Тростник под ветром
Шрифт:
Тайскэ лежал в большой палате рядом с десятком других солдат. Здесь были и раненые с китайского фронта, и больные солдаты из Маньчжурии. Каждый день они слушали по радио сообщения с фронта. Услышал Тайскэ и о том, что его полк тоже выступил на войну. Но новости мало интересовали его. То обстоятельство, что он один оказался покинутым, брошенным, Тайскэ воспринял совершенно равнодушно. Врачи определили его болезнь как плеврит. Причиной болезни, несомненно, послужило переутомление па учениях и удары сапога унтера Хиросэ. Но Тайскэ о Хиросэ тоже вспоминал равнодушно. Унтер был самым обыкновенным младшим командиром, только и всего. Его поступок — самая обычная вещь в армии. Тайскэ надеялся, что, когда он поправится,
Японские войска заняли иностранный сеттльмент в Шанхае. Остров Уэйк тоже был уже взят. Со дня на день ожидалось падение Гонконга. Военное соглашение между Японией и Французским Индо-Китаем было подписано. Германия и Италия объявили себя участниками войны, которую вела Япония, и обязались не заключать сепаратного мирного договора. Пэнанг был накануне капитуляции, Сингапур — под угрозой. Война с Америкой развивалась успешно, суля самые радужные, светлые перспективы, создание «Восточноазиатской сферы совместного процветания», казалось, воплощалось в действительность.
— А ведь это здорово, шеф! — говорил Кумао Окабэ, обращаясь к директору Асидзава.— Похоже на то, что наш флот собирается оккупировать Гавайские острова... Остров Джонстон в Гавайском архипелаге в течение минувших двадцати четырех часов подвергался артиллерийскому обстрелу. Шестнадцатого декабря жестокому обстрелу подвергся остров Каваи в том же архипелаге... Телеграфное сообщение из Вашингтона, так что сведения точные! Американская авиация, по всей видимости, больше не существует; Вот это здорово! Надо думать, наши моряки сосредоточили там немалую эскадру,.. Да, все-таки флот у нас сильный! — Окабэ стоял посреди кабинета, широко расставив ноги, и непрерывно говорил, обращаясь к директору Асидзава. Юхэй что-то невнятно отвечал, рассеянно глядя сквозь запотевшие оконные стекла на далекое небо. Но Кумао Окабэ принадлежал к той породе людей, которые, нимало не заботясь о том, какое впечатление производят на собеседника их слова, довольствуются возможностью высказать все, что самим приходит на ум. Всякая мысль, возникавшая у него в голове, немедленно прорывалась наружу. Поэтому болтовня его часто отличалась удивительной неосторожностью, полным отсутствием оглядки и самоконтроля.
— Гонконг долго не продержится... Сингапур тоже на днях капитулирует — быстрее, чем можно было предполагать, правда? А что это так, можно не сомневаться, потому что английское командование сообщает по радио, что не сможет отстоять крепость без поддержки американской авиации... Сингапур обречен,— а все благодаря тем же трем факторам: численному превосходству, превосходству вооружения и абсолютному превосходству японской армии... Здорово это у наших получилось! А ведь согласитесь, шеф,— по-настоящему понять, что такое война, можно, действительно, только тогда, когда попробуешь воевать! Эти волосатые дьяволы европейцы и янки — мастера по части втирания очков — на деле-то оказались гораздо слабее, чем на словах. С падением Сингапура Австралия очутится, можно сказать, в изоляции... Останется только занять Гавайи, и войну можно считать выигранной.
Директор, неопределенно улыбаясь, убрал в ящик бумаги, лежавшие на столе, и начал собираться домой. На улице зажглись фонари. Зимний день кончался. Легкомысленная, пустая болтовня главного редактора неприятно действовала на Юхэя. Печальнее всего было то, что людей, рассуждавших подобно Кумао Окабэ, появилось вдруг очень много. Немало друзей Юхэя — людей безусловно интеллигентных, которые до начала войны яростно осуждали японскую агрессию по отношению к Китаю и твердили о необходимости мира с Америкой,— теперь, едва узнав о блестящем успехе внезапного
Люди похожи па тростник, растущий у реки. Когда дует ураган, он дружно клонится по ветру. Подует ветер в другом направлении, и стебли тотчас же с легкостью склоняются в противоположную сторону. Кумао Окабэ— всего-навсего рядовой журналист. Он просто человек, который, следуя в русле эпохи, выискивает людей, находящихся в данный момент в центре внимания, и располагает на страницах журнала модные на сегодняшний день статьи. Это техник при редакционном механизме, который только и знает что собирать новости, чтобы позабавить читателей самыми свежими, сенсационными сообщениями. Слабенький побег тростника — вот что такое Окабэ. Осторожно вытянув вверх стебелек, он прежде всего спешит разведать, в какую сторону дует ветер. Он не способен противостоять даже самому легкому дуновению весеннего ветерка.
В ушах директора еще звучали слова Окабэ, совсем недавно ругавшего военных из Информационного управления; давно ли он называл их «болванами» и возмущался «засильем военщины»? Те же уста прославляют теперь «священную войну» и восхищаются мощью японской армии... Такая метаморфоза претила Юхэю. Бывает, что даже грабителю случается поднять на улице и вернуть прохожему кошелек, который тот обронил,— все равно, от этого бандит не перестает быть бандитом. Юхэй последовательно и непримиримо ненавидел военных. Он ненавидел их независимо от того, чем кончится война — победой или поражением. И не только военных — он ненавидел всех, кто, опираясь на свою организованную силу, угнетает и подавляет других,— чиновников из министерства внутренних дел, тайную полицию, суд, воровские и бандитские шайки...
Руководство армии пользовалось теперь большей властью, чем правительство, вершило свой произвол в парламенте, помыкало народом, словно рабами. Юхэй не мог примириться с этим. Издавать «Синхёрон» становилось с каждым днем все труднее. Именно поэтому журнал стал для него последним прибежищем, последним рубежом сопротивления...
В черном пальто верблюжьей шерсти, с белым кашне вокруг шеи, помахивая своей неизменной тростью, директор пересек площадь и вышел на платформу вокзала. Вечерние поезда электрички были переполнены. С началом войны давка как будто еще больше усилилась.
В вагоне он стоял, опираясь на трость. Сами собой бросались в глаза заголовки газет, которые читали пассажиры. Против воли лезли в уши обрывки разговоров.
— У меня младший братишка — летчик. До прошлого месяца служил в Индо-Китае. Сейчас, наверное, бомбит Сингапур...
— А мой двоюродный-брат — техник-капитан, служит на крейсере «Кумано». Сейчас они, очевидно, уже где-то далеко на юге... Этот «Кумано» — даром что легкий крейсер, а мощность — ого-го!
— Послушай, вот насчет Филиппин этих самых... говорят, островов там не то три тысячи, не то шесть... Ты бы попросил своего брата-—что ему стоит,— пусть подарит мне один островок, хотя бы самый малюсенький...
— А ты что, царьком там стать собираешься?
— Зачем царьком? Я — старейшиной!
— Старейшиной? Тоже недурно!..
Юхэй, полузакрыв глаза, с бесстрастным лицом слушал эти слова. Ему было грустно. И это народ! Простодушный, не ведающий сомнений, покорный, приученный к послушанию. Веселый, прямодушный и... легковерный. Юхэй остается в одиночестве, отверженный и забытый, упорно сопротивляясь, как одинокий буй посреди бурно бегущей реки.
Дома, едва войдя в прихожую, Юхэй спросил встретившую его госпожу Сигэке: