Три Нити

Романова Дарья Евгеньевна

Все вокруг были страшно заняты: одни рыли, другие пилили, третьи волокли тяжеленные тюки, четвертые с гиканьем подымали вверх деревянные опоры. В этой суетливой, озлобленной толпе мне не раз и не два прилетали тычки за неповоротливость. Огрызаясь и уворачиваясь от чужих локтей и хвостов, я семенил следом за Шаи и был несказанно рад, когда мы наконец выбрались к месту потише.

Это было строение, уродливое на вид, но основательное: с толстыми, обмазанными глиной стенами и прилепившимся сбоку навесом. В его тени на тощих покрывалах лежали рабочие с перевязанными ребрами или головами. Между больными прохаживались женщины Палден Лхамо, но не они привлекли мое внимание, а мухи: большие, толстые изумрудные насекомые вились в воздухе, гудя, как молитвенные

барабаны. Я читал о подобном в книгах Сиа: мухи кишели здесь не потому, что их привлек запах телесных испарений, — их личинок использовали, чтобы удалить гниение из запущенных ран. И точно! Над одним из несчастных склонилась девушка в белом платье и, ободряюще улыбнувшись, высыпала на его слипшуюся от гноя шерсть пригоршню мерзких червяков. Бедняга даже не поморщился, а вот меня начало подташнивать; пришлось отвернуться.

Тогда-то я и увидел старика: он сидел поодаль ото всех, не на подстилке, а прямо в серой пыли, и был такой ветхий, что даже морщинистая личина Шаи по сравнению с ним казалась молодой. Худая спина изгибалась колесом; плечи поднялись к самым щекам, а уши, наоборот, опустились почти до пупа; складки розоватой кожи, покрытой редким пухом, тряслись под подбородком. Ясно было, что старик беден и немощен, и первым делом я подумал, что он явился сюда просить подаяние. Но рядом не было чаши, в которую прохожие могли бы кинуть зерна или монет; вместо этого он сжимал в кулаке короткую палочку с насаженной на нее лягушкой — потрепанной и скрюченной, но сохранившей ошметки пятнистой, золотисто-лазурной шкурки. Прищурив слабые глаза, старик когтем провел в пыли четыре полоски и воткнул сушеный идол в середину получившегося «алтаря». Проделав это с большим тщанием и почтением, он вздохнул и умиленно погладил лягушку по спине — прямо как любимого ребенка.

Не я один глазел на странного нищего: кучка молодых шенов — точнее, учеников Перстня, неведомо зачем шатавшихся здесь, тоже приметила его. Они шумно загоготали, замахали лапами, подначивая друг друга. И вот один мальчишка — почти мой ровесник! — долговязый и с темным пятном у правого глаза, приблизился к нему и пропел:

— А что это тут тебя, почтенный отец?

Старик поднял глаза и улыбнулся — так жалко и заискивающе, что плакать хотелось.

— Это, господин? — переспросил он, указывая на лягушку. — Это добрый ньен. Моя внучка заболела во время пути из Ронгцеб в Бьяру, и милостивые госпожи лечат ее, но я хотел попросить доброго ньена о помощи — раньше он всегда помогал нам….

— О помош-ши! — пролопотал мальчишка, передразнивая бедняка, и вдруг со всей дури наподдал сапогом по мощам лягушки; та улетела куда-то в грязь. Старик только охнул, простирая дрожащие лапы над оскверненным местом, но мелкий поганец схватил его за ворот чуба и тряхнул, заставив смотреть на себя.

— Твои боги мертвы, старикашка, — прошипел он и опять бросил несчастного на землю, а потом пнул под ребра — пока что слегка, только пробуя силу. Нищий вскрикнул и скрючился, как вытащенная из раковины улитка. — А ну-ка, проверим: как они помогут тебе?

Остальные ученики с гиканьем окружили его, готовые присоединиться к веселью. Они могли забить старика насмерть, и никому вокруг не было до этого дела! Я потянул Шаи за рукав, указывая на происходящее, — и он посмотрел, но не двинулся с места. А старик, между тем, снова застонал. От следующего удара в его потрохах что-то булькнуло, и беднягу вырвало остатками обеда прямо под лапы мучителю. Тот отшатнулся.

— Вот мерзость-то! Он мне сапоги испачкал! — крикнул мальчишка своим товарищам, а потом его морда разъехалась в жуткой ухмылке. — Ничего, сейчас отмоешь… своим языком.

