Том 3. Поэмы 1905-1922

Хлебников Велимир

1921

«И вот зеленое ущелие Зоргама…»^*

И вот зеленое ущелие Зоргама… Ханночка, как бабочка, опустилась, Присела на циновку и Водит указкой по учебнику. Огромные слезы катятся Из скорбных больших глаз. Это горе. Слабая скорбная улыбка кривит губы. Первое детское горе. Она спрятала Книжку, чтобы пропустить урок, Но большие люди отыскали ее и принесли. Зеленые темные горы, на них курится Свайный храм облаков Белой кровлей и стройными столбами. Вечно озабоченным шумом летит по ущелью река. Море, великое море, Точно великое зеркало, передо мной, И над ним большая голова Матери и родных. Смешливые проказливые мальчики Толкают друг друга и знаками Настойчиво советуют надать своим товарищам пощечин. Подобны тяжелым черным камням, Громадны нависающие глаза ее И нежно змеится на губах Скорбная улыбка. Белый ситцевый наряд. Как бесчисленные белые Глаза, смотрели сверху Листья белого ствола. Я спал под белым деревом. Убогая зелень земли. – Айн дам драм дам, – пела Цыганка смуглая, плясала. И пляшущая и темная, Лохмотья синие и черные, Ведро на голове, Курчавой дикими

волосами Армавира, Рука упруго упиралась в бок, Другая протянута. И всю дорогу по степи ты пела и плясала. – Туса-туса-туса Мэн да-да ца-цо. И без ожерелий ожирелые, Тучные, смугло-грязные, Серые, гордые Тем, что они не из табора,– Вы их помните? – Около вещих вод Пять сестер. Советский муж с лысой бородкой Сосал глазами пляску Едущих в Персию. За ними! за ними! Но через камни городского быта Бьется горный ключ Смуглых предков. – Дервиш, урус дервиш,– Поют они. – Товарищ, товарищ! гуль-мулла! – Теребят чернобровые мальчики. Потом затихают и вдруг молчаливо Смотрят на горы, и русская Грусть у них в глазах. Дикие, похожие на коз, Девушки пересыпают зерно Плова. Старая ханыиа, одетая В рубища, выходит из двери. Я хотел потрясти желтой гривой, Скомканной бородой, броситься с гор И увлечь потоком дикой жизни и смеха Население этих гор. Более пения и топота Ног у водопадов! Мы идем в населенные людьми звуки. Город из бревен звука, Город из камней звука, Туда веду я вас. В город звучной пищи, В город звукоедов идемте, Где бревна из звука, Бревна из хохота И улица пения. Что ты смотришь на меня, Государство, <населенное> людьми жилого звука, Этими важными глазами своими? Довольно праздно брянчать По струнам рукой, Довольно жадным слухом Льнуть и ловить звуки, Слушать их. Пора населить человечеству Государство звуков, Хлынуть в звук и свешиваться курчавыми Головами детей из стен звука. Вырубим в звуке окна и двери. Услышим порядки пения И очередь ртов. От стеклянного паруса Жилого полотна, Протянутого над ночным долом, От веревок города-судна, висящих Как глубокие глаза Ночных существ, От города, идущего Тою же тропой, как Раньше шел его предтеча, Учитель в овечьей шкуре. Земные зеленые растения поровну делят Пространство на перегородки города, Открывшего настежь для мыслящих единиц Стеклянные книги, Для глаз неба – Читать черты людской жизни, Поставив их на корешок, Чтоб ветер гулял И шевелил стеклянные листы, Полные жажды солнца, Где самая маленькая частица – Горница Али или Оли, Опершихся на подоконник. Город стеклянных страниц, Открывающий их широким цветком днем И закрывающий на ночь, Посылающий узкие колосья, Струящихся как овес, горниц стекла, Город, чье благовоние, Чей летний запах – Ветер летучего люда. Запах людского полета, Тяги по небу каждые сутки Внемлется ноздрями ночи. Город, силач тела гордых стекломяс, Старик-рыбак, Железными икрами погруженный по колено в воду, Кругом которого вода Журчащих столетий, Не устающий тянуть вдаль Свой невод – Гибкие железосети. Набухший солнечной водой город, К которому из прошлых столетий летит слово: «Старик стеклянного тулупа, Чьи волосы – халупа над халупой, Своих дворцов раскинул улей, Где солнца заплутали пулей». От этого города Идемте в город Из строгих бревен времени. Идемте, о плотники, Стругать столетья На плотничьи доски. И по обычаю плотников, Приступая к делу, Обвяжем липовым лычком Наши славянские кудри. В этот котел страстей Я хотел Бросить будетлянский огонь инее, Инесного пороха. Когда вся страна С тысячелетиями прошлыми – Стеклянная трубка перед умными глазами химика, И его мозг зависит от изломов счастья, Я хотел бросить <поверхностей и углов> Кусок другого мира.

