Том 4. Классические розы

Северянин Игорь Васильевич

Тойла

24 февраля 1932

Серенький домик

Твой серенький домик мерещился мне Нередко в далекой балканской стране. Я в Боснии думал, взирая на Дрину: «Ее не забуду, ее не отрину…» В Далмации яркой, смотря на Ядран, Я думал о лучшей из северных стран, Которую ты украшаешь собою, Подруга с прохладной душой голубою. В Румынии, девушек нежа чужих, Я думал о родственных ласках твоих И ночью, читая какой-нибудь томик, Заглядывал сердцем в твой серенький домик. В Словении, в замке, при чуждой луне, Твой серенький домик мерещился мне, И я променял бы дворец без оглядки На

право с тобою жить в серенькой хатке!

Тойла

28 июня 1934

В редком случае

В тебе так много обаяния, И так ты хороша собой, Что у меня одно желание — Быть исключительно с тобой. Мне очень многие наскучили, Спустя полгода, много — год. И лишь с тобою — в редком случае! — Страсть пресыщенья не дает. Прикосновенья так изысканы, И так нежны, и так остры. Живою радостью обрызганы Глаза изласканной сестры… Твои слова льнут в душу вкрадчиво И дремлют в ней, но не уснут. Удел твой — жизни укорачивать Обжогом пламенных минут. Связь наша странно-неразрывная Седьмой насчитывает год. В чужих краях, подруга дивная, Всегда тебя недостает.

Тойла

15 июля 1934

Из облака чудесного

Телеграмма:

Белград. Университет. Северянину.

«ГЕНИЮ СЕВЕРА ЕДАН ПОЗДРАВЬ СА ЮГА».

Остров Коргула на Адриатике (Ядран).

Имя. Фамилия.

В громадном зале университета, Наполненном балканскою толпой, Пришедшей слушать русского поэта, Я вел концерт, душе воскликнув: «Пой!» Петь рождена, душа моя запела И целый зал заполнила душа. И стало всем крылато, стало бело, И музыка была у всех в ушах. И думал я: «О, если я утешу И восхищу кого-нибудь, я — прав!» В антракте сторож подал мне депешу — От неизвестной женщины «поздравь». И сидя в лекторской, в истоме терпкой, И говоря то с этим, то с другим, — Я полон был восторженною сербкой С таким коротким именем тугим. …Два года миновало. Север. Ельник. Иное все — природа, люди, свет. И вот опять, в Рождественский сочельник, Я получаю от нее привет. Уж я не тот. Все глубже в сердце рана. Уж чаще все впадаю я в хандру. О, женщина с далекого Ядрана — Неповстречавшийся мне в жизни друг!

Тойла

Ночь под Рождество 1932

Виорель

Прохладная весна

Весен всех былых весна весенней Предназначена мне в этот год: Девушка из детских сновидений Постучалась у моих ворот. И такою свежею прохладой Вдруг повеяло от милых уст, Что шепчу молитвенно: «Обрадуй. — Докажи, что мир не вовсе пуст…» А она и плачет, и смеется, И, заглядывая мне в глаза, Неземная по-земному бьется Вешняя — предсмертная! — гроза.

Кишинев

5 апреля 1933

Грусть радости

О, девушка, отверженная всеми За что-то там, свершенное семьей, Мы встретимся в условленное время Пред нашею излюбленной скамьей! Походкой чуть наклонной и скользящей Ты пойдешь, проста как виорель. И скажешь мне: «Единый! Настоящий! Возможно ли? Послушай… Неужель?» И болью затуманенные взоры, — По существу веселые ключи, — Блеснут так радостно, как из-под шторы Пробившиеся в комнату лучи. Ты — точно серна в золотистой дрожи: Доверчивость. Восторженность. Испуг. Что может быть нежней и вместе строже Твоих —

не искушенных в страсти — рук? Что может быть больней и осиянней Еще не вовсе выплаканных глаз? Что может быть печальней и желанней Уст, бредовых не говоривших фраз? Газель моя, подстреленная злыми! Подснежник бессарабский — виорель! Виктория! И грустно это имя, Как вешняя плакучая свирель.

Кишинев

12 апреля 1933

Высокий лад

Благодарю за незабвенное, Тобой дарованное мне. Проникновенно-сокровенное, Что выявлено при луне. За обнаженность интонации, За обостренность чувств и слов, За красоту предельной грации Остановившихся часов. Там, у тюрьмы, у стен кладбищенских, Изведать было мне дано, Что в ощущеньях века нищенских Не все еще умерщвлено, Что есть, что есть еще крылатое В земном бескрылии и мгле, Что не совсем уж все проклятое На опустившейся Земле, Что есть такие озарения, Какие впору тем векам, Когда нас посешали гении И радости дарили нам!

Кишинев

14 апреля 1933

Мне любо

Мне любо, обнявши тебя, приподнять И, стоя, почувствовать вес твой. Такой невесомый, что трудно понять, Как сделался воздух невестой… Мне любо в налуненном, там, где из мглы Сквозит лучевая пролаза, Увидеть, что цвет золотой марсалы Стал цветом девичьего глаза… Мне любо, тебя отделив от земли, Разнежась полетною позой, Подумать, ну как эти губы могли Вдруг стать упояющей розой…

Аккерман

23 апреля 1933

Все ясно заране

Не надо раздумий, не надо сомнений, Доверься порыву — и двинемся в путь! Да разве я мог бы, о день мой весенний, Когда-нибудь нежность твою обмануть? Да разве тебе, мотылек златотканный, Тенеты паучьи любовью совью? В тебе, искупительно Богом мне данной, Найду предрешенную гибель свою. «Ах, нет упоительней творчества в свете. Стихи твои пьются, как струи Аи!» — Сказала ты вкрадчиво нежно, и эти Люблю ненаслышные речи твои. Упорны в стремленьях своих северяне, У моря взращенные в крепком лесу: Ты будешь моею. Все ясно заране. Погибнуть — погибну, но раньше спасу!

Аккерман

25 апреля 1933

Мы были вместе…

Мы были вместе до рожденья, До появленья на земле. Не оттого ль в таком волненьи Тебя встречаю, обомлев? Мне все, мне все в тебе знакомо. В тебе есть то, чего ни в ком. Что значит дом? Лишь там я дома, Где дышишь ты, где мы вдвоем. Я север брошу, юг приемлю, Немыслимое восприму, Твою любить готовый землю Покорный зову твоему.

Бухарест

8 мая 1933

Что ни верста…

Что ни верста — все отдаленней Виктория, любовь моя! Что ни верста — я все влюбленней И все неотвратимей я! Что ни верста — мне все больнее, И дышется уже с трудом. Что ни верста — все больше с нею, Все больше с нею я вдвоем. Невыносимо, невозможно, Немыслимо быть без нее. Как бережно, как осторожно Хранил бы счастье я свое! Всю жизнь искать, — найти под старость И вынужденно отложить… Я чувствую слепую ярость: Что значит жизнь без права жить?!.