Том 4. Классические розы

Северянин Игорь Васильевич

Toila

1980

Играй целый вечер…

Сыграй мне из «Пиковой дамы», Едва ль не больнейшей из опер, Столь трогательной в этой самой Рассудочно-черствой Европе… Сначала сыграй мне вступленье, Единственное в своем роде, Где чуть ли не до преступленья Мечта человека доводит… Мечта! ты отринута миром… Сестра твоя — Страсть — в осмеяньи… И сердцу, заплывшему жиром, Не ведать безумства желаний… О, все, что ты помнишь, что знаешь, Играй мне, играй в этот вечер: У моря и в северном мае Чайковский особо сердечен…

1927

Тишь двоякая

Высокая

стоит луна. Высокие стоят морозы. Далекие скрипят обозы. И кажется, что нам слышна Архангельская тишина. Она слышна, — она видна: В ней всхлипы клюквенной трясины, В ней хрусты снежной парусины, В ней тихих крыльев белизна — Архангельская тишина…

1929

Девушка безымянная

Она живет в глухом лесу, Его зовя зеленым храмом. Она встает в шестом часу, Лесным разбуженная гамом. И умывается в ручье, Ест только хлеб, пьет только воду И с легкой тканью на плече Вседневно празднует свободу. Она не ведает зеркал Иных, как зеркало речное. Ей близок рыбарь, житель скал, Что любит озеро лесное. Но никогда, но никогда Она ему о том не скажет: Зачем? К чему! Идут года, И время умереть обяжет. Ее друзья — два зайца, лось И чернобурая лисица. Врагов иметь ей не пришлось, Вражда ей даже не приснится… Не знать страданья от вражды И от любви не знать страданья — Удел божественный! Чужды Ей все двуногие созданья. И только птиц, двуногих птиц Она, восторженная, любит. Пусть зверство человечьих лиц Безгрешной нежность не огрубит! Не оттого ль и рыболов, Любезный сердцу, инстинктивно Ее пугает: и без слов В нем что-то есть, что ей противно… Людское свойство таково, Что не людей оно пугает… Она — земное божество, И кто она — никто не знает!..

1923

Тяга на юг…

Не старость ли это, — не знаю, не знаю, — Быть может, усталость — души седина, Но тянет меня к отдаленному краю, Где ласковей воздух и ярче волна. Мне хочется теплого и голубого, Тропических фруктов и крупных цветов, И звончатой песни, и звучного слова, И грез без предела, и чувств без оков. Я Север люблю, я сроднился с тоскою Его миловидных полей и озер. Но что-то творится со мною такое, Но что-то такое завидел мой взор, Что нет мне покоя, что нет мне забвенья На родине тихой, и тянет меня Мое пробудившееся вдохновенье К сиянью иного — нездешнего — дня!

1929

Там, у вас на земле

Там, у вас на земле

На планете Земле, — для ее населенья обширной, Но такой небольшой созерцающим Землю извне, — Где нет места душе благородной, глубокой и мирной, Не нашедшей услады в разврате, наживе, войне; На планете Земле, помешавшейся от самомненья И считающей все остальные планеты ничем, Потому что на ней — этом призрачном перле творенья, — Если верить легенде, был создан когда-то Эдем; Где был распят Христос, жизнь отдавший за атом вселенной, Где любовь, налетая, скорбит на отвесной скале В ужасе пред людьми — там, на нашей планете презренной, Каково быть поэтом на вашей жестокой Земле?!.

1926

Фокстротт

Король Фокстротт пришел на землю править, Король Фокстротт! И я — поэт — его обязан славить, Скривив свой рот… А если я фокстроттных не уважу Всех потрохов, Он повелит рассыпаться тиражу Моих стихов… Ну что же, пусть! Уж лучше я погибну Наверняка, Чем вырваться из уст позволю гимну В честь дурака!

1927

«Культура! Культура!»

«Культура! Культура!» — кичатся

двуногие звери, Осмеливающиеся называться людьми, И на мировом языке мировых артиллерий Внушают друг другу культурные чувства свои! Лишенные крыльев телесных и крыльев духовных, Мечтают о первых, как боле понятных для них, При помощи чьей можно братьев убить своих кровных, Обречь на кровавые слезы несчастных родных… «Культура! Культура!» — и в похотных тактах фокстротта, Друг к другу прижав свой — готовый рассыпаться — прах, Чтут в пляске извечного здесь на земле Идиота, Забыв о картинах, о музыке и о стихах. Вся славная жизнь их во имя созданья потомства: Какая величественная, священная цель! Как будто земле не хватает еще вероломства, И хамства, и злобы, достаточных сотне земель. «Культура! Культура!» — и прежде всего: это город — Трактирный зверинец, публичный — обшественный! — дом… «Природа? Как скучно представить себе эти горы, И поле, и рощу над тихим безлюдным прудом… Как скучно от всех этих лунных и солнечных светов, Таящих для нас непонятное что-то свое, От этих бездельных, неумных, голодных поэтов, Клеймяших культуру, как мы понимаем ее…»

1926

Праздники

Пошлее праздников придумать трудно, И я их внешности не выношу: Так отвратительно повсюду людно, Что в дивной праздности таится жуть. Вот прифрантившееся обнищанье Глядит сквозь розовенькие очки, Как в банях выпаренные мещане Надели чистые воротнички, Как похохатывают горожанки, Обворожаемые рожей лжи, — Бессодержательные содержанки Мужей, как собственных, так и чужих… Три дочки Глупости — Бездарность, Зависть И Сплетня — шляются, кичась, в толпе, Где пышно чествуется мать красавиц, Кто в праздник выглядит еще глупей. Их лакированные кавалеры — Хам, Вздор и барственный на вид Разврат, — Собой довольные сверх всякой меры, Бутылки выстроили вдоль ковра. Кинематографом и лимонадом Здесь открываются врата в тела, И Пошлость радуется: «Так и надо», И Глупость делает свои дела…

1927

Стреноженные плясуны

Это кажется или это так и в самом деле, В пору столь деловитых и вполне бездельных дел, Что крылатых раздели, что ползучих всех одели И ползучие надели, что им было не в удел? И надев одеянье, изготовленное Славой Для прославленных исто, то есть вовсе не для них, Животами пустились в пляс животною оравой, Как на этих сумасшедших благосклонно ни взгляни… И танцуют, и пляшут, да не час-другой, а — годы, Позабыв о святынях, об искусстве и любви; Позабыв о красотах презираемой природы, Где скрываются поэты — человечьи соловьи… И скрываясь от гнуси со стреноженною пляской, От запросов желудка, от запросов живота, Смотрят с болью, презреньем и невольною опаской На былого человека, превращенного в скота…

1927

Те, кто морит мечту…

Я ни с этим и ни с теми, Одинаково в стороне, Потому что такое время, Когда не с кем быть вместе мне… Люди жалки: они враждою Им положенный полувек Отравляют, и Бог с тобою, Надоедливый человек! Неужели завоеванья, Изобретенья все твои, Все открытья и все познанья — Для изнедриванья Любви? В лихорадке вооруженья Тот, кто юн, как и тот, кто сед, Ищет повода для сраженья И соседу грозит сосед. Просветительная наука, Поощряющая войну, Вырвет, думается, у внука Фразу горькую не одну. А холопское равнодушье К победительному стиху, Увлеченье махровой чушью, И моленье на чепуху? Мечтоморчатые поганки, Шепелявые сосуны, — В скобку стрижены мальчуганки И стреножены плясуны. Ложный свет увлекает в темень. Муза распята на кресте. Я ни с этими и ни с теми, Потому что как эти — те!