Тростник под ветром
Шрифт:
Вошла девушка из гардеробной и подала директору визитную карточку — к директору пришел посетитель. «Такэо Уруки» — было напечатано на карточке. Стоявшие ниже слова: «Сотрудник газеты «Кокумин-сим-бун»—были зачеркнуты карандашом. Имя посетителя было незнакомо Юхэю.
Директор велел узнать, по какому делу пожаловал господин Уруки, и девушка, вернувшись, доложила:
—- Он говорит, что служил в армии вместе с господином Тайскэ Асидзава.
Распорядившись проводить посетителя в приемную, Юхэй сам прошел туда следом. У окна стоял рослый, несколько грубоватого вида мужчина, обутый в солдатские ботинки, и смотрел на улицу, на происходившие внизу учения. Когда он оглянулся,
— О кончине Асидзава-куна я узнал на фронте, из письма его супруги. Я позволил себе зайти к вам, чтобы выразить свое соболезнование по этому поводу и узнать, что случилось с Тайскэ после демобилизации.
— Благодарю вас.— Юхэй сел, усадил гостя и предложил ему курить.— Вы давно с фронта?
— Дней десять. На Целебесе я подхватил малярию, потом началась острая желтуха, и меня вернули в Японию.
— Понимаю... Вы уже приступили к работе?
— Нет. Я пошел было в редакцию «Кокумин-симбун», но оказалось, что за время моего отсутствия наша газета слилась с газетой «Мияко»,— знаете, на основании закона об упорядочении предприятий... Вот и вышло, что я очутился на положении ронина... Нелепая ситуация!—он невесело усмехнулся.— Ну, ничего, немного отдохну, а потом, не торопясь, исподволь, подыщу себе какую-нибудь другую работу...— беспечно добавил он.
— Так, так... Ну, расскажите, как идут дела на фронте в районе Целебеса?
— Плохо. Прежде всего, мы абсолютно не сумели завоевать симпатии местного населения. На Яве еще так-сяк, а вот на Филиппинах обстановка ужасная. Армия отбирает у населения все подчистую и ничего не дает взамен. Цены вскочили, товаров нет, население все поголовно нас ненавидит. В последнее время положение на фронте ухудшилось, а тут еще американцы ведут агитацию: ждите, мол, скоро мы прогоним японцев. И население только этого и ждет...
Рассказывая, он уже не казался солдатом, а говорил интересно, образно, как настоящий журналист. Из его рассказа Юхэй смог составить себе общее представление о положении в оккупированных районах. Там, за границей, творятся такие же беззакония, как и внутри страны... Здесь, в Японии, офицеры информбюро без стеснения кутят с гейшами в ресторанах, и точно такие же дела вершатся, по-видимому, за границей. Не за горами время, когда рухнет «вечное, нерушимое японское государство». Приостановить это движение к краху уже невозможно...
— Вот оно что...— Мрачное настроение с новой силой охватило Юхэя, но не в его правилах было обнажать свои переживания перед посторонними, и он сразу же вновь овладел собой.— Так вы хотели узнать о Тайскэ.. — спокойно произнес он.— Он вернулся из Сидзуока совсем здоровым на вид, но вскоре болезнь вновь обострилась, и он пролежал всю весну. Отец его жены — врач. Тайскэ лежал у него в больнице. Там и скончался... Умер он пятого мая, в день Праздника мальчиков... Воттак оно было.
— Понимаю... А супруга его живет у вас?
— Нет. В конце прошлого года мы отпустили ее домой. Ничего не поделаешь, ведь она еще молода, детей нет, задерживать ее слишком долго в нашем доме было бы не совсем справедливо.
— Значит, она живет у своих родителей? В письме, помню, она указывала адрес,— кажется, район Мэгуро.
— Совершенно верно, Мэгуро.
— Мне хотелось бы навестить ее.
— Если вы собираетесь нанести ей визит, то лучше всего в воскресенье. Она теперь поступила на службу.
— В самом деле? Куда же?
— Она служит в аптеке Военно-медицинской академии на улице Вакамацу. Родители,
— Да, это большое горе,— Уруки снова склонил голову.
— А ваша семья здесь, в Токио?
— У меня нет семьи. Живу по-холостяцки, снимаю комнату!
— Ах так... Сейчас, пожалуй, даже лучше быть одному...— сочувственно произнес Юхэй.
Когда разговор в основном был исчерпан, Уруки без дальних околичностей встал, поклонился, по привычке держа руки по швам, и вышел из приемной, громко стуча солдатскими башмаками.
В данный момент он находился в беспечном положении человека, не обремененного никакими обязанностями. На ближайший месяц-другой деньги у него имелись. Дело, которым ему предстояло теперь заняться, состояло в том, чтобы заглянуть в знакомые ресторанчики, где он часто бывал когда-то, разузнать о судьбе друзей и знакомых женщин и постепенно снова привыкнуть к атмосфере житейской суеты, от которой он был отлучен в течение двух лет.
После демобилизации, когда Уруки внезапно перенесся с далекой чужбины на родину и вновь очутился в самой гуще стремительной, бурной жизни, свободный, ничем не связанный,— эта жизнь показалась ему, сверх ожидания, стеснительной и неудобной. Здесь нельзя было жить так беззаботно, как за границей. Служба отнимала там всего несколько часов в день, учений и тренировок не проводилось вовсе, офицеры и унтер-офицеры держались по отношению к нижним чинам довольно снисходительно, совсем не так, как в Японии, в обстановке казармы. Порядок и дисциплина заметно ослабели, можно было делать что -хочешь — пить, гулять. В оккупированных районах военные были на положении некоронованных королей, не связанных ни законами, ни заповедями морали; можно было безнаказанно попирать местные обычаи и нравы. Солдаты могли не беспокоиться ни об одежде, ни о жилье, ни о питании; если бы не война, житье было бы такое привольное, какого не сыщешь.
Здесь, в Японии, вдали от армейской жизни, он обязан был отвечать за каждый свой поступок, и это тяготило его. Жизнь была полна непрестанных забот — о работе, о питании, о жилье, об одежде. Здесь уж нельзя было презирать обычаи и законы. Да, теперь он был свободен от армии. Но в то же время эта свобода с непривычки воспринималась так, словно о нем перестали заботиться. Было одиноко и как-то бесприютно.
Уруки разыскал прежних друзей и постарался возобновить былые знакомства и связи. Он не был нытиком и не любил скучать. Скорее наоборот, это был человек с сильным характером, умевший противостоять одиночеству. И если он искал теперь поддержки у старых друзей, то делал это только для того, чтобы поскорее влиться в русло «гражданской» жизни. Его не покидало ощущение, что два года, проведенные в армии, начисто вычеркнуты из его жизни, и он стремился поскорее наверстать упущенное.
Сестра Огата неожиданно явилась в провизорскую. В руках она держала завернутый в газету пирог.
— Это вам подарок,— сказала она, и на ее утомленном лице мелькнула лукавая улыбка.
— В самом деле?.. Спасибо! Что это?
— Да не от меня... Это вам подношение от того самого раненого. Сегодня утром к нему приходил отец и вот принес гостинец. Сейчас такой пирог днем с огнем не найдешь. Редкостное лакомство! А он велел мне передать его вам. Прямо не дает мне проходу, все время расспрашивает о вас. Берегитесь, он в вас влюблен. Даром что ходить не может!..— Она громко засмеялась.— Просил, чтобы вы навестили его, когда будете свободны. У самого-то времени девать некуда, вот он и думает, что всем делать нечего...