Три Нити

Романова Дарья Евгеньевна

— Почему? — удивилась вороноголовая. — Ему же досталось по заслугам!

— Ты и так его достаточно наказала. И все из-за меня!

Падма вдруг наградила меня злобным взглядом; не зная, чем заслужил такую немилость, я съежился и натянул одеяло до подбородка.

— А ты не думал, что дело не в тебе, а в том старике? — спросила она, с присвистом выпустив воздух через зубы. — Шены! Те еще твари, если честно. Но обычно нам нельзя их трогать, а этот вот попался! Пусть другим будет урок.

— А что они делают такого?

— Маловат ты еще, чтобы думать об этом.

— Сама ты маловата! — буркнул я, за что и получил звонкий

щелбан в лоб. — Ай! Прекрати драться! Я тут скорее от старости рассыплюсь, чем вы признаете, что я вырос. И ты зря думаешь, что я ничего не понимаю. Я всякое видел внизу: как сильные отнимают еду и деньги у слабых; как богатые издеваются над бедными… Но шены-то чем провинились? Если уж говоришь, что они плохие, хоть ответь, почему.

— Не могу, — Падма раздраженно поскребла лоб — так сильно, что на коже остались зеленовато-белые полоски. — То есть… они всякое делают по мелочи, а на крупном не попадаются. Но я печенкой чую — с ними что-то не так!

— Нельзя же обвинять без доказательств, — возразил я. Вороноголовая закусила губу, как скачущий баран — удила, а потом повторила за мною, дразнясь:

— «Нися апфинять бес дакасательств»! Камала тоже так говорит, когда хочет меня побесить. Вот и ты бесишь!

— А я думал, вы друзья.

Падма кашлянула, отворачиваясь, чтобы скрыть румянец на щеках.

— Так бывает, Нуму. Ты можешь кого-то любить, всем сердцем, и при том не соглашаться с тем, что они делают. Камала все время попрекает меня тем, что я доверяю сердцу больше, чем голове. А я вот пытаюсь убедить ее, чтобы чаще использовала хекау.

— Чтобы убивать злодеев? — спросил я. Демоница вздрогнула, точно ее оса куснула, и осеклась.

— Нет, Нуму, не для этого. С казнями я как-нибудь справлюсь сама. Наоборот… Камала могла бы сделать так, чтобы нам реже пришлось убивать, если бы согласилась менять чужие мысли. Только представь: злых можно сделать добрыми, гневливых — мирными; заставить разбойников раскаяться; вправить мозги сумасшедшим! А она отказывается. Говорит, лучше пусть умрут, чем живут рабами.

— Мда… я бы, пожалуй, не хотел, чтобы мне в голову лезли.

— Но ты же и не делаешь ничего такого, за что в нее стоит лезть… Или делаешь? — тут Падма хитро подмигнула, а потом уже серьезно добавила. — Хотя признаюсь честно: будь я на ее месте, не знаю, что бы выбрала. Это правда тяжело. Если заставить всех плясать под свои систры, не выйдет ли так, что на деле ты пляшешь один?.. Можешь считать меня трусом, но я даже рада, что такой жутковатый дар достался тем, кто не хочет им пользоваться или… пользуется умеренно.

Вороноголовая умолкла на секунду, болтая в воздухе лапой, а потом прищелкнула пальцами:

— Да, по сути, мы в чужих мозгах-то покопались всего разок! И то мноооого лет назад, чтобы усмирить мятежных князей. А иначе в Олмо Лунгринг началась бы война — и, не в обиду вашему народу будет сказано, если б мы стали драться, вепвавет пришлось бы хуже.

— Не сомневаюсь, — буркнул я, все же уязвленный. Неужто наши копья и стрелы не достали бы хоть парочку лха?

