Том 3. Поэмы 1905-1922

Хлебников Велимир

Бой

Где пан? Пан па<л>!

Па – пушек речь,

А беленою выбелены дороги.

Ха облака скрывало летчика

От взгляда войск и Ра свинца,

И Вэ стрижей и летчиков, Го поля.

И Ка людей – ломовики и битюги,

С могучей шеей черных лебедей,

Мохнатою ногой ступая грузно,

(Как Вэ волнуются их гривы)

– Все масти вороной – Ла ночи!

Везут орудий По и Пу

Громить Мо и Ка покоя

Противника за Ха из проволок

И лат из проволочных оград,

Где смерти Пи

Летело с визгом поросенка

Летевшего ядра.

И красный сой кусков огня –

Го люда.

Словарь звездного языка

(общего всей звезде, населенной людьми)

Вэ – движение точки по кругу около другой неподвижной.

Пэ – прямое движение точки, прочь от неподвижной, движение по прямой черте. Отсюда тела, полные пещер, рост объема, занятого телом в трехмерном мире: пух, порох, пушка. Пара двух точек, разделенная растущим пространством.

Эль – переход количества высоты, совпадающей с осью движения, в измерение ширины, поперечной пути движения. Ось движения пересечена ею под прямым углом (лист, лодка, лапа).

Го – высшая точка поперечного пути движения, колебания (измерения): голова, гора, гребень, го-сударь.

Эм – деление объема на малые части (мука, молоть).

Эс – пути движений, имеющие общую начальную и неподвижную точку (сой, солнце, сад, село).

Ха – черта, преграда между неподвижной точкой и другой, движущейся к ней.

Че – пустое тело, заменяющее оболочку объему другого тела. Обход дугою во время прямого пути некоторой неподвижной точки на пути.

Ка – взаимное сближение двух точек до неподвижного предела, остановки многих точек у одной неподвижной. Звезда движений, обратная Эс.

Ша – слияние поверхностей, наибольшая площадь в наименьших границах одного.

Дэ –

удаление части от целого, уход части от целого к другому целому (дар, даль).

Зэ – пара взаимно подобных точечных множеств, разделенная расстоянием.

Эн – исчезновение из пределов данной области направления, где нет движения.

Тэ – отрицательный путь, вызванный тенью неподвижной точки.

1920

Азы из узы^*

Единая книга

Я видел, что черные Веды, Коран и Евангелие, И в шелковых досках Книги монголов Из праха степей, Из кизяка благовонного, Как это делают Калмычки зарей, Сложили костер И сами легли на него – Белые вдовы в облако дыма скрывались, Чтобы ускорить приход Книги единой, Чьи страницы – большие моря, Что трепещут крылами бабочки синей, А шелковинка-закладка, Где остановился взором читатель,– Реки великие синим потоком: Волга, где Разина ночью поют, Желтый Нил, где молятся солнцу, Янцекиянг, где жижа густая людей, И ты, Миссисипи, где янки Носят штанами звездное небо, В звездное небо окутали ноги, И Ганг, где темные люди – деревья ума, И Дунай, где в белом белые люди В белых рубахах стоят над водой, И Замбези, где люди черней сапога, И бурная Обь, где бога секут И ставят в угол глазами Во время еды чего-нибудь жирного, И Темза, где серая скука. Род человечества – книги читатель, А на обложке – надпись творца, Имя мое – письмена голубые. Да, ты небрежно читаешь.– Больше внимания! Слишком рассеян и смотришь лентяем,– Точно уроки закона божия. Эти горные цепи и большие моря, Эту единую книгу Скоро ты, скоро прочтешь! В этих страницах прыгает кит И орел, огибая страницу угла, Садится на волны морские, груди морей, Чтоб отдохнуть на постели орлана. Я, волосатый реками… Смотрите! Дунай течет у меня по плечам И – вихорь своевольный – порогами синеет Днепр. Это Волга упала мне на руки, И гребень в руке – забором гор Чешет волосы. А этот волос длинный – Беру его пальцами – Амур, где японка молится небу, Руки сложив во время грозы.

Азия

Всегда рабыня, но с родиной царей на смуглой груди, Ты поворачиваешь страницы книги той, Чей почерк – росчерки пера морей. Чернилами служили люди, Расстрел царя был знаком восклицанья, Победа войск служила запятой, А толпы – многоточия, Чье бешенство не робко,– Народный гнев воочью, И трещины столетий – скобкой. И с государственной печатью Взамен серьги у уха, То девушка с мечом – Противишься зачатью, То повитуха мятежей – старуха. Всегда богиня прорицанья, Читаешь желтизну страниц, Не замечая в войске убыли, Престолы здесь бросаешь ниц Скучающей красавицы носком. Здесь древний подымаешь рубль Из городов, засыпанных песком. А здесь глазами нег и тайн И дикой нежности восточной Блистает Гурриет-эль-Айн, Костром окончив возраст непорочный. У горных ласточек здесь гнезда отнимают пашни, Там кладбища чумные – башни, Здесь пепел девушек Несут небес старшинам, Доверив прах пустым кувшинам. Здесь сын царя прославил нищету И робок опустить на муравья пяту, И ходит нищий в лопани. Здесь мудрецы живьем закопаны, Не изменивши старой книге, А здесь былых столетий миги, Чтоб кушал лев добычу Над письменами войн обычаю. Там царь и с ним в руках младенец, Кого войска в песках уснули, С утеса в море бросились и оба потонули. О, слезы современниц! Вот степи, где курганы, как волны на волне В чешуйчатой броне – былые богдыханы умерших табунов. Вот множество слонов Свои вонзают бивни Из диких валунов Породы допотопной, И в множество пещер Несутся с пеньем ливни Игрою расторопной, Лавинами воды, То водопадами, что взвились на дыбы, Конями синевы на зелени травы И в кольца свернутыми гадами. Ты разрешила обезьянам Иметь правительства и королей. Летучим проносясь изъяном За диким овощем полей, И в глубине зеленых вышек Ты слышишь смех лесных братишек. Как ты стара! Пять тысяч лет. Как складки гор твоих зазубрены! Былых тысячелетий нет С тех пор, как головы отрублены Веселых пьяниц Хо и Хи. Веселые, вы пили сок И – пьянства сладкие грехи – Веселым радостям зазорным, Отдавши тучные тела, Забывши на небе дела, Вы казнены судом придворным. Зеваки солнечных затмений, Схватив стаканы кулаком, Вы проглядели современья Сидонии приход второй, Его судов Цусимою разгром – Он вновь прошел меж нас, Медина, Когда Мукден кровавила година, Корея знала господина И на восток Рожественских путина. Страна костров, и лобных мест, и пыток Столетий пальцами Народов развернула свиток, Целуешь здесь края одежд чумы, А здесь единство Азии куют умы. Туда, туда, где Изанаги Читала «Моногатори» Перуну, А Эрот сел на колена Шангти И седой хохол на лысой голове бога Походит на снег, Где Амур целует Маа-Эму, А Тиэн беседует с Индрой, Где Юнона с Цинтекуатлем Смотрят Корреджио И восхищены Мурильо, Где Ункулункулу и Тор Играют мирно в шашки, Облокотясь на руку, И Хокусаем восхищена Астарта. Туда, туда.

Современность

Где серых площадей забор в намисто: «Будут расстреляны на месте!» И на невесте всех времен Пылает пламя ненависти. И в город, утомлен, Не хочет пахарь сено везти, Ныне вести: пал засов. Капли Дона прописав Всем, кто славился в лони годы, Хоронит смерть былых забав Века рубля и острой выгоды. Где мы забыли, как любили, Как предков целовали девы, А паровозы в лоск разбили Своих полночных зарев зенки, За мовою летела мова, И на устах глухонемого Всего одно лишь слово: «К стенке!» Как водопад дыхания китов, Вздымалось творчество Тагора и Уэльса, Но черным парусом плотов На звезды мира, путник, целься. Убийцы нож ховая разговором, Столетие правительства ученых – Ты набрано косым набором, Точно издание Крученых, Где толпы опечаток Летят, как праздник святок. Как если б кто сказал: «Война окончена – война мечам. И се – я нож влагаю в ножницы», Или молитвенным холстам Ошибкой дал уста наложницы, Где бычию добычею ножам Стоят поклонники назад. В подобном двум лучам железе Ночная песня китаянки Несется в черный слух Замбези, За ней счета торговых янки. В тряпичном серебре Китайское письмо, Турецкое письмо На знаке денежном – РСФСР Тук-тук в заборы государств. А голос Ганга с пляской Конго Сливает медный говор гонга, И африканский зной в стране морозов, Как спутник ласточке хотел помочь, У изнемогших паровозов Сиделкою сидела ночь. Где серны рог блеснул ножом, Глаза свободы ярки взором, Острожный замок Индии забит пыжом – Рабиндранат Тагором! «Вещь покупаем. Вещь покупаем!» О песнь, полная примет! О, роковой напев, хоронят им царей Во дни зачатия железных матерей. Старьевщик времени царей шурум-бурум Забрал в поношенный мешок. И ходит мировой татарин У окон и дверей: «Старья нет ли?» – Мешок стянув концом петли. Идет в дырявом котелке С престолом праздным на руке. «Старья нет ли? Вещь покупаем! Царей берем Шурум-бурум!» – Над черепами городов Века таинственных зачатий, В железном русле проводов Летел станок печати. В

