Трибунал
Шрифт:
Ковальский через силу отвернулся.
Вся эта инженерная красота однажды будет под фанфары отправлена домой, в Большое Магелланово Облако. Люди непременно сами научатся строить корабли не хуже. Тогда как летящие, что ж, однажды спасители и спасаемые наверняка поменяются ролями. И эти времена вероятнее всего не так уж и далеки.
«Астрогатор, у нас гости».
Реваншистские настроения Ковальского словно ветром сдуло.
Он только сейчас заметил, что «Лебедь» уже не только успел забросить якоря, поднять флаги и отсалютовать носовыми и кормовыми,
Всё-таки разница в классе несравнимая. Как можно так незаметно приблизиться к немаленькой астростанции ещё более крупному кораблю, уму непостижимо.
«Открывай шлюз, что уж».
Остерманн не скрывал своего злорадства. Ему-то с бойцами сюда разве что с боем прорываться не пришлось, и то ведь — исключительно благодаря фокусам обесточившей рубку Превиос. Фиг бы там ему удалось, если бы генераторы были в строю. Но теперь-то чего. Экипаж «Лебедя» взял на абордаж «Эпиметей» с той лёгкостью, с которой рота смертничков Остерманна, поди, взяла бы штурмом детскую песочницу. Стыдоба какая.
А ещё сидели-рассуждали, выходить на связь, не выходить. Кто б кого спросил.
«Неизвестный корабль, можете выравнивать давление в переходной камере, иду к вам».
С этими словами Ковальский привычно подвигал челюстью, пока ложемент не раскрылся. В отличие от стационарных биокапсул, те вечно норовили сбросить в последний момент пару лишних децибар, только за уши хватайся.
У люка уже поджидал вечно помятый Рабад, ну хотя бы зевать во весь рот перестал. Адреналин от таких поскакушек у кого хочешь подскочит.
«Астрогатор, только прошу вас, держите язык за зубами».
Это подал голос Ламарк из своего саркофага. Вот уж с кем Ковальский с удовольствием поменялся бы местами. Но ни Ламарк, ни застрявший внутри прочного корпуса Остерманн не смогли бы ему сейчас помочь, даже если бы очень захотели.
Придётся им с Рабадом вдвоём за всех отдуваться.
Астрогатор Ковальский, стыковка переходной группы и выравнивание давления завершены.
Кажется, впервые в жизни Ковальский явно различил в речи квола отчётливую точку. Обыкновенно этих ребят не заткнёшь. Видать, общая нервозность обстановки даже на железяку подействовало. Да уж.
К шлюзовой камере оба подходили боком, как бы желая стать понезаметнее. Всё-таки не каждый день встретишь живого Воина. Не то чтобы неживого встретишь чаще, но вы поняли.
Огоньки шлюза показали разгерметизацию. Уф.
С силой выдохнув, Ковальский ещё раз машинально одёрнул на себе оранжевый рабочий комбинезон. Надо брать себя в ру…
Космачья сыть. Разумеется, это был никакой не Воин.
В проёме люка горбилась грузная несуразная всклокоченная фигура на двух механического вида опорах и с серебряной клювастой маской на облезлой морде.
Спасители. Всё-таки спасители. Из десятка оставшихся в пределах Сектора Сайриз «Лебедей» им
Понятно, почему тот решил не представляться раньше времени. Ковальский, знай он заранее, кто его взял на абордаж, пожалуй, мог бы решиться и не открывать вовсе. Пусть Ламарк с ним общается. Или Остерманн. Летящие не его профиль. Он астрогатор, а не хер космачий.
— Здорово, земеля!
Ковальский сделал над собой усилие, чтобы не попытаться себя ущипнуть.
Издевательский фальцет принадлежал, разумеется, не летящему.
В проёме люка показалась вторая фигура в таком же, как у Ковальского, комбинезоне кабинсьюта, только оранжевом, а не белом, и сплошь расписанном чёрными трафаретами иероглифов, букв и цифр по груди и рукавам. Если верить аугментации, там было означено «пространственный флот «Янгуан Цзитуань», тральщик икс-зед-триста-пятьсот-шесть, порт приписки Янсин-L2, навигатор Цзинь Цзиюнь».
Ковальский и Рабад переглянулись. Артман и летящий вдвоём на борту «Лебедя». Вот уж сюрприз так сюрприз.
______________________
Питер Уэр Хиггс — британский физик-теоретик. Лауреат Нобелевской премии по физике за предсказание существования бозона Хиггса.
Глава II. Коллапс (часть 3)
Накагава злился. На учителя Танабэ, на эту дурацкую циновку, брошенную посреди пола импровизированного додзё, на пропотевший давно не стиранный кэйкоги, на эту дурацкую станцию с её дурацкими тайнами, наконец, на самого себя, что во всё это ввязался
Куда проще было, конечно, послушаться коллег и остаться на Квантуме, дописывать давно уже выстраданную монографию, погонять кволов и постдоков, препираться с робогорничными и кормить вечерами приблудших котов всех расцветок, что собирались у его дома, лоснясь холёными боками, уже не столько поесть, сколько пообщаться. Но нет, понесла его нелёгкая.
Штатные мозгоправы университета, изучив этот казус, наверняка бы нашли тому тридцать восемь основополагающих причин, восходящих к далёким временам, когда Накагава ещё босоногим ути-дэси бегал за учителем хвостиком и подавал ему масу с тёплым сакэ, поправлял подушки для дневного сна и отгонял от него веером воображаемых мух, которых в стерильных куполах орбитального кольца Квантума не водилось вовсе.
Так проходило его детство, полное секретов и открытий, увлечённого пути познания окружающей действительности в тёмном лабиринте математических символов и малопонятных слов.
С тех пор минуло больше века, а детские заблуждения всё тревожили его смущённое сознание. Заблуждения по поводу того, что мир познаваем. Заблуждения по поводу того, что физика изучает, как на самом деле устроена природа. Заблуждения по поводу того, что стоит взглянуть на вещи под максимально широким углом достаточно незашоренным взглядом, как те тут же с удовольствием раскроют жаждущему знания свои тайны.