И тут, впервые за свою недолгую жизнь, я почувствовал не бессильную злость, не детскую обиду, а ярость. Она будто влилась в меня извне, как кипящее варево в пустой кувшин… Но нет, это был не морок, не чья-то чужая воля: я сам, всем сердцем, хотел убить эту тварь! Страх, разум — все молчало; сжав кулаки, я кинулся прямиком к галдящей своре учеников.

— Эй

ты, лепешка коровья!

— Оо, кто-то еще хочет получить? — главарь обернулся, скаля блестящие зубы. Вокруг бешено хохотали прочие ученики, подзадоривая его; теперь нам обоим некуда было отступать. Мальчишка подошел ко мне — медленно, примериваясь; но, не увидев ничего достойного внимания, сморщил нос. — А не ты ли та больная внучка? Что, милая, пришла дедушку защитить?

— А хоть бы и так, — буркнул я, решив не тратить времени на выдумывание обзывательств — и пока враг улюлюкал, упиваясь собою, я поддал ему прямо в ухмыляющийся рот. Вряд ли я был особо силен, но под кулаком хрустнуло что-то… может, и мои пальцы. Так или иначе, удар рассек мальчишке губу; с его подбородка потекла кровь, смешанная со пузырящейся слюной.

— Ах ты мразь! — заорал он и пнул меня в грудь; не успев толком понять, что происходит, я по-черепашьи опрокинулся на спину и засипел — удар вышиб весь воздух из легких. Потом перекатился на бок, попытался подняться, но меня подрезали под колени, и я снова повалился в пыль. А следом уже летели новые удары, один за другим, без передыха; я сумел только скорчиться, поджав лапы, чтобы защитить живот. Мальчишка почти визжал от удовольствия, скача вокруг и обрабатывая меня то сапогами, то кулаками; но это продолжалось недолго — его товарищи вдруг зашумели, как осины на ветру. Град толчков и тычков прекратился; я перевернулся на спину, чтобы понять, что происходит.

— Отвалите! — огрызался разошедшийся вожак, но другие ученики удерживали его за плечи, указывая на меня и бурно втолковывая что-то; я догадался, что убогое рубище, выданное Шаи, совсем разошлось от побоев, открыв богатую одежду. — Да будь он хоть сын князя! Кто такие князья перед Железным господином?!

Словно в ответ на его слова что-то зашелестело в воздухе, и на секунду дневной свет померк, как если бы облако нашло на солнце. Ученики умолкли, открыв рты; даже сновавшие туда-сюда рабочие остановились, кто где был, опустив кирки и молоты. А все потому, что на грудах камней, на шестах, в траве… короче, всюду сидели вороны и смотрели прямо на нас, склонив пернатые головы. В их приоткрытых клювах трепетали красные языки.

— О, господин! — выдохнул мальчишка в ужасе. Все тут же отшатнулись от него, как от прокаженного; он один остался передо мною. — Простите, простите меня! Я не знал!

Так, причитая, он упал на брюхо и вытянул перед собою лапы, запачканные кровью; она казалась странно красной на желтоватой шерсти и будто бы становилась все ярче. На ладонях, на сапогах, на штанах, даже на морде мальчишки — всюду, куда упала моя кровь, — загорались огненные отметины! Волосы вокруг них побурели, спекшись от жара; оголившаяся кожа пошла пузырями. Ученик пронзительно взвыл и покатился по земле, пытаясь сбить пламя, — но его-то и не было! Проклятие просто медленно проедало его мясо и сухожилия, приближаясь к костям. И тогда мальчишка, не в силах терпеть боль, сорвал с пояса широкий нож и принялся срезать пораженную плоть — с пальцев, с бедер, с голеней; она шлепалась в пыль влажными кусками. Он уже подносил лезвие к щекам, на которых горели золотые родинки…

— Стой! — заорал я, очнувшись от жуткого оцепенения, и вцепился в бывшего врага.

— Я должен очиститься… Я должен… — бормотал мальчишка в каком-то полусне. Он был жутко силен — я мертвым грузом повис у него на лапах, а их движение только замедлилось, но не остановилось. И тогда я понял, что нужно делать.

— Падма! — закричал я, обращаясь ко всем воронам сразу на меду нечер. — Прекрати! Он уже достаточно наказан! Прекрати, прошу!

Птицы гневно закаркали, раздувая зобы, зашумели крыльями, а потом в один миг поднялись в небо и разлетелись. Вместе с ними исчезли и все, кто был вокруг, — ученики, рабочие, женщины Палден Лхамо и даже старик, молившийся лягушке. Только Шаи стоял в сторонке, почти невидимый в тени навеса; да тот мальчишка, который бил меня, все еще сидел в пыли, тупо уставившись на свежие раны.