Том 4. Классические розы

Северянин Игорь Васильевич

На монастырском закате

Если закат в позолоте, Душно в святом терему. Где умерщвленье для плоти В плоти своей же возьму? Дух воскрыляю свой в небо… Слабые тщетны мольбы: Все, кто вкусили от хлеба, Плоти навеки рабы. Эти цветы, эти птицы, Запахи, неба кайма, Что теплотой золотится, Попросту сводят с ума… Мы и в трудах своих праздны, — Смилуйся и пожалей! Сам ты рассыпал соблазны В дивной природе своей… Где ж умерщвленье для плоти В духе несильном найду? Если закат в позолоте — Невыносимо в саду…

1927

Черные, но белые

Белоликие монахини в покрывалах скорбно-черных, Что в телах таите, девушки, духу сильному

покорных? И когда порханье запахов в разметавшемся жасмине, Не теряете ли истины в ограждающем Амине? Девушки богоугодные, да святятся ваши жертвы: Вы мечтательны воистину, вы воистину усердны! Но ведь плотью вы оплотены, и накровлены вы кровью, — Как же совладать вы можете и со страстью, и с любовью? Соловьи поют разливные о земном — не о небесном, И о чувстве ночи белые шепчут грешном и прелестном… И холодная черемуха так тепло благоухает, И луна, луна небесная, по-земному так сияет… Как же там, где даже женщины, даже женщины — вновь девы, Безнаказанно вдыхаете ароматы и напевы? Не живые ль вы покойницы? Иль воистину святые? — Черные, благочестивые, белые и молодые!

1927

Все они говорят об одном

С.В. Рахманинову

Соловьи монастырского сада, Как и все на земле соловьи, Говорят, что одна есть отрада И что эта отрада — в любви… И цветы монастырского луга С лаской, свойственной только цветам, Говорят, что одна есть заслуга: Прикоснуться к любимым устам… Монастырского леса озера, Переполненные голубым, Говорят: нет лазурнее взора, Как у тех, кто влюблен и любим…

1927

У моря и озер

У моря и озер

У моря и озер, в лесах моих сосновых, Мне жить и радостно, и бодро, и легко, Не знать политики, не видеть танцев новых И пить, взамен вина, парное молоко. В особенности люб мне воздух деревенский Под осень позднюю и длительной зимой, Когда я становлюсь мечтательным, как Ленский, Затем, что дачники разъехались домой. С отъездом горожан из нашей деревеньки Уходит до весны (как это хорошо!) Все то ходульное и то «на четвереньках», Из-за чего я сам из города ушел… Единственно, о чем взгрустнется иногда мне: Ни звука музыки и ни одной души, Сумевшей бы стиха размер расслышать давний Иль новый — все равно, кто б о стихе тужил. Здесь нет таких людей, и вот без них мне пусто: Тот отрыбачил день, тот в поле отпахал… Как трудно без души, взыскующей искусства, Влюбленной в музыку тончайшего стиха! Доступность с простотой лежат в моих основах, Но гордость с каждым днем все боле мне сродни: У моря и озер в лесах моих сосновых Мы с Музой радостны, но в радости — одни.

1927

На земле в красоте

Восемь лет я живу в красоте На величественной высоте. Из окна виден синий залив. В нем — луны золотой перелив. И — цветущей волной деревень — Заливает нас в мае сирень, И тогда дачки все и дома — Сплошь сиреневая кутерьма! Оттого так душисты мечты — Не сиреневые ли цветы? Оттого в упоенье душа, Постоянно сиренью дыша… А зимой — на полгода — снега, Лыжи, валенки, санки, пурга. Жарко топлена русская печь. Книг классических четкая речь. Нет здесь скуки, сводящей с ума: Ведь со мною природа сама. А сумевшие сблизиться с ней Глубже делаются и ясней. Нет, не тянет меня в города, Где царит «золотая орда». Ум бездушный, безумье души Мне виднее из Божьей глуши. Я со всеми в деревне знаком: И с сапожником, и с рыбаком. И кого не влекут кабаки, Те к поэту идут рыбаки. Скучно жить без газет мужичку… Покурить мне дадут табачку, Если нет у меня самого. Если есть — я даю своего. Без коня, да и без колеса Мы идем на озера в леса Рыболовить, взяв хлеба в суму, Возвращаясь в глубокую тьму. И со мной постоянно она, Кто ко мне, как природа, нежна, Чей единственный истинный ум Шуму дрязг предпочел синий шум. Я природой живу и дышу, Вдохновенно и просто пишу. Растворяясь душой в простоте, Я живу на земле в красоте!