1921

Труба Гуль-муллы^*

1

Ок! Ок! Это горный пророк; Как дыханье китов, из щелей толпы Вылетают их стоны и ярости крики. Яростным буйволом пронесся священник цветов, В овчине суровой, голые руки, голые ноги. Горный пастух его бы сочел за своего. Дикий буйвол ему бы промолвил: мой брат. Он, божий ветер, вдруг налетел, прилетел В людные улицы, с гор снеговых, Дикий священник цветов, Белой пушинкой зачем-то грозя. Чох пуль! Чох шай! Стал нестерпимым прибой! Слишком поднялся потоп торга и рынка. Черные волосы падали буйно, как водопад, На темные руки пророка. Грудь золотого загара, золотая, как желудь, Ноги босые. Листвой золотою овчина торчала Шубой шиврат-навыворот. Божественно темное дикое око. Десятками лет никем не покошены, Волосы падали черной рекой на плечо, На темный рот. Конский хвост не стыдился бы их толщины. Черное сено ночных вдохновений, Стога полночей звездных, Черной пшеницы стога Птичьих полетов пути с дальних гор снеговых, пали на голые плечи. Горы денег сильнее пушинка его. И в руках его белый пух, перо лебедя, Лебедем ночи потерян, Когда он летел высоко над миром, Над горой и долиной. Бык чугунный на посох уселся пророка. А на палке его стоял вол ночной, А в глазах его огонь солнечный. Ок! Ок! Как дыханье кита, Из ноздрей толпы вылетали их дикие крики. Это пророки сбежалися с гор, Это предтечи Сбежалися с гор.

2

Ок! Ок! Это пророки Сбежалися с снежных гор, Сбежалися с гор Встречать чадо Хлебникова, Ему радуясь! «Саул, адам Веры севера. Саул тебе За твою звезду, – Чох пророков тебе Пело славу». Очана-мочана – все хорошо. «Наш!» – сказали священники гор. «Наш!» – запели цветы! – Золотые чернила На скатерть зеленую Весной неловкою пролиты. «Наш!» – запели дубровы и рощи, Золотой набат, весны колокольня, Сотнями глаз в небе зелени, Зорких солнышек, Ветвей

благовест. «Нет» – говорили ночей облака, «Нет» – прохрипели вороны моря, Оком зеленые, клювом железные, Неводом строгим К утренней тоне спеша на восток, Сетки мотнею Месяц поймав. Только «Мой» не сказала Дева Ирана, Только «Мой» не сказала она. Через забрало тускло смотрела, В черном шелку стоя поодаль.

3

Полетом разбойничьим Белые крылья сломав, Я с окровавленным мозгом С высот соколов Упал к белым снегам И алым садам, Терновников розгам, себя уколов. И горным богам пещеры морской Я крикнул: «Спасите, спасите, товарищи… Други, спасите, Детских игор ровесники, боги морей!» И ресницей усталою гасил голубого пожарища мучений застенки, Закрыт простыней искалеченных крыл, раньше – лебедя. Горы, белые горы. «Курск» гулко шел к вам. Кружевом нежным и шелковым, Море кружева пеною соткано. Синее небо. У старого волка морского Книга лежала Крапоткина «Завоевание хлеба». В прошлом столетьи Искали огня закурить. Может, найдется поближе И ярче огонь Трубку морскую раздуть? Глазами целуя меня, Я – покорение неба, – Моря и моря Синеют без меры. Алые сады – моя кровь, Белые горы – крылья. – Садись, Гуль-мулла, Давай перевезу.

