Трудное время
Шрифт:
– Да, - заметил Щетинин.
– Не хотите ли еще?
– спросила его Марья Николавна, указывая на графин.
Батюшка посмотрел на него испытующим взглядом.
– Гм. Да как вам сказать? Оно точно что... С горя нешто? Ха, ха, ха!
Батюшка выпил.
– Да; строго, строго нынче насчет этих порядков, - говорил он, нюхая корку.
– Фф! Строго.
– Без строгости нельзя, - проходя мимо стола, рассеянно сказал Щетинин.
Батюшка обернулся.
– Хорошо вам говорить, Александр Васильич, нельзя. А я вот вам скажу теперь наше дело.
Щетинин остановился.
– Благочинный 5?
–
– Так что же?
– А то же-с, что в старые годы, например, книги представлять, метрики там эти, - гусь, ну, много, много, ежели я ему поросенка сволоку, полтинник денег. И еще как довольны-то были! А теперь поди сунься-ка я к нему с поросенком-то, - осрамит. "Что ты, скажет, к писарю, что ли, пришел?" Бутылку рому, да фунт чаю, да сверх того три целковых деньгами. Глядишь, они, метрики-то эти, в шесть целковых тебе и влетят, как одна копеечка. Верно. Вот что-с. Новые порядки. А попу теперь ежели еще рюмку выпить, вдруг заговорил батюшка, переменяя тон, - то это будет в самую препорцию. Чего-с?
– На здоровье, - сказала Марья Николавна.
Батюшка налил рюмку и, поглядев в нее на свет, спросил:
– Дворянская?
– Дворянская, - ответил Щетинин.
– Пронзительная, шут ее возьми, - заметил батюшка, покачав головой, потом выпил и с решимостию отодвинул от себя графин.
– Ну ее к богу!
Щетинин все ходил по комнате, по-видимому чем-то сильно озабоченный, и почти не обращал внимания на то, что вокруг него происходит. Он время от времени останавливался, рассеянно смотрел в окно, ерошил себе волосы с затылка, говорил сам себе "да" и опять принимался ходить. Марья Николавна равнодушно следила за ним глазами и вообще имела скучающий вид; батюшка замолчал, начал вздыхать и вдруг собрался уходить. В то же время вошел Рязанов. Марья Николавна оживилась и предложила ему идти провожать батюшку. Рязанов согласился. Марья Николавна взяла зонтик, но сейчас же его бросила и торопливо повязала себе на голову носовой платок. Пошли.
Сходя с лестницы, батюшка покосился на Рязанова, потом на Марью Николавну и, вздохнув, сказал: "Грехи!".
Едва успели они отойти от крыльца, как Марья Николавна, поравнявшись с Рязановым, начала его спрашивать:
– Где же вы вчера целый день пропадали? Что же я вас не видала?
– Марья Николавна!
– крикнул сзади батюшка.
Она оглянулась. Батюшка прищурил один глаз и, подняв палец кверху, сказал:
– Не доверяйтесь ему - обманет.
Она улыбнулась и опять заговорила с Рязановым.
– А я вчера вас все в саду искала.
Они вышли на улицу.
– Поведения худого, - рассуждал батюшка, идя позади их.
– Так и запишем: весьма худого. Гордость, тщеславие, презорство 6, самомнение, злопомнение... Не хорошо...
Марья Николавна шла, не обращая внимания.
– Господин Рязанов!
Рязанов оглянулся.
– Квоускве тандем, Катилина 7... Доколе же, однако... По-латыни знаешь? А? Как небось не знать. Пациенция ностра... утор, абутор, абути испытывать, искушать. Худо, брат, садись! А вы, барыня, тово... Вы меня извините!
– Что вы тут городите, - сказал Рязанов, отставая от Марьи Николавны.
– Сшь!
Батюшка взял Рязанова под руку и подморгнул ему на Марью Николавну.
–
– середь грязи долой. Согрешил, ну, и кончено дело. Тaците! 9 Сшь. И прииде Самсон в Газу 10, и нечего тут разговаривать.
– И шли бы Вы лучше спать, - сказал Рязанов.
– И пойду. Захмелел... Что ж с меня взять, с пьяного попа? Мы люди неученые.
– Прощайте, батюшка, - сказала Марья Николавна, останавливаясь у церкви.
– Прощайте, сударыня! Вы меня извините, бога ради. А тебе...
– батюшка обратился к Рязанову, -тебе не простится. Мне все простится, а тебе нет. Вовек не простится. Нельзя. Никак невозможно простить, потому этого презорства в тебе много. Вот что. Адью!
Батюшка сделал ручкой и запер за собой калитку.
Расставшись с батюшкою, они долго шли рядом и оба молчали.
Тропинка, по которой они шли, вывела их к мельнице. Запертая по случаю праздника, вода глухо шумела внизу, пробираясь сквозь щели затвора; в пруде полоскались утки. Перебравшись через плотину, они очутились по ту сторону реки, на песчаном берегу, в кустарнике. Высоко стоящее солнце жарко палило широкие заливные луга, усеянные зелеными кочками, и темные, подернутые зеленою плесенью воды; сквозь прозрачно-волнующийся воздух четко виднелся противоположный гористый берег, густо заросший мелким лесом и залитый ярким полуденным светом.
Марья Николавна остановилась в кустах и села на траву. Рязанов тоже сел.
– Cлавно как здесь, - сказала она, усаживаясь в тени.
Рязанов опустился на один локоть и посмотрел вокруг. Марья Николавна подумала и улыбнулась.
– Как это странно, - сказала она, - что меня все это теперь только забавляет. Право. И этот поп. Прелесть как весело!
Она повернулась к воде, ярко блиставшей между кустов, и жадно потянула в себя свежий воздух.
– Хорошо здесь, - повторила она, - прохладно; а там, видите, на горе какой жар? Деревья-то, видите, как они стоят и не шевелятся? Их совсем сварило зноем. А?
– Вижу.
– И трава вся красная...
– прищуриваясь, говорила она.
– Мелкая травка... А там точно лысина на бугре. Вон лошадь в орешнике. Видите, пегая лошадь стоит? И ей, бедной, тоже тяжко... Хорошо бы теперь, - помолчав, продолжала она, - хорошо бы, знаете что? На лодке уехать туда вверх по реке; заехать подальше и притаиться в камышах. Тихо там как!.. А? Поедемте, - вдруг сказала она, решительно вставая.
– Что это вам вздумалось? Да и лодка-то рассохлась, течет.
– Так что ж такое?
– Намочитесь.
– Вот еще! Велика важность.
– Как хотите.
– Мы вот что сделаем: заедем туда, за острова, и пустим лодку по течению; пусть она несет нас куда хочет.
– Да ведь дальше плотины не уедем. Опять сюда же нас принесет.
– А впрочем...
– сообразив, сказала она, - впрочем, в самом деле уж это я что-то очень... расфантазировалась. Пойдемте! Домой пора. Но мне все-таки весело, - начала она опять, когда они прошли через плотину,
– Мне сегодня как-то особенно легко. Мне хочется со всеми помириться, простить всем моим врагам. Ведь можно? Как вы думаете? Только на один день заключить временное перемирие? На один день? А? Ведь можно?