железных берегах тех нитей Плывут чудовища событий. Это было в месяц Ай, Это было в месяц Ай. – Слушай, мальчик, не зевай. Это было иногда, Май да-да! Май да-да! Лился с неба томный май, Льется чистая вода, Заклинаю и зову. – Что же в месяце Ау? Ай да-да! Май да – да! О, Азия! Себя тобою мучу. Как девы брови я постигаю тучу, Как шею нежного здоровья – Твои ночные вечеровья. Где тот, кто день свободных ласк предрек? О, если б волосами синих рек Мне Азия обвила бы колени И дева прошептала бы таинственные пени, И тихая, счастливая, рыдала, Концами кос глаза суша. Она любила. Она страдала – Вселенной смутная душа. И вновь прошли бы в сердце чувства, Вдруг зажигая в сердце бой, И Махавиры, и Заратустры, И Саваджи, объятого борьбой. Умерших снов я стал бы современник, Творя ответы и вопросы, А ты бы грудой светлых денег Мне на ноги рассыпала бы косы. – Учитель, – ласково шепча,– Не правда ли, сегодня Мы будем сообща Искать путей свободней?

Заклинание множественным числом

Пение первое

Вперед, шары земные! Я вьюгою очей… Вперед, шары земные!..

Пение второе

И если в «Харьковские птицы», Кажется, Сушкина, Засох соловьиный дол И гром журавлей, А осень висит запятой, Вот, я иду к той, Чье греческое и странное руно Приглашает меня испить «Египетских ночей» Пушкина Холодное вино. Две пары глаз – ночная и дневная, Две половины суток. День голубой, раб черной ночи. Вы тонете, то эти, то не те. И влага прихоти на дне мгновений сотки. Вы думали, прилежно вспоминая, Что был хорош Нерон, играя Христа как председателя чеки. Вы острова любви туземцы, В беседах молчаливых немцы.