1925

Десять лет

Десять лет — грустных лет! — как заброшен в приморскую глушь

я. Труп за трупом духовно родных. Да и сам полутруп. Десять лет — страшных лет! — удушающего равнодушья Белой, красной — и розовой! — русских общественных групп. Десять лет! — тяжких лет! — обескрыливающих лишений, Унижений щемящей и мозг шеломящей нужды. Десять лет — грозных лет! — сатирических строф по мишени Человеческой бесчеловечной и вечной вражды. Десять лет — странных лет! — отреченья от многих привычек, На теперешний взгляд — мудро-трезвый — ненужно-дурных… Но зато столько ж лет рыб, озер, перелесков, и птичек, И встречанья у моря ни с чем не сравнимой весны! Но зато столько ж лет, лет невинных, как яблоней белых Неземные цветы, вырастающие на земле, И стихов из души, как природа, свободных и смелых, И прощенья в глазах, что в слезах, и — любви на челе!

1927

Не устыдись…

Не устыдись, склонив свои колени, Благодарить в восторге небеса, Что зришь еще один расцвет сирени И слышишь птиц весенних голоса. Земля цветет, вчера еще нагая, Цветет душа, ее цветам внемля. Нисходит в сердце радость всеблагая. Ценней бессмертья — смертная земля! Один лишь раз живя на этом свете И ощущая землю только раз, Забудь о судьбах будущих столетий: Вся жизнь твоя — в лучах раскрытых глаз!

1926

В деревушке у моря

В деревушке у моря, где фокстротта не танцуют, Где политику гонят из домов своих метлой, Где целуют не часто, но зато, когда целуют, В поцелуях бывают всей нетронутой душой; В деревушке у моря, где избушка небольшая Столько чувства вмещает, где — прекрасному сродни — В город с тайной опаской и презреньем наезжая По делам неотложным, проклинаешь эти дни; В деревушке у моря, где на выписку журнала Отдают сбереженья грамотные рыбаки И которая гневно кабаки свои изгнала, Потому что с природой не соседят кабаки; В деревушке у моря, утопающей весною В незабвенной сирени, аромат чей несравним, — Вот в такой деревушке, над отвесной крутизною, Я живу, радый морю, гордый выбором своим!

1927

Соблазны влаги

В однообразии своем разнообразны, Они разбросаны, как влажные соблазны, Глазами женскими, и женственны они, Как дальней юности растраченные дни. Я часто к ним иду, покорный власти зова. Один прохладный глаз лучится васильково. Другой — коричневый — лукавой глубиной Коварно ворожит, веселый, надо мной. И серый — третий — глаз, суровый, тайно-нежный, Напоминает мне о девушке элежной, Давно утраченной в те щедрые лета, Когда вот эта жизнь была совсем не та… И глядя на друзей, взволнованных и влажных, Я вспомнил девушек в домах многоэтажных И женщин с этою озерностью в глазах, Всех женщин, взрощенных и вскормленных в лесах Отчизны, взвившейся на мир змеей стожалой, Крылатой родины, божественной, но шалой… Их было у меня не меньше, чем озер В лесу, где я иду к обители сестер: Не меньше ста озер и женских душ не меньше, Причем три четверти приходится на женщин. И, углубляясь в приозерные леса, Я вижу их глаза, я слышу голоса И слезы вижу я, и смех припоминаю… Я ими обладал, — я их теперь не знаю. Я смутно помню их, когда-то близких мне, Мне отдававших все со мной наедине — И души, и тела… И что боготворимо Когда-то было мной, теперь не больше дыма… В разнообразии своем однообразны Вдруг стали все они, и влажные соблазны Их некогда живых и мертвых ныне глаз Не будят нежности, не вовлекут в экстаз. Настолько радостны нагаданные встречи, Настолько тягостны разлуки. Вы — далече, Непредназначенные женщины мои!.. И видя хлесткие движения змеи, Ползущей к озеру, и вспомнив о России, Глаза усталые, глаза немолодые Закрыв в отчаяньи, я знаю, что слеза Мне зацелованные женщиной глаза Кольнет нещедрая — последняя, быть может: Утеря каждая до сей поры тревожит… О, эти призраки! Мучительны они… Я силюсь позабыть растерзанные дни, Смотрюсь в озера я, но — влажные соблазны В однообразии уже однообразны…

14-го окт. 1928

В пути

Иду, и с каждым шагом рьяней Верста к версте — к звену звено. Кто я? Я — Игорь Северянин, Чье имя смело, как вино! И в горле спазмы упоенья. И волоса на голове Приходят в дивное движенье, Как было некогда в Москве… Там были церкви златоглавы И души хрупотней стекла. Там жизнь моя в расцвете славы, В расцвете славы жизнь текла. Вспененная и золотая! Он горек, мутный твой отстой. И сам себе себя читая, Версту глотаю за верстой!