Три Нити

Романова Дарья Евгеньевна

Однако же, сколько я ни умолял, лекарь всякий раз отказывался.

— Нет, — говорил он, качая головой. — Я уже достаточно наворотил в прошлом, и ничего хорошего из этого не вышло. Дай мне помереть спокойно, прилипала!

— Как ты можешь так говорить? Разве каждый из нас не должен жить по своей дхарме: царь — править, воин — охранять, а врач — исцелять? И когда знаешь, сколько в мире бед, замуроваться внутри дворца и носа наружу не казать — это просто… Неправильно.

— Где ты только это все вычитал?

— Сам додумался, — огрызнулся я, уязвленный его словами. — Чать не дурак.

Сиа выдохнул так тяжело и протяжно, что его легкие, должно быть, слиплись до толщины бумажного листа, и ответил невпопад:

— И почему дети не

могут оставаться детьми?..

Я понял, что он говорит уже не обо мне, а о своем сыне; тут мне стало жаль старика. Хоть я и знал о причине их размолвки, но честно думал, что Шаи за эти годы мог бы и простить отца. А молодой лха пока избегал его, вся забота и участие Сиа оставались ненужными, как приветствие, обращенное в пустоту… Тогда, оставив попытки что-то доказать, я смиренно попросил:

— Дай мне хотя бы лекарство, которое собирают с железных цветов. Ведь ты сам говорил, оно может излечить почти от всего!

— Во-первых, это не так просто — научить Кекуит делать новые составы, рассчитанные на вепвавет. Вы хоть и похожи на нас больше, чем курицы или там кузнечики, а все-таки отличия имеются. Во-вторых, Уно запретил использовать наши знания за пределами месектет, — отрезал лекарь. — А я не хочу с ним спорить — он еще упрямее тебя.

Тут мне оставалось только понуро кивнуть — в памяти еще жив был разговор с Железным господином. Пришлось обходиться своими силами! Насколько позволяли скудные знания, я помогал тем, кто внизу строил Стену: скатывал для переселенцев пилюли из минералов и растений, прижигал и перевязывал раны, советовал, как наносить притирания и мази; иногда даже приносил тайком немного цампы и риса из запасов Когтя. Скоро мне впервые довелось увидеть тех, кого Шаи на языке южной страны звал звитья-шанкха, «белоракушечниками», или попросту шанкха. Это были выходцы из самых разных мест и сословий, от бродячих торговцев с мозолями толстыми и слоистыми, как кора дерева, до знатных дам, от гривы до хвоста украшенных янтарем и бирюзою. То, что они принадлежали к одной вере, можно было понять только по перламутровым подвескам с кругом и тремя загогулинами внутри, прицепленным к одежде или волосам. Завидев меня, шанкха часто улыбались и совершали какой-то приветственный жест, но я всякий раз отвечал невпопад, и они не подходили ближе. Шены посматривали на них презрительно и с подозрением, но пока не трогали: в конце концов, от сумасшедших, готовых бесплатно раздавать рабочим еду и одежду, была своя польза.

Не знаю, как шанкха, а мне это занятие приносило и радость, и мучение, потому что очень скоро пришлось столкнуться и с неблагодарностью, и жадностью, и с их частой спутницей — глупостью. Многие мужчины и женщины требовали того, чего я просто не мог дать: волшебного исцеления, мяса, золота! Получив отказ, одни бросались на меня с кулаками, а иные слали в спину плевки и проклятья. Раз за разом, когда обида переполняла сердце, я думал — а не бросить ли все это, не запереться ли во дворце, как Сиа? Но потом снова возвращался к Стене.

А вот что я видел наверху: когда приближался мой восьмой день рождения (последний до совершеннолетия!), город и поля вокруг покрыл снег глубиною в два-три локтя. В это время в Когте случилось то, чего все ждали, но о чем боялись говорить: Железный господин снова слег. Его болезнь, как это всегда бывало, усилилась к середине зимы; и в этот раз приступы были особенно тяжелыми. Я понял это по вздохам Сиа, толкущего в ступке желтые цветы, и по крепко сжатым губам Селкет, когда она приходила забрать получившийся порошок. Кто мог знать об опасности его болезни больше, чем Палден Лхамо, стоявшая у трона тридцати семи Эрликов и видевшая смерть каждого из них! И еще, если она правда делила с братом душу, его недуг наверняка отражался и на ней.