<1920–1922>

Председатель чеки^*

Пришел, смеется, берет дыму. Приходит вновь, опять смеется. Опять взял горку белых ружей для белооблачной пальбы. Дает чертеж, как предки с внуками Несут законы умных правил, многоугольники судьбы. «Мне кажется, я склеен Из Иисуса и Нерона. Я оба сердца в себе знаю – И две души я сознаю. Приговорен я был к расстрелу За то, что смертных приговоров В моей работе не нашли. Помощник смерти я плохой, И подпись, понимаете, моя Суровым росчерком чужие смерти не скрепляла, гвоздем для гроба не была. Но я любил пугать своих питомцев на допросе, чтобы дрожали их глаза. Я подданных до ужаса, бывало, доводил Сухим отчетливым допросом. Когда он мысленно с семьей прощался И уж видал себя в гробу, Я говорил отменно сухо: „Гражданин, свободны вы и можете идти“. И он, как заяц, отскочив, шептал невнятно и мял губами, Ко дверям пятился и – с лестницы стремглав, себе не веря, А там – бегом и на извозчика, в семью… Мой отпуск запоздал на месяц – Приходится лишь поздно вечером ходить». Молчит и синими глазами опять смеется и берет С беспечным хохотом в глазах Советских дымов горсть изрядную. «До точки казни я не довожу, Но всех духовно выкупаю в смерти Духовной пыткою допроса. Душ смерти, знаете, полезно принять для тела и души. Да, быть распятым именем чеки И на кресте повиснуть перед общественным судом Я мог. Смотрите, я когда-то тайны чисел изучал, Я молод, мне лишь 22, я обучался строить железные мосты. Как правилен закон сынов и предков, – стройней железного моста. И как горит роскошная Москва! Здесь сходятся углы и здесь расходятся. Смотрите», – говорил, глаза холодные на небо подымая. Он жил вдвоем. Его жена была женой другого. Казалося, со стен Помпей богиней весны красивокудрой, Из гроба вышедши золы, сошла она, И черные остриженные кудри (Недавно она болела сыпняком), И греческой весны глаза, и хрупкое утонченное тело, Прозрачное, как воск, и пылкое лицо Пленяли всех. Лишь самые суровые Ее сурово звали «шкура» или «потаскушка». Она была женой сановника советского. В покое общем жили мы, в пять окон. По утрам я видел часто ласки нежные. Они лежали на полу, под черным овечьим тулупом. Вдруг подымалось одеяло на полу, И из него смотрела то черная, то голубая голова, чуть сонная. Порой у милой девы на коленях он головой безумною лежал, И на больного походила у юноши седая голова, Она же кудри золотые юноши рукою нежно гладила, Играя ими, перебирала бесконечно, смотря любовными глазами, И слезы, сияя, стояли в ее гордых от страсти, исчерна черных глазах. Порою целовалися при всех крепко и нежно, громко, И тогда, сливаясь головами, – он голубой и черная она, – на день и ночь, На обе суток половины оба походили, единое кольцо. И, легкую давая оплеуху, уходя, – «Сволочь ты моя, сволочь, сволочь ненаглядная»,– Целуя в белый лоб, словами нежными она его ласкала, Ероша белыми руками золотые перья на голове и лбу. Он нежно, грустно улыбался и, голову понуривши, сидел. Видал растущий ряд пощечин по обеим щекам И звонкий поцелуй, как точка, пред уходом, И его насмешливый и грустный бесконечный взгляд. Два месяца назад он из-за нее стрелялся, Чтоб доказать, что не слабо, и пуля чуть задела сердце. Он на волос от смерти был, золотокудрый, Он кротко все терпел, И потом на нас бросал взгляд умного презренья, загадочно сухой и мертвый, Но вечно и прекрасно голубой,– Как кубок кем-то осушенный, взгляд начальника на подчиненных. Она же говорила: «Ну, бей меня, сволочь», – и щеку подставляла. Порою к сыну мать седая приходила, Седые волосы разбив дорогой. И те же глаза голубые, большие, и тот же безумный и синий огонь в них. Курила жадно, второпях ласкала сына, гладя по руке, Смеясь, шепча, и так же кудри гладила С упреком счастья: «Ах ты, дурак мой, дурачок, совсем ты дуралей». И плакала порою торопливо, и вытирала синие счастливые глаза под белыми седыми волосами, Шепча подолгу наедине с сухим и грустным сыном. И бесконечной околицей он матери сознанье окружал. Врал без пощады про женино имение и богатство. Они в далекую дорогу собирались в теплушке, на польские окопы. Семь дней дороги. Как вор, скрываясь, выходил он по ночам, свой отпуск исчерпав И сделав, кажется, два новых (печати были у него), И гордо говорил: «Меня чека чуть-чуть не задержала». Ее портнихи окружали и бесконечные часы. Как дело было, я не знаю, но каждый день торговля шла Часами золотыми через третьих лиц. Откуда и зачем, не знаю. Но это был живой сквозняк часов. Она вела веселую и щедрую торговлю. Но он, Нерон голубоглазый, Утонченною пыткой глаз голубых и блеском синих глаз Казнивший старый мир, мучитель на допросе Почтенных толстых горожан, Ведь он же на кресте висел чеки! И кудри золотые рассыпал С большого лба на землю. Ведь он сошел на землю! Вмешался в ее грязи, На белом небе не сиял! Как мальчик чистенький, любимец папы, Смотреть пожар России он утро каждое ходил, Смотреть на мир пылающий и уходящий в нет: «Мы старый мир до основанья, а затем…» Смотреть на древнюю Москву, ее дворцы, торговли замки, Зажженные сегодняшним законом. Он вновь – знакомый всем мясокрылый Спаситель, Мясо красивое давший духовным гвоздям, В сукне казенного образца, в зеленом френче и обмотках, надсмешливый. А после бросает престол пробитых гвоздями рук, Чтоб в белой простыне с каймой багровой, Как римский царь, увенчанный цветами, со струнами в руке, Смотреть на пылающий Рим. Два голубых жестоких глаза Наклонились к тебе, Россия, как цветку, наслаждаясь Запахом гари и дыма, багровыми струями пожара России бар и помещиков, купцов. Он любит выйти на улицы пылающего мира И сказать: «Хорошо». В подвале за щитами решетки Жили чеки усталые питомцы. Оттуда гнал прочь прохожих часовой, За броневым щитом усевшись. И к одному окну в урочный час Каждый день собачка белая и в черных пятнах Скулить и выть приходила к господину, Чтоб лаять жалобно у окон мрачного подвала. Мы оба шли. Она стояла здесь, закинув ухо, Подняв лапку, на трех ногах, И тревожно и страстно глядела в окно и лаяла тихо. Господин в подвале темном был. Тот город славился именем Саенки. Про него рассказывали, что он говорил, Что из всех яблок он любит только глазные. «И заказные», – добавлял, улыбаясь в усы. Дом чеки стоял на высоком утесе из глины На берегу глубокого оврага И задними окнами повернут к обрыву. Оттуда не доносилось стонов. Мертвых выбрасывали из окон в обрыв. Китайцы у готовых могил хоронили их. Ямы с нечистотами были нередко гробом, Гвоздь под ногтем – украшением мужчин. Замок чеки был в глухом конце Большой улицы на окраине города, И мрачная слава окружала его. Замок смерти, Стоявший в конце улицы с красивым именем писателя, К нему было применимо: молчание о нем сильнее слов. «Как вам нравится Саенко?» – Беспечно открыв голубые глаза, Спросил председатель чеки.