— Представь, вот уже четыре века как это случилось, а князья все еще держат при себе целые своры бродячих колдунов, чтобы те следили за их мыслями и снами — нет ли в них чужого влияния? Этот сброд даже ночует у хозяйских постелей и все время жжет то санг, то чеснок… Воняет во дворцах будь здоров! Но дураки зря боятся. С тех пор подобное

не повторялось.

Так Падма и сказала — но я увидел тень сомнения на ее лице, а потому переспросил:

— Точно?

— Ну… Шаи-то тебе совсем другое скажет, но… — тут Падма поднялась с кровати и отряхнула штаны. — Сам ведь говоришь, нельзя почем зря языком молоть. Я вообще приходила рассказать про того мелкого гаденыша, а ты и слушать меня не хочешь! Выздоравливай давай и будь поосторожнее, если снова вниз соберешься. Я не могу вечно с тобой нянчиться.

— Спасибо… наверное, — протянул я, но вряд ли демоница меня услышала — так быстро она выскочила из спальни. А я остался лежать, пялясь в золоченое солнце, пока стеклянный блеск мозаики не стал напоминать затянутый бельмом глаз, разглядывающий меня сквозь полумрак. Тогда я перевернулся на живот и уткнулся в подушку; дышать стало тяжелее, но хотя бы было не так страшно.

***

С тех пор, как Железный господин разрешил мне покидать Коготь, моя жизнь поделилась как бы на две части, два мира. Одним был небесный дворец. Это был мир белизны и чистоты: ему принадлежали белые коридоры, где даже самые грязные лапы не могли оставить следов, белый свет ламп под высокими потолками, белые волосы Сиа, белый пшеничный хлеб и гребни из белой кости в расчесанной волосок к волоску гриве. Здесь были парящая горячая вода и до блеска вычищенные зубы, прилежная учеба, шелковые наряды и мягкая, приветливая речь на чужом, воздушно шелестящем языке. А главное, у каждого в этом мире было свое место, свой долг и свой путь; этого мира следовало держаться, чтобы жизнь была прямой и ясной, как полет стрелы, пересекающей синее небо.

А другой мир — Бьяру — лежал внизу и был совсем иным: иначе пахнул, иначе говорил. Его наполняли черная жирная грязь, копоть и дым, черные чуба шенов и черные вороны с раздутыми зобами. Здесь у обочин дорог можно было увидеть павших от истощения яков и перепачканных в крови хозяев, делящих их мясо; здесь родители отбирали цампу у детей, а дети — у родителей, чтобы перепродать ее подороже, купить чанга или проиграть все в кости. Здесь плодились клопы и блохи; здесь орудовали воры и убийцы… И здесь росла Стена: там, где должно было лечь ее аспидное тело, земля сначала покрывалась метками натянутых веревок, потом — оспиной ям и канав и еще чуть погодя — щетиной железных кольев. По ночам, когда простой народ спал, оставив кирки и лопаты, сюда приходили шены; я видел, как они поют в темноте, протягивая к луне выбритые ладони, и вбитые в почву шипы тянутся вверх, ветвясь и извиваясь, как усики мышиного гороха. Когда они подымались выше головы колдунов, шены вкладывали внутрь белые, похожие на яйца сосуды (не иначе, чортены, извлеченные из Мизинца), а поутру приходили рабочие и закладывали все кирпичом и камнем.

Даже несчастья и недуги, не миновавшие оба мира, были совершенно различны. Вот что я видел внизу: чихание, кашель, чесотку и розовые плеши от лишая; выколотые по неосторожности глаза, отрубленные тесаками пальцы, пробитые кирпичами лбы; матерей, от тревоги лишившихся молока; головокружения и усыхание мускулов от скудной пищи и тяжелого труда; понос, вызванный жеванием дикого чеснока; гной и зловоние. О страждущих заботились местные лекари и белые женщины Палден Лхамо и помогали многим… «Но разве не лучше было бы, — спрашивал я себя, — если бы Сиа спустился вниз и применил свое ремесло там, где оно действительно нужно?..»