Трудное время
Шрифт:
– Здорово, ребятушки! Обедать, что ли?
– спрашивает их посредник.
– Обедать, кормилец.
– Хлеб да соль, - вслед им кричит посредник.
Въехали в деревню. По самой средине улицы лежит что-то большое, покрытое холстиною.
– Стой! Что это? Ямщик, открой!
Лежит мужичье тело, в стоптанных лаптях, брюхо у него раздуло, глаза выпучены; в головах чашечка стоит, в чашечке медные деньги.
– Эй, баба, что это за тело?
– Прохожий, родимый, прохожий. Вот уж пяты сутки помер, - подходя к тарантасу, отвечает баба.
– Бог его знает, с чего это он так-то. Пришел с товарищем, начал разуваться,
– Где ж товарищ?
– В избе сидит, воет.
– Сотник донес становому?
– Донес.
– Что ж он?
– А бог его знает, что он.
– Пахнет покойник-то?
– И-и, бяда! Ишь раздуло как.
– Ну, царство небесное, - вздохнув, говорит посредник и бросает в чашку двугривенный.
– Трогай!
Опять полевая дорога, жар и пыль, вьющаяся из-под лошадей; чахлый кустарник вдоль оврага; мужики, вереницею далеко стоящие в траве и дружно машущие косами; жидкий осиновый лесок, с кочками, комарами и небольшими лужицами зеленоватой воды между кочек. Сейчас же за осинником начинается село, разбросанное по косогору; за речкой стоит старый помещичий дом, с серыми стенами, зелеными ставнями и развалившеюся деревянною оградою; немного дальше, в лощине, другой, маленький, новенький, с молодым стриженым садом и с купальнею на пруду. Дальше еще барская усадьба - длинный, неуклюжий дом, с галереями, колоннами, выбитыми окнами и провалившеюся крышею; на косогоре виднеется еще дом, с соломенною крышею, но все-таки барский: ходят по двору тощие борзые собаки, клокочут индейки, попадаются и дворовые люди, с длинными примазанными висками, в казакинах.
– Помещиков, помещиков-то здесь...
– как будто всматриваясь во что-то, говорит посредник.
– Много?
– Как собак.
– И хорошие помещики?
– немного помолчав, спрашивает Рязанов.
– Куды к черту хорошие! Всё голь одна. Разорено! Гроша ни у кого за душой нет.
– Значит, все погибло, кроме чести.
– Нет: тут все, тут уж и честь погибла. Да и какая там честь, когда нечего есть. Поверите ли, - вдруг оборачиваясь к Рязанову, говорит посредник, - обидно! за своего брата, дворянина, обидно.
– Я думаю.
– Нет, ведь что они только делали, если порассказать; да и до сих пор что делают с этими несчастными крестьянами. Вы себе представить не можете, что это за народ. Где только можно прижать мужика, уж он прижмет, своего не упустит.
– Ну, а мужики-то свое упускают?
– Разумеется, если правду сказать, и мужик себя в обиду не даст: не тем, так другим, а уж
доедет и он помещика.
– Стало быть, здесь происходит взаимное доезжание. Ну, а вы-то что же тут?
– Как что? Да ведь роль мирового посредника состоит...
– В чем-с?
– Ну, в разбирательстве там разных недоразумений.
– Из-за чего же возникают эти недоразумения?
– Да ведь вот вы видели: из-за разных там потрав и так далее.
– Одним словом, из-за имущества. Так ведь?
– Да, так.
– То есть одному желательно приобресть то, что другой вовсе не желает отдавать. Из-за этого?
– Ну, да.
– Так в чем же тут может быть недоразумение? В том, что ли, что в душе-то я и желал бы отдать вам эту вещь, но мне кажется, что я не желаю? Так, что ли?
– То есть как?
– Да вот я, например, возьму эту подушку и думаю себе: не отдам я ему; лучше я сам на ней буду спать.
– Разумеется, оно... Видите ли... Да я вот вам случай расскажу. Есть тут у меня в участке имение, в котором я должен сделать разверстание угодий; вот я и хочу приступить, а земля-то, оказывается, принадлежит крестьянам с незапамятных времен. Деды еще их купили на свои кровные деньги; но так как они сами тогда были помещичьи и не имели права владеть землею, то и купили на имя помещика. Тот помещик давно умер, а нынешний владелец ничего знать не хочет.
– Ну, и что же-с?
– Да то-с, что отнимут ее у крестьян, то есть не отнимут, а заставят ее выкупать.
