Трибунал

Корнеев Роман Александрович

Всё это оказалось неправдой. Вселенная по-прежнему оставалась клубком неразрешимых противоречий, спутывающих твоё сознание по рукам и ногам. Истинная природа бытия если и скрывалась где-то за этими нагромождениями, то становилась в итоге с каждым новым открытием и с каждой новой экспериментально подтверждённой теорией всё более смутной и далёкой абстракцией, покрытая непреодолимым саваном из каббалистических символов и надуманных силлогизмов, всё более внутренне стройных, всё более по факту противоречащих друг другу.

Квантовая нелокальность противопоставлялась световым конусам теории относительности, пространственные кристаллы

квантовой петлевой гравитации опровергались космологическими струнами М-теории, браны были несовместимы с фрактальной топологией дипа, коллапсары вращающиеся ломали об колено любые теории коллапсаров статичных, тёмная материя и тёмная энергия вели себя так, будто их нарочно подгоняли под ответ, зато элементарные частицы всем своим зоопарком продолжали оставаться настолько стройным ансамблем на базе школьной арифметики, что, казалось, вообще не желали малейшего уточнения заложенных в них констант, как будто издеваясь над попытками жалких людишек своими скудными мозгами угадать, спин порождает заряд или заряд спин, а заодно массу частицы и миллион прочих величин. И всё это сверху полировалось безумными условиями перенормировки, в которых плюс бесконечность да минус бесконечность давали в сумме ровно ноль целых хрен десятых.

Шли века, а физика этого мира словно насмехалась над своими исследователями. Человек мог всё больше. Человек знал всё больше. Человек просто утопал в этом знании. Человек не знал ничего вовсе, как в стародавние первобытные времена ощупью пробуя на вкус то, что понять не в силах.

Накагава чувствовал себя ничуть не лучше иных своих коллег. Его модели сходились, его эксперименты удавались, его расчёты были идеально точны, его владение зубодробительным матаппаратом бесконечномерных самоподобных симметрий не оставляло сомнений. Но природа, чёртова космачья природа, лишь посмеивалась в тёмных углах своих задворок за краем видимой вселенной, внутри горизонта событий коллапсара, до эпохи первичной рекомбинации, на первых двухста секундах существования этой Вселенной, внутри зёрен времени и пространства, за пределами свёрнутых струнных измерений, в просвете колеблющихся гипербран, у мерцающих краёв натянутой на них вселенской голограммы.

Для человека не осталось места в доступном его видению пространстве-времени, где бы он не мог смоделировать, предсказать, доказать на кончике пера, опровергнуть парой рассуждений и измерить что угодно материальное и ещё больше — теоретически возможных миров. Десять в пятисотой физик были доступны М-теории, все прочие были не менее достижимы, хотя и не более осмысленны. Но толку.

Накагава злился, глядя на крошечный экран виртреала у себя на запястье. Даже величайшие пасовали, не то что он, дурак-дураком.

Учитель Танабэ был не просто мастером, не просто учителем, он был гением. Там, где Накагава брал нахрапом, тщанием, усердием и настойчивостью, учитель искал и находил вдохновение. Там, где Накагава зубрил сложнейшие выверты топологической алгебры и геометрической теории чисел в тщетной надежде с их помощью однажды разрубить всё новые затягивающиеся перед ним гордиевы узлы, учитель читал эти каббалистические знаки подобно тому, как иной школьник открывает букварь, но с одним лишь отличием — постигая суть вместо буквы и дух вместо голого знания.

Учителю всё давалось легко, как легко серое гусиное перо касается озёрной глади безветренным утром. Для него, казалось, не существовало

неразрешимых загадок.

Увы, на горе всем оставшимся, невероятный свой талант учитель унёс с собой в могилу. И это было не исправить. Да, от учителя остался его бэкап, навеки запечатанный в неоднородностях темпорального кристалла на основе бериллия. Но увы, заменить собой того учителя, которого помнил Накагава, он не мог.

Любые, даже самые детальные симуляции оставались лишь бледной тенью учителя Танабэ, не были они в состоянии воспроизвести ни его полёт фантазии, ни его интеллектуальную мощь, навеки оставив в прошлом его острый ум и отточенную смекалку. Симуляции вновь и вновь на поверку оказывались лишь симуляциями.

К вящему стыду Накагавы, даже эти бледные тени учителя были куда плодотворнее и мыслили куда шире, чем живой Накагава со всем своим самомнением. Да, их можно было запускать сотнями, а потому сравнивать плодотворность одного человека и целой виртуальной лаборатории, пусть и собранной из разных версий одного и того же бэкапа, было бы нечестно, но это служило Накагаве весьма неважным утешением. Даже мёртвый учитель отодвигал своего ученика в глубокую тень своего прежнего величия.

Мы стоим на плечах титанов, сказал кто-то из древних, Накагава не стоял, он лежал ничком у титанических ног мёртвого учителя. Лежал и злился.

Потому что задача никак не желала поддаваться.

Понять бы ещё, почему.

А главное, как хорошо всё когда-то начиналось. «Лебеди» регулярно посещали Семь Миров, беспечно красуясь на обзорных экранах. Не были они никаким секретом, по первому же запросу Конклав готов был предоставить любому желающему исследователю Квантума или инженеру Порто-Ново самые исчерпывающие сведения о дарёных кораблях. Те были вдоль и поперёк просканированы, измерены и разве что по винтику не разобраны за последние пять столетий, но толку с того было чуть.

Инженерное совершенство их конструкции не поддавалось воспроизведению.

Однако человечество, ткнутое носом в собственную никчёмность, не желало давать заднюю. И Накагава тоже не желал.

А главное как хороша, как заманчиво проста была идея! Исходное свойство «Лебедя» — минимизация эффективного импеданса рассеяния при обратном проецировании в субсвет — очевидным образом было доступно для численной оптимизации. Все модели были в наличии, теория была построена и работала, осталось применить наличные знания для получения численно доказанного результата.

И главное как славно — первые модели жили своей жизнью в генетическом алгоритме естественного отбора мутаций, свёртки полей работали, понижая эффективную видимость сечений сначала в разы, а потом и на порядки, но всегда всё заканчивалось одним — оптимальное решение быстро вырождалось в тончайшую сеть прозрачных нитей, бесполезную сахарную вату вместо корабля.

Ладно, почесал в затылке Накагава. И сделал то, что сто раз делал раньше. Добавил денормализующую компоненту во входящий сигнал. Оно же «заземление» на птичьем языке погонщиков нейросетей. И тут же всё сломалось. Оптимизация фрактальной сетки перестала работать. Совсем. Финита. Овари. Ккёт. Кирпич стартового состояния не желал двигаться с места, бесконечно колеблясь вокруг примитивных форм. Это был тупик, никакие хитроумные приёмы не помогали, даже подсунув на вход точную и готовую к употреблению геометрию «Лебедя» — на выходе получали ерунду.