Трудное время
Шрифт:
Петр Никитич спокойно улыбался.
– Ну, брат, как бы нам теперь постель состроить?
– А я уж приказал там на дворе приготовить. Спокойнее будет-с.
– Отлично, брат.
– Приказов никаких не будет?
– Нету, брат; какие там приказы? Вот завтра уж поговорим.
Старшина пожелал спокойной ночи и ушел.
– Ты, брат, тоже ложись, - сказал посредник писарю.
– Слушаю, васкродие, - ответил писарь и повернулся налево кругом марш спать. Посредник вышел. Рязанов посидел, посидел и тоже пошел на двор. В сенях
– Кто это?
– спросил Рязанов.
– Это я, - сказал посредник и запел: - тра-ра-та-та.
Рязанов прошел на двор. Там под навесом была уже приготовлена постель. Он начал было раздеваться и вернулся опять в комнату взять пальто. В сенях он наткнулся на ямщика, которого посредник выпроваживал, говоря:
– Шел бы ты себе, любезнейший, спать к лошадям!
– А вот я зипунишко захвачу. Агафья, посто-кась, где он тут был, зипун-от, у меня?
– говорил ямщик сонным голосом, отыскивая впотьмах зипун.
– Ах, прoклят он будь! Вот он! Ты на что у меня зипун унесла? Агафья!..
На другой день рано утром Рязанов сидел в комнате и пил чай, в сенях посредник разговаривал с мужиками; входил в комнату, прихлебывал из стакана чаю и опять уходил и все что-то горячился. Мужики возражали сначала, но потом стали стихать больше и больше, наконец совсем стихли; остался один угрюмый, монотонный голос, бесстрастно и ровно звучавший в ответ посреднику. Этот голос не умолкал. Посредник стал горячиться и кричать еще пуще - голос не умолкает... Вдруг...
– Ах, ты!
Бац, бац, бац - раздалось в сенях, и голос умолк. Тихо стало.
Рязанов, не допив стакана, взял фуражку и вышел из комнаты. В сенях стояла толпа мужиков и взбешенный посредник; с полу вставал мужик, дико ворочая глазами... Поодаль, так же спокойно и самоуверенно, заложив руки за спину, стоял Петр Никитич.
Рязанов вышел на улицу, завернул в первые ворота и нанял мужика довезти до Щетинина.
К вечеру они приехали. Марья Николавна увидала его в окно, побледнела и выбежала на крыльцо.
– Что случилось?
– крикнула она, протягивая руки.
– Да ничего, - спокойно отвечал Рязанов.
– Он там драться стал... Ну, я и уехал. Бог с ним!
Щетинин тоже вышел на крыльцо.
– Что такое?
– А то, что вот он... Приехал, - задыхаясь, говорила Марья Николавна.
Она не могла скрыть своей радости.
Щетинин холодно поглядел на нее, потом на Рязанова и пошел в комнату.
XI
Марья Николавна сидела в зале за роялью и одной рукою брала аккорды; Рязанов ходил по комнате; прямо в окно ударяло заходящее солнце.
– Что, Александр Васильич ничего вам не говорил?
– спросила Марья Николавна, наклоняясь грудью на рояль.
– Ничего. А что?
– Нет. Я так только спросила.
Она взяла еще несколько аккордов и остановилась.
– А знаете, - сказала она, - Вы это отлично сделали, что уехали от него 1.
– Что ж тут особенно хорошего?
– Понимаете, теперь весь
– Я вовсе об этом и не думал.
Рязанов опять начал ходить. Марья Николавна, размышляя и улыбаясь в то же время, говорила про себя: "Это мне очень, очень понравилось, - потом приложила палец к губам, еще подумала немного и сказала так же тихо: Очень... вообще все хорошо", - потом вдруг ударила по клавишам и громко, с лихорадочною силою заиграла марсельезу. Эти звуки в одно мгновение преобразили ее: глаза засверкали, она вся вытянулась, подняла голову и, грозно нахмурив брови, смело бросила свои красивые загорелые руки. Сделав последний внезапный переход, она прижала педаль и с новою силою ударила по клавишам. Все лицо ее сияло небывалою отвагою... Она кинула на Рязанова самоуверенный, вызывающий взгляд и остановилась.
Рязанов тоже остановился.
– Привычка-то что значит, - сказал он, подходя к рояли.
– Вот вы заиграли марш, мне сейчас же и представилось, что вот тут, рядом со мной, ходит фельдфебель и твердит: левой, правой, левой, правой...
– Что вам за охота вспоминать об этих фельдфебелях, - с неудовольствием ответила Марья Николавна.
– Нет, изредка ничего. Это освежает мысли.
Марья Николавна посмотрела на него и спросила:
– Да вы знаете ли, какой это марш?
– Знаю.
– Так что же вы говорите!
– Я ничего не говорю.
– Однако вы должны же согласиться, - вставая, сказала она, - что и марши бывают разные.
– Еще бы.
– И этот совсем не то, что дармштадтский 2, например.
– Разумеется. Но какой бы он там ни был, а все-таки марш; следовательно, рано или поздно будет "стой - равняйсь" и "смирррно" будет; и этого никогда не нужно забывать.
– Я и не забываю.
– То-то же. Стало быть, не из чего и горячиться.
Марья Николавна замолчала; постояв немного перед Рязановым и соображая что-то, она отошла к окну и взглянула на солнце, которое в эту минуту кровавым пятном опустилось над лесом и нижним краем своим уже касалось его зубчатых верхушек; несколько минут она прямо, не сморгнув ни разу, смотрела на солнце, озарявшее все лицо ее грозным красноватым светом.
– Вы понимаете, что я делаю?
– спросила она не шевелясь.
– Что?
– Я хочу его переглядеть.
– Она указала на солнце.
– Знаете, такая игра есть - кто кого переглядит.
Рязанов ничего не отвечал; прислонившись плечом к косяку, он глядел на нее сбоку: она по-прежнему стояла неподвижно, положив обе руки на спинку стула и слегка закинув голову, вся облитая горячим сиянием, и продолжала упрямо, почти с дерзостью смотреть на солнце. Наконец выражение лица ее стало напряженнее, брови сдвинулись, она вдруг быстро заморгала, закрыла глаза руками и отвернулась от окна.
– Ну, что?
– спросил Рязанов.
– Не переглядела, - ответила она и засмеялась.