4

И в звездной охоте Я звездный скакун. Я – Разин напротив. Я – Разин навыворот. (Сетуй, утес. Утро чорту). Плыл я на «Курске» судьбе поперек. Он грабил и жег, а я слова божок. Пароход ветросек Шел через залива рот. Разин деву В воде утопил. (Косо лети же, житель осок. Братва, Могота батогом). Что сделаю я? Наоборот? Спасу! Увидим. Время не любит удил. И до поры не откроет свой рот. В пещерах гор Нет никого? Живут боги? Я читал в какой-то сказке, Что в пещерах живут боги И как синенькие глазки, Мотыльки им кроют ноги. Через Крапоткина в прошлом, За охоту за пошлым Судьбы ласкают меня После опалы И снова трепещут крылом За плечами.

5

«Мы, обветренные Каспием, Великаны алокожие, За свободу в этот час поем, Славя волю и безбожие. Пусть замолкнет тот, кто нанят, Чья присяга морю лжива, И морская песня грянет, На устах молчит нажива». Ветер, ну?

6

Пастух очей стоит поодаль. Белые очи богов по небу плыли! Пила белых гор. Пела моряна. Землею напета пластина. Глаза казни Гонит ветер овцами гор По выгону мира, Над кремневой равниной овцами гор, Темных гор, пастись в городах. Пастух людских пыток поодаль стоит. Снежные мысли, Белые речки. Снежные думы Каменного мозга. Синего лба круч кремневласых неясные очи. Пытки за снежною веткой шиповника. Ветер – пастух божьих очей. Гурриэт-эль-Айн, Тахирэ, сама Затянула на себе концы веревок, Спросив палачей, повернув голову: «Больше ничего?» – «Вожжи и олово В грудь жениху!». Это ее мертвое тело – снежные горы. Темные ноздри гор Жадно втягивают Запах Разина, Ветер с моря. Я еду. Ветер пыток.

7

Смелее, не робь. Золотые чирикают птицы На колосе золота. Зеленые улицы каменных зданий. Полк узеньких улиц. Я исхлестан камнями! Булыжные плети Исхлестали глаза степных дикарей! Голову закрой обеими руками. Тише. Пощады небо не даст! Пулей пытливых взглядов проулков Тысячи раз я пророгожен. Высекли плечи Булыжные плети! Лишь башня из синих камней, ты березой на темном мосту Смотрела Богоматерью и перевязывала раны. Серые стены стегали.

8

Вечерний рынок. «Вароньи яйца!». «Один – один шай, один – один шай!». «Лёви! Лови!». Кудри роскоши синей, Дикие болота царевичи, Синие негою, Золото масла крышей покрыли, Чтобы в ней жили Глаз воробьи Для ласточек щебечущих глаз (Масла коровьего вымени белых небес, снега и инея). Костры. Огни в глиняных плошках. Мертвая голова быка у стены. Быка несут на палках, Полчаса назад еще живого. Дикие тени ночей. Напитки в кувшинах ледяные. В шалях воины. Лотки со льдом, бобы и жмыхи, И залежи кувшинов голубых Как камнеломни синевы, Чей камень полон синевы. Здесь свалка неба голубого. Слышу «Дубинушку» в пении неба. Иль бурлаки небо волочат на землю? Зеленые куры, красных яиц скорлупа. И в полушариях черных Блистает глазами толпа, как черепа, В четки стуча.

9

Лесов рукопашная. Шубы настежь, Овчины зеленые. Падают боги камней Игрою размеров. Из улицы темной: «Русски не знаем. Зидарастуй, табарича». Дети пекут улыбки больших глаз В жаровнях темных ресниц И со смехом дают случайным прохожим. Калека-мальчик руки-нити Тянул к прохожим по-паучьи у мечети. Вином запечатанным С белой головкой над черным стеклом Жены черные шли. Кто отпечатает Лениво? Я кресало для огнива Животно-испуганных глаз, глупо прелестных Черною прелестью Под покрывалом, От страха спасителем. Смертельной чахотки, Белой чахотки Забрало белеет у черных теней! Белые прутья на черные тени спускались – смерти решетка, Белой окошка черной темницы решеткой Женщин идущих. Тише. Востока святая святых!

10

Полночь. Решт. «Рыжие» прыжками кошек И двойками зеленых кладбищенских глаз скачут в садах, Дразнят собак. Гау, гау! га-га! га-га! – Те отвечали лениво. Перекличка лесных лис и собак В садах заснувшего города. Души мертвых в садах молитв правоверных. Это чорта сыны прыгали в садах. На голые шары черепов, бритые головы С черным хохлом где-то сбоку (дыма черное облако) Весь вечер смотрели мы. Прокаженные жены, подняв покрывало, Звали людей: «Приди, отдохни! Усни на груди у меня».