Тростник под ветром
Шрифт:
Иоко молча смотрела на конверт с короткой надписью: «Госпоже Кодама»,— имени ее он не знал. На обороте крупными угловатыми иероглифами было написано: «Токио, Главный военный госпиталь, 3-е хирургическое отделение, палата № 8, фельдфебель Дзюдзиро Хиросэ». Иоко показалось, что от этого почерка на нее так и пахнуло казармой.
Огата-сан повернулась па каблуках и поспешно удалилась. Сунув письмо в карман рабочего халата, Иоко вернулась в провизорскую и снова принялась за работу. Не так-то легко и просто было распечатать этот конверт.
Если она вернет письмо
Вплоть до окончания рабочего дня она так и не распечатала письма. Она решила вернуть его не вскрывая. Она разыщет Огата-сан, отдаст ей конверт, и па этом все будет кончено.
Уже смеркалось, когда Иоко спокойным шагом вышла из вестибюля академии. Поднимаясь по дорожке, ведущей в Главный госпиталь, она пыталась представить себе содержание письма. Какими словами выражает этот человек свои чувства? Иоко все-таки любопытно было это узнать. Но нет, она не должна открывать конверт — это было бы безнравственно с ее стороны. Самое правильное — вернуть письмо не читая.
Внезапно в сердце ее закралось сомнение. Что, если ему известно о том, что она — жена Тайскэ? Огата-сан знает о ее замужестве, может быть она что-нибудь ему рассказала? В таком случае, в его письме, возможно, содержится признание вины или попытка оправдаться перед Тайскэ...
Если это так, она имеет право распечатать конверт — это уже не будет нарушением ее супружеской верности. Да, конечно, она вправе прочесть письмо. Ведь таким путем опа, может быть, сумеет найти какой-нибудь способ отомстить Хиросэ. Она не смеет упускать такой случай. Ведь на ней лежит долг — отомстить за загубленную жизнь мужа...
Не останавливаясь, Иоко прошла по коридору госпиталя и вышла на улицу.
Дома Иоко застала только отца и мать. Не переодеваясь, она села за обеденный стол рядом с матерью.
Профессор Кодама выбирал по зернышку примешанный к рису горох и со смиренным видом отправлял горошины в рот. Кроме гороха, к рису была примешана также мелко нарезанная лапша. Ужин был скудный, единственной приправой к рису служила похлебка из сушеных овощей и редька. Мясо, рыба, овощи — все продукты находились под строгим контролем. Добывать еду, даже в таком мизерном количестве, чтобы не умереть с голода, стало нелегкой задачей. Щеки профессора, еще недавно полные и румяные, ввалились, седина бросалась в глаза. Когда-то слывший гурманом, он теперь молча ел убогую пищу.
В душе всегда молчаливого профессора Кодама таился гнев, быть может более сильный, чем у многих других. Внешне профессор ничем не проявлял своих чувств, он никого не упрекал, только молча копил гнев в тайниках сердца и продолжал неустанно трудиться на благо своих пациентов. Ни слова не говоря, он по-прежнему лечил
Когда овдовела Иоко, когда погиб младший сын Митихико, профессор не пролил ни единой слезы, не утратил своей постоянной мягкой улыбки. Он настолько сохранил всегдашнее свое хладнокровие, что со стороны мог показаться почти бесчувственным.
Горе профессора было сильнее этих утрат. Война как таковая — вот что заставляло его скорбеть душой. Эта война погубит тысячи, десятки тысяч жизней, она потребует неисчислимое количество жертв. Падут ли жертвой родные или чужие, посторонние люди — от этого скорбь не перестанет быть скорбью. Профессор Кодама принимал все несчастья как закономерный итог войны. Закономерно, что погиб сын, закономерно, что пациенты не в состоянии платить за лечение, закономерно, что нечего стало есть... Среди бушующего урагана войны он с головой уходил в работу — дело всей своей жизни. Каждый человек должен заниматься трудом, считал профессор. Зачем попусту совать нос в дела, которые тебя не касаются, понапрасну сетовать на судьбу и во всеуслышание выражать недовольство? Да, гнев переполнял сердце профессора Кодама. Но внешне он проявлялся в мягкой улыбке. Эта ласковая улыбка выражала негодование сильнее, чем любые слова.
Дочь донимала его переживания; при виде скудного ужина ей стало невыразимо жалко отца. Именно поэтому Иоко старалась не говорить о еде.
— Что-то Юми-тян поздно сегодня, правда? — сказала она.
— Она простужена и лежит в постели,—ответил отец.
— В самом деле?! Вернулась домой, не дожидаясь конца работы?
— Ах, ты ведь знаешь ее упорство,— вздохнула мать.— Разве она уйдет хоть на минуту раньше звонка? Работала как всегда, наравне со всеми. Температура небольшая, но все же...
— Завтра не пускай ее на работу,— угрюмо сказал отец.— Ей необходимо отдохнуть, иначе худо будет. Я говорю серьезно.
— Да ведь она меня слушать не хочет. Этот их «патриотический труд»... Можно было бы не придавать ему такого значения! Но девочка слишком честная...
Честная, чистая, безоговорочно верящая всему, чему ее научили, готовая принять на свои хрупкие девичьи плечи тяжкий груз ответственности за судьбу государства... Побуждения у Юмико были такие искренние, такие бескорыстные, что родители не решались запретить ей действовать по своему усмотрению.
Поужинав, Иоко сразу же прошла в комнату младшей сестры.
Юмико лежала с закрытыми глазами, но не спала. Когда старшая сестра присела у ее изголовья и тихонько положила ей руку на лоб, она открыла глаза и молча взглянула на Иоко. Старшая сестра заметила связку писем у нее под подушкой. Неизвестно, сколько времени продлится война, но можно с уверенностью сказать, что, до тех пор пока война не закончится, Кунио Асидзава не сможет вернуться на родину. И все-таки Юмико собирается ждать его, сколько бы лет ни прошло... При мысли об этом Иоко стало мучительно жаль сестру.