Три Нити

Романова Дарья Евгеньевна

Макара нахмурилась, сведя пушистые брови; кончик ее розового языка высунулся на полвздоха из лиловых губ и испуганной улиткой втянулся обратно. Забавно, что в детстве Макара казалась мне куда старше, совсем взрослой, а на деле разницы в возрасте у нас было не больше пары лет! Заметив, что ее разглядывают, девушка надулась еще сильнее и заворчала — не словами, а каким-то низким, утробным воркованием, подобным курлыканью сотни адских голубей.

— Зово сказал, ты придешь подменить его… — начал было я, надеясь отвлечь ее, но Макара только шикнула и прижала пальцы к губам,

кивая на мою грудь. Ну да, маска!

«Держи язык за зубами, дурак», — велел я себе. Между тем, собрание закончилось, и народ начал покидать залу. Вот и Кхьюнг сошла с возвышения, опираясь на плечо какого-то юноши с почтительным и испуганным лицом. Ее шаги были неуверенными, покачивающимися, но спина оставалась прямой, а плечи — широкими, как лоб дронга. Заметив сестру и меня рядом, Кхьюнг широко улыбнулась и склонила голову в дружеском приветствии:

— Макара, какого гостя ты привела к нам!

— Это не я его привела! — ощерилась та, явно готовясь вытолкать меня из дома взашей.

— Меня позвала Рыба; может, ты знаешь ее?

— Да, конечно, — Кхьюнг кивнула и дотронулась до моего плеча, ощупывая его, будто горшок на базаре. Ее пальцы были теплыми, сильными — и подвижными, как усики муравья; может, такова была награда за ослабевшее зрение? Подслеповатый правый глаз странно голубел из-под век: как будто из черепа женщины выглядывал кусок полуденного неба. — Вы вместе трудитесь на Стене. Говорят, ты хороший лекарь и не берешь с бедняков платы.

Макара презрительно хмыкнула, что было довольно обидно. Кхьюнг с укоризной покачала головой и предложила:

— Давай пройдемся и поговорим, как два старых знакомых. Расскажешь, как сложилась твоя жизнь в столице, — она кивком отпустила сопровождающего и, опершись на мой локоть, повела меня коридорами большого дома. Скоро мы снова оказались в саду; народу там поубавилось — наверно, отправились ужинать. Самое время! Уже стемнело; в небе загорались первые звезды. Было прохладно, но не морозно, и Кхьюнг предложила побродить немного по каменным дорожкам, петляющим среди засыпанных листьями прудов и кривых рябин. Следом за нами с дерева на дерево перелетала стайка дроздов, склевывая с веток жухлые ягоды и роняя шелуху из клювов. Я проводил их взглядом, не зная, как начать разговор, но Кхьюнг сама прервала молчание:

— Не принимай близко к сердцу ругань Макары — она просто не привыкла к чужакам. На самом деле она рада тебя видеть… как и все мы.

— Не думал, что нам доведется когда-нибудь снова встретиться, — честно признался я. — А вы так и жили в Бьяру все это время? С тех пор, как приехали сюда?

— Да. Сначала мы были втроем, потом начали приходить другие шанкха — кто-то из южной страны, кто-то из княжеств Олмо Лунгринг. Иные принимают учение уже здесь, в Бьяру… В последние годы таких все больше, особенно среди переселенцев; хотя встречаются и богачи, принявшие обеты. Что ж, и у них есть душа, хоть в это и не сразу поверишь! — она заливисто рассмеялась, хлопая ладонью по левому бедру, а потом вдруг добавила почти угрюмо. — Я бы больше этому радовалась, если бы их гнал к нам не страх.

— О чем

ты?

Кхьюнг остановилась, повернувшись ко мне. Ее подернутый дымкой глаз смотрел куда-то вдаль, сквозь сад и дом с горящими окнами, — туда, где заканчивался Бьяру со всеми своими лакхангами, дворцами и полями, и начиналась ночь.

— Вдохни воздух, Нуму. Он пахнет бедой. Это чувствуют все в Олмо Лунгринг, от мала до велика, и простецы, и колдуны. Все боятся, хоть и не знают, чего.

— А ты… — я хотел было спросить, известно ли ей о догадках Зово, но вовремя остановился. — Ты до сих пор колдуешь?

— Нет, — она покачала головой. — Мой путь повернул иначе. Из нас троих только Прийю не оставила это занятие.

— А где она, кстати? Я не заметил ее в доме.

— С ним, — коротко ответила женщина, но я сразу понял, о ком речь. Вот бы разведать, как так вышло, что сестры Сер и бывший шен оказались заодно… но для этого нужно правильно выбрать время! — Ей неуютно в общине.

— Разве она сама не из шанкха?

Кхьюнг покачала головой.

— Прийю пока не готова принять учение.

— Что же в нем такого сложного?

— Нуму, я ведь не проповедовать тебя позвала, а поговорить, — добродушно усмехнулась женщина; перламутровая заколка на ее макушке подпрыгнула, как маленькая белая лягушка.

— Но я и правда хочу знать, в чем суть вашего учения! Я слышал про него одни сплетни, а вот правды… И от Рыбы не добился ни полслова; она молчит, как слуга с отрубленным языком, а больше мне и спросить некого. Так что если расскажешь, буду только благодарен.

Кхьюнг задумалась, прикрыв веки. Красногрудые птицы прыгали у нас над головами, выискивая нетронутые гроздья. Ветер пах копотью и землянистой грязью; от избытка влаги его порывы, забирающиеся под чуба и рубашку, были как прикосновения живых ладоней.

— Наверно, ты уже и не помнишь, но много лет назад, на дороге в Бьяру, я рассказывала тебе про два вида колдовства — про то, которое сберегает мир, и то, которое разрушает его. Я думала, что владею первым, а шенпо занимаются вторым; за это я их презирала.

— Я помню, Кхьюнг.

— Что ж, отличная память, молодой господин! Ну так знай, что я была неправа, — сказала она с легким вздохом, вырвавшимся вверх облачком белого пара. — Тогда я только встала на путь учения и не понимала, что мир невозможно разрушить… по крайней мере, не колдовством.

— Что ты имеешь в виду?

— Суть учения такова: жизнь есть страдание. Кто-то толкует это весьма просто, даже грубо — как то, что любой твари под солнцем известна боль в одной из тысяч ее личин: голода, болезни, страха… Это отчасти верно; но страдание — это не просто нездоровье души или тела. В своей тончайшей форме это — отделение, отделение себя… от всего. Это свойство искры, выпавшей из огня; не следствие, а причина жизни.

Не скажу, чтобы я понял, но что-то в этих неясных, смутных словах задело меня; шерсть на предплечьях стала дыбом, а в голове загудели, просыпаясь, воспоминания. Я будто слышал уже такое — но от кого? И когда?.. А женщина все говорила, кося голубоватым бельмом: