Тростник под ветром

Исикава Тацудзо

— Чего тебе?

— Я хочу помочь Асидзава отыскать ножны. Разрешите пойти!

— Ерунда, иди спать. Устал поди.

— Никак нет, чувствую себя бодро. Ведь я его «боевой друг», хочу помочь.

— Да куда ты сейчас пойдешь? Кто его знает, где он там бродит.

— Так точно, но я думаю, что найду его на той дороге, по которой мы проходили сегодня. Разрешите пойти!

— Ладно, ступай,— сказал унтер.— Да не задерживайся, смотри, слишком поздно. Сейчас...— он посмотрел на ручные часы,— десять часов. К двенадцати чтобы был обратно.

— Слушаюсь, к двенадцати часам быть обратно!

Уруки передал винтовку одному из солдат своего отделения и налегке отправился по знакомой дороге. Дойдя до места сбора после окончания учений, он двинулся вперед, громко окликая Тайскэ.

Прошел почти час, прежде чем ему удалось найти своего «боевого друга». Луна склонилась к западу, тучи сгустились, и на земле не видно было ни зги. Блуждая по холмам и по кочкам, Уруки выбрался на твердую дорогу и, поскрипывая ботинками, двинулся наугад большими шагами, продолжая непрерывно звать Тайскэ. Никто не откликался. Вдруг Уруки заметил, что в нескольких шагах от него что-то блестит. Это было слабое, чуть заметное мерцание. В первый момент Уруки не обратил на него внимания. Будь дело летом, это могли бы светиться змеиные глаза или светляк. Он уже прошел мимо, но вдруг, насторожившись, остановился, как будто какой-то тайный голос приказал ему вернуться. Он подошел поближе. Перед ним, скорчившись, лежал Тайскэ Асидзава. Светился циферблат часов на его левой руке. Этому светящемуся циферблату Тайскэ был обязан спасением своей жизни.

К счастью, прошло еще мало времени, и Тайскэ не успел замерзнуть. Приподняв товарища, Уруки похлопал его по спине, по щекам. Тайскэ быстро пришел в себя и очнулся.

— Ну, бодрей, бодрей! Так и замерзнуть недолго,— говорил Уруки.— Вставай, пойдем. Плевать на эти ножны, черт с ними совсем! Ну, вставай!

Но Тайскэ слишком ослабел. Уруки дергал его за руки, растирал спину и тянул, пытаясь заставить встать.

— Пусти... Дай немного отдохнуть...— бормотал Тайскэ.

Уруки волей-неволей уселся рядом и стал растирать его иззябшие руки. Потом он зажег две оставшиеся у него сигареты и всунул одну в рот Тайскэ. Тучи совсем разошлись, вершина Фудзи, облитая светом, засверкала в лунном сиянии.

— Если б не я, ты замерз бы здесь насмерть... Ну, приободрись, слышишь?

— Хорошо...

— Идти сможешь?

— Дай еще немного отдохнуть...

Огоньки сигарет были единственными теплыми точками на пустынной равнине. Оба держали сигареты в ладонях, стараясь согреть руки. Легкие перистые облака непрерывно струились по небу, набегая на луну. В это время сзади внезапно послышались шаги, и на холме выросла черная фигура.

Это был унтер Хиросэ.

Заметив огонек сигарет, он бегом спустился с холма и остановился перед солдатами. Оба испуганно бросили сигареты и вскочили.

— Вы что здесь делали? — тихо и холодно спросил унтер.

— Мы... Мы... Мы отдыхали немного...— сказал Тайскэ.

— Ножны нашел?

— Очень темно, никак не мог.

— А раз не мог, значит решил покурить? Ты что, на прогулку сюда явился?

— Виноват...

— Был нерадивый лентяй, таким и остался!

Тайскэ молчал.

— Из-за тебя одного пошли насмарку успехи нашего отделения. Придется поблагодарить тебя от имени всего личного состава!—с этими словами Хиросэ сбоку бросился па Тайскэ. Он толкнул его обеими руками, и Тайскэ, запутавшись ногами в траве, навзничь упал на землю. Винтовка отлетела в сторону, металлический шлем больно стукнул его по спине. Тяжелый военный сапог с силой ударил Тайскэ под ребра и по затылку. Скорчившись, Тайскэ в судорогах забился в траве. В глазах у него потемнело, дыхание прервалось, сознание померкло. «Убивают...» — мелькнула мысль. С бессвязным стоном он на четвереньках пополз в траву. Надо бежать, казалось ему, надо спасаться, иначе настигнет смерть... И Тайскэ упал в заросшее травой болото у края дороги — естественное углубление, размытое в почве водой, стекавшей с гор во время сильных ливней. Он так и остался лежать в воде, продолжая стонать, как раненое животное.

Унтер Хиросэ, тяжело дыша, оглянулся на Уруки. Уруки стоял неподвижно, освещенный в профиль лунным сиянием, и молча смотрел на этот трагический поединок, происходивший в безмолвии пустынной равнины. Казалось, он недоумевает, почему на руках Хиросэ не видно крови.

— Вот что, ты потрудись, приведи его в городок...

Уруки молчал.

— Слышишь?

Приведи его обратно.

И на эти слова Уруки ничего не ответил, продолжая стоять неподвижно, как истукан. Хиросэ взглянул ему в лицо и, уловив в этом молчании непримиримое, страстное сопротивление, повернулся на каблуках и стал взбираться вверх по холму.

Тайскэ все еще лежал в воде и стонал. Уруки, не говоря ни слова, обхватил его, поднял и, подобрав брошенную винтовку, повесил ее через плечо. Потом, просунув голову под левую руку своего «боевого друга», зашагал по дороге.

Туман, гонимый порывами холодного ветра, обволакивал их фигуры, сквозь туман слабо пробивался свет луны, окруженной неясным радужным кольцом. Под ногами оседал холодный зернистый песок, на траве, на кустах поблескивал иней. Шатаясь, они молча брели вперед, одни' на этой безлюдной, раскинувшейся далеко вокруг равнине. Тайскэ то и дело спотыкался, и Уруки всякий раз, все так же молча, подхватывал его и тащил дальше. Уруки тоже ничего не ел с самого утра. Голод и гнев сделали его молчаливым. За ними гигантским силуэтом рисовалась на небе покрытая снегом серебристая вершина Фудзи.

За провинность, состоявшую в потере ножен от штыка, солдата второго разряда Асидзава посадили в карцер, устроенный при бараках военного городка в Итадзума. Это была маленькая, похожая на кладовку будка возле ворот проходной, где день и ночь слышался заунывный шум криптомерий, растущих вокруг бараков. Тайскэ вышел теперь из-под начала командира взвода и командира отделения и был передан под наблюдение начальника караула.

До обеда солдаты отдыхали после учений, и вокруг бараков стоял веселый гомон. Время после обеда отводилось на подготовку к возвращению в Сидзуока, на постоянные квартиры. Тайскэ, завернувшись в одеяло, сидел па дощатом полу, отчужденно прислушиваясь к оживлению, царившему на дворе. Он чувствовал себя еще более усталым, чем накануне; не хотелось ни о чем думать. Кажется, он простудился. Начался кашель. Тайскэ лихорадило. Все тело болело, измученное переутомлением и холодом. Есть совершенно не хотелось.

До самой ночи он, согнувшись, лежал на досках, погруженный в полузабытье. Время от времени в дверное окошечко заглядывал часовой, наблюдавший за карцером:

— Эй, ты что, заболел?

' Отвечать не было сил.

Под вечер пришел унтер-офицер санитарной службы и принес лекарство от простуды. Пока Тайскэ дремал, вода, которую ему дали, чтобы запить лекарство, подернулась тонким узором льда. Тайскэ выпил воду вместе со льдом. Студеная вода приятно успокаивала горевшее горло.

Тайскэ не думал больше ни о чем. Он забыл даже, за что его посадили в карцер. Ножны от штыка —- всего-навсего кусок железа, стоимостью не больше, чем одна иена... Нет, он не совершил никакого преступления. Просто у него порвался старый кожаный ремешок, только и всего. Он пи в чем не виноват... Тем не менее его били, пинали ногами, а потом бросили в карцер. Человек был наказан за искусственно созданное, вымышленное преступление, наказан более жестоко, чем наказывают скотину, именем тоже вымышленного, искусственно созданного авторитета — «императора». Его покарал дикий, ненормальный порядок, именуемый «воинской дисциплиной». Поистине в этом было что-то безумное. Слабый побег тростника, неспособный к сопротивлению, бессильно сломался под порывами ветра. Наступил крах. С первого дня вступления в армию на Тайскэ лежало клеймо социалиста, к нему относились с подозрением, с ненавистью. И вот результат...

На следующее утро, сразу после подъема, началась подготовка к возвращению в казармы. За Тайскэ пришел часовой, но арестованный не мог встать. Он весь горел, сильно,,болели грудь и спина. Внезапно в военном городке поднялся шум. Это пришло известие о начале новой войны.

«Императорская армия и военно-морской флот сегодня, восьмого декабря, на рассвете, вступили в западной части Тихого океана в состояние войны с вооруженными силами Англии и Америки...»

Так гласило первое, сообщение Ставки. Радио без конца повторяло эти известия, звучали военно-морские марши. Передавали старинную военную песню «Пусть многочисленны враги...» Япония и Америка, так долго враждовавшие между собой, наконец открыто скрестили оружие.