Топот бронзового коня
Шрифт:
«Мы ведь расстаёмся?
– усмехнулась она.
– Ну, посмотрим, посмотрим, чья возьмёт».
Был конец сентября, но довольно тёплый, люди одевались ещё по-летнему, а листва уже сильно пожелтела, пахло перезревшими дынями, и щенки у собак становились взрослыми. Антонина приехала загодя и зашла в церковь, чтобы, помолившись, скоротать время. Кончилась обедня, и свечницы с монашками убирали догоревшие свечи, протирали мраморные полы. Золотилась мозаика. Нино опустилась перед ликом Девы Марии, осенила себя крестом, прошептала проникновенно: «Богоматерь-Заступница!
Продолжая кланяться и креститься, вышла спиной из храма. Раздала нищим мелочь. Щурясь на полуденном солнце, поискала глазами приёмного сына; поначалу ошиблась - приняла другого молодого монаха за него; круто развернулась, вновь прошлась по паперти. И услышала знакомый басок:
– Здравствуй, Нино.
Сердце сжалось, даже защемило. Посмотрела на стоявшего рядом чернеца: шапочка-скуфья, небольшая бородка клинышком, бледное измученное лицо, пересохшие губы. Чуть запавшие синие глаза. И всё это сочетание - губ, глаз, бровей, складок возле рта и век - создавало образ, столь желанный ею, вызывающий острое желание близости, единения, страсти. И едва не расплакалась от счастья. Мягко произнесла:
– Здравствуй, Фео. Вроде похудел.
Он ответил просто:
– От монашеских трапез не потолстеешь.
С болью в голосе предложила:
– Возвращайся в мирскую жизнь.
Инок покачал головой:
– Это невозможно.
– Ты меня не любишь?
– и взяла его за руку.
Молодой человек отпрянул, дёрнул кисть, отнял.
Глухо проворчал:
– Для чего такие вопросы? Будто в сердце нож… Знаешь ведь: люблю. И в миру не смог бы преодолеть гибельное чувство. А монашество меня защищает…
По её щекам побежали слезы. Вздувшиеся губы проговорили:
– Будь оно неладно, твоё монашество… Раз оно тебя защищает!
– Всхлипнула чуть слышно.
– Ты пойми, пойми: бабий век недолог… Мне почти уже сорок три. Пара, тройка лет - перестану быть женщиной, превращусь в старуху… И тогда мы расстались бы по природным, естественным причинам… Но теперь, сейчас? Почему мы должны отнимать друг у друга счастье?
Феодосий низко опустил голову, пробурчал негромко:
– Потому что грех…
– Счастье - грех?!
– Да, такое счастье, как наше. Надобно смириться.
Слезы у неё потекли ручьём. Вся дрожа, спросила:
– Для чего - смириться? И кому от этого станет лучше?
Он ответил:
– Всем. Велисарию и Фотию. Нашим душам.
– У меня душа разрывается от тоски и боли.
– Это от лукавого. Перетерпишь - пройдёт. У тебя пройдёт, у меня пройдёт…
Антонина сказала горько:
– Я старалась - не получается. Ты в своё монашество спрятался. Но ведь это
– Выход, выход. Ты уедешь в Лазику, я отдамся молитвам…
– Дурачок, расставание, расстояние только разжигают любовь.
– Переборем, справимся.
– С настоящей любовью справиться нельзя.
– Нет, прощай.
– Повернулся и пошёл, боязливо ссутулившись.
Ей хотелось броситься за ним, за руку схватить, обратить к себе, заглянуть в зрачки, крикнуть что есть силы: «Все твои слова - чепуха! Лишь любовь священна. Остальное - бред. Остальное - выдумки замшелых святош, ничего не смыслящих в человеческих чувствах!» И стояла, и понимала, что не сможет его переубедить. Между ними - бездна. И мгновения их взаимного счастья повториться нуже не смогут… Неужели не смогут?…
А потом вдруг из Лазики появился Фотий - взбудораженный, взвинченный, говорил, что направлен Велисарием возвратить в казну украденные богатства. Мать сказала:
– Обещай мне, пожалуйста, что не станешь мучить Феодосия из-за пустяков.
Сын воскликнул:
– Хороши пустяки - пятьдесят сундуков награбленного добра!
– Ты лее понимаешь, о чём я.
Покатав желваки на скулах, он проговорил:
– Если, не упрямясь, согласится помочь. И поедет со мной в Эфес добровольно.
– Отвернувшись, добавил: - А тебе давно пора в Лазику. Помириться с мужем…
Посмотрела на него озабоченно:
– Лис бушует?
– Нет, по большей части молчит. Это много хуже. Лис бушующий менее опасен.
Заморгала часто:
– Может, мне не ехать? Отсидеться дома? Написать письмо?
– Я не знаю, решай сама. Но мне кажется, лучше не писать, а поехать. И найти нужные слова. Велисарий обещал, что поступит с тобой гуманно.
– Ты его просил?
– Да, в присутствии многих.
– Значит, пощадит.
– Облегчённо вздохнула.
– Брать ли Янку с собой?
– Нет, велел не брать. Говорит, условия хуже итальянских.
– Знаю, помню, конечно. Но, быть может, не хочет, чтобы дочка видела, как он станет расправляться со мной?
– Он же обещал. А своё слово держит.
– Да, согласна… - Антонина сцепила пальцы.
– Пресвятая Дева! Выручи меня и на этот раз!…
Мать благополучно уехала, Фотий же отправился в монастырь Святого Анания, чтобы встретиться с Феодосием. Тот вначале страшился сводного брата, не хотел выходить, и пришлось прибегнуть к помощи игумена. Настоятель уговорил монаха, мотивируя тем, что свидание будет в его присутствии и бояться нечего.
Поначалу разговор получился дёрганый, и у Фотия не хватило выдержки, он сорвался на крик, чуть ли не набросился на товарища с кулаками. Слава Богу, архимандрит не позволил им обоим подраться. Успокоившись, приступили к главному.
Порученец Лиса сказал:
– Ты теперь черноризец, выбрал эту участь и отчасти своим решением искупил прежние грехи. Если мне поможешь возвратить богатства в казну, Велисарий и я от тебя отступимся.
Инок забожился:
– Но клянусь, что не знаю, где они находятся.