключи?» Лоб большой и широкий, В глазах голубые лучи, И на виски волосы белые дико упали, Красивый своей мощью лоб окружая, обвивая. «Барыня, а барыня!» – «Ну что тебе?» – «Вас завтра повесят! Повисишь ты, белая!» Раненым зверем вскочила с кровати: «Ты с ума сходишь? Что с тобой делается? Тебе надо лечиться».– «Я за мукой пришла, мучицы… Буду делать лепешки. А времени, чай, будет скоро десять. Дай барыню разбужу».– «Иди спать! Уходи спать ложиться! Это ведьма, а не старуха. Я барину скажу! Я устала, ну что это такое, Житья от нее нет, Нет от нее покоя!» Опустилась на локоть и град слез побежал. «Пора спать ложиться!» Радостный хохот В лице пробежал! Темные глазки сделались сладки. «Это так… Это верно… кровь у меня мужичья! В Смольном не была, А держала вилы да веник… Ходила да смотрела за кобылами. Барыня, на завтра мне выдайте денег. Барыня, вас завтра Наверно повесят…» Шепот зловещий Стоит над кроватью Птицею мести далеких полей. Вся темнота, крови засохшей цвета. И тихо уходит, Неясное шамкая: «На скотном дворе работала Да у разных господ пыль выметала, Так и умру я, Слягу в могилу Окаянною хамкою».

II

В Смольном девицей была, белый носила передник, И на доске золотой имя записано, первою шла. И с государем раза два или три, тогда был наследник, На балу плясала в общей паре. После сестрой милосердия спасала больных В предсмертном паре, в огне, В русско-турецкой войне Ходила за ранеными, дать им немного ласки и нег. Терпеливой смерти призрак, исчезни! И заболела брюшною болезнью, Лежала в бреду и жажде. Ссыльным потом помогала, сделалась красной. Была раз на собраньи прославленной «Воли Народной» опасно как! – На котором все участники позже – Каждый! – Качались удавлены Шеями в царские возжи. Билися насмерть, боролись Лучшие люди с неволей. После ушла корнями в семью: Возилась с детьми, детей обучала. И переселилась на юг. Дети росли странные, дикие, Безвольные, как дитя, Вольные на всё, Ничего не хотя. Художники, писатели, Изобретатели. Отец ее был со звездою старик, Бритый, высокий, холодный. Теперь в друг друга, рукой книги и ржи, Обе Вонзили ножи: Исчадье деревни голодной и сама столица на Неве, ее благородие. Мучения ножик и наслаждения порхал, муки и мести. Глаза голубые и глаза темной жести. Баба и барыня, Обе седые, в лохматых седых волосах Да у барыни губы в белых усах, Радовались неге мести и муки. Потом долго ломала барыня руки На грязной постели. «Это навет!» А на кухне угли самовара Уж засвистели. «Скоро барин прийдет, Пусть согреет живот».

III

Старуха Снова пришла, но другая. «Слухай, барыня, слухай, Побалакай со старухой! Бабуся моя, Как молодкой была, Дородной была. И дородна и бела, Чернобровая, Что калач из печи! что пирог! Славная девка была. Бела и здорова, Другую такую сыщи! А прослыла коровой. Парни-хлыщи! Да глаза голубые веселухи закаянной! А певунья какая! Лесной птицы Глотка звонче ее. Заведет, запоет и с ума всех сведет. Утром ходит в лесу, Свою чешет косу, И запоет! Бредят борзые и гончие. Барин коня своего остановит, Рубль серебряный девке подорит. Барин лихой, седые усы… А барин наш был собачар. Псарню большую имел. И на псарне его Были черные псы да курчавые, Были белые все, Только чуточку ржавые. Скачут как бесы, лижут лицо, Гнутся и вьются как угри в кольцо. А сколько визга, а сколько лая! Охота была удалая, Барыня милая! воют в рога, Скачут и ищут зайца-врага. Белый снежочек, Скачет комочек – Заячьи сны, Белый на белом, Уши черны. Вот и начался по полю скок! Тонут в пыли Черные кони и бобыли! Тонут в сугробах и тонут! Гончие воют и стонут! Друг через друга Псы перескакивают, Кроет их вьюга, Кого-то оплакивают, Стонут и плачут. А барин-то наш скачет… и скачет, Сбруей серебряной блещет, Черным арапником молотит и хлещет. Зайчиха дрожит, уже вдовушка. Людям люба заячья кровушка! Зайца к седлу приторочит, Снежного зайца, нового хочет. Или ревет, заливается в рог. Лютые псы скачут у ног. Скачут поодаль холопы любимые. Поле белехонько, только кусточки. Свищут да рыщут, Свеженьких ищут собачин рточки. С песней в зубах, в зенках огонь! Заячий кончится гон, Барин удалый к бабе приедет, Даст ей щеночка: «Эй, красота! Вот тебе сын али дочка, Будь ему матка родимая. Барскому псу дай воспитание». Барину псы дорогая утеха, а бабе они – испытание! Бабонька плачет, Слезками волосы русые вымоет. Песик весь махонький – что голубок! Барская милость – рубль на зубок. «Холи и люби, корми молоком! Будет тебе богоданным сынком». Что же поделает бабонька бедная? Встанет у притолки бледная И закатит большие глаза – в них синева. Отшатнется назад, Схватит рукою за грудь И заохает, и заохает! Вся дрожит. Слезка бежит, Точно ножом овцу полоснули. Ночь. Все уснули. Плачет и кормит щеночка-сыночка Всю ночку – Барская хамка, песика мамка! – Чужие ведь санки! Барин был строгий, правдивой осанки, С навесом суровым нависших бровей, И княжеских, верно, кровей. Был норовитый, Резкий, сердитый, Кудри носил серебристые – Помещик был истый, Длинные к шее спускались усы. – Теперь он давно на небеси, Батюшка-барин! Будь земля ему пухом! Арапник шуршал: шу да шу! полз ровно змей. Как я заслышу, Девчонка, застыну и не дышу, Спрячуся в лен или под крышу. Шепчет как змей: «Не свищу, а шкуру спущу». А барин арапником Вдруг как шарахнет Холопа по морде! Помещик был истый да гордый. И к бабке пришел: «На, воспитай! Славный мальчик, крови хорошей, А имя – Летай! Щенка, стерегись, не души! Немилость узнаешь барской души! Эй, гайдуки! Дайте с руки! Из полы в полу!» И вот у бабуси щеночек веселый. А от деда у ней остался мальчишка, Толстый да белый, ну словно пышка, Взять бы и скушать! Глаза голубые. Дед-то, вишь, помер, зачах, Хоть жили оба на барских харчах! Сидит на скамейке, Ерошит спросонку Свои волосенки. Такой кучерявый, такой синеглазый, Игры да смех, любит проказы! Бабка заплакала. Вся побледнела. И зашаталась, Бросилась в ноги, Серьгою звеня! «Барин, а барин! спасите меня!» Ломит, ломает белые руки! Кукиш! матушка-барыня, кукиш! «Арапником будет спаситель, Ты ему матка, Кабыздох был родитель». Вот и вся взятка! Кукиш. Щеночек сыночком остался. Хлопнулась о пол, забились в падучей. Барин затопал, Стукнул палкою. Угрюмый ушел, не прощаясь, без ласки! Брови как тучи.