Как бы то ни было, Палден Лхамо не могла посвятить все время брату: строительство Стены было важнее. Часть забот легла на Сиа — и на

меня. Правда, многого боги не требовали: приносить Железному господину пищу (от которой он отказывался) и лекарства (которые, пусть нехотя, но принимал); вводить в кровь укрепляющие вещества, произведенные Кекуит; следить за течением недуга — и, если замечу что-то необычное, немедленно сообщать лекарю. Так я и делал, с грустью подмечая, что больному становится все хуже. С начала месяца он сильно постарел и похудел: тело оплавилось на костях, будто воск; кожа приобрела неестественную прозрачность — сине-зеленые сосуды проступали под ней отчетливо, как корни неведомых растений. В последнюю неделю перед Цамом Железный господин уже не вставал с постели, не открывал глаз — но и не спал: в какой бы момент дня или ночи я ни зашел в его покои, в теплом воздухе раздавались стук четок и шепот — неразборчивый, сбивчивый, не предназначенный ни для чьего слуха. Сколько я ни пытался, я не мог разобрать слов; может быть, бог говорил на языке, неизвестном ни вепвавет, ни ремет?.. Только два раза он прерывал бесконечную молитву: один — чтобы попросить воды, и второй — чтобы сказать отчетливо и ясно:

— Если увидишь гору из хрусталя — беги прочь!

Не знаю, со мной ли он говорил и что это означало: может быть, то был бред, вызванный недугом. Я попытался расспросить его, но Железный господин уже не отвечал.

В ночь накануне Цама я сам вызвался бодрствовать у его постели, пожалев старика Сиа: он и так устал от забот. Боясь, что свет ламп побеспокоит больного, я не стал зажигать их, а вместо этого забрался в широкое кресло, подобрал лапы и уставился в окно. Солнце давно погасло; снег не шел, и в небе ясно виднелись белые, похожие на рассыпанную соль звезды. Покои бога наполняли привычные звуки: пощелкивание железных бусин и едва различимое сипение надорванного горла. Вслушиваясь в этот мерный шелест, я невольно задремал… и вдруг проснулся с колотящимся сердцем.

Что же меня разбудило?.. Пусть не сразу, но я догадался: в спальне наступила тишина. Четки выскользнули из пальцев больного на пол, а сам он молчал. Одеяло было скомкано и отброшено — будто он пытался встать с кровати и не смог.

Ужасная мысль пришла мне в голову: а если Железный господин умер? Конечно, я должен был подойти и проверить, но вместо этого, скованный страхом, только пялился из кресла, ища признаки дыхания. И вот счастье! Над его губами шевелились соринки, то подымаясь, то опускаясь в потоках воздуха. Но странно: пыль будто мерцала в ночной темноте?.. Нет, это от самого Железного господина исходил свет! Чем дольше я всматривался, тем ярче тот разгорался, обволакивая тело лха, точно лед или живородящий самоцвет…

Я охнул, потрясенный видением; теперь, как бы я ни моргал и ни крутил головою, оно не исчезало. Железный господин лежал в постели, совершенно неподвижный, и с каждым мигом становился все прозрачнее — его голова, плечи, грудь и бедра теряли очертания, превращаясь в мутную взвесь внутри сияния.

Мне вспомнилось, как Сиа рассказывал о превращениях бабочек: чтобы повзрослеть, мягкой ползучей гусенице приходится забраться в кокон и там исчезнуть целиком, растечься густой жижей, из которой вырастет совершенно новое, крылатое, одетое в панцирь существо. А что, если Железный господин сейчас тоже растворится без остатка?

Потеряв голову от страха, я подбежал к кровати, схватил с пола четки — все в бурых пятнах крови — и вложил в ладонь больного. От прикосновения к нему будто молния ударила в пальцы! Это не было похоже ни на жар, ни на холод, но шерсть на загривке все равно стала дыбом, а позвоночник изогнулся дугой. Не устояв на лапах, я упал на хвост, и вдруг Железный господин пошевелился.

Медленно, как во сне, он оторвал затылок от подушки и сел в кровати; воспаленные веки раскрылись. Глаза бога горели, как две страшные луны — ровным, холодным светом, захватившим и зрачки, и белки; оттого было не разобрать, куда обращен взгляд, но я нутром чуял, что он ищет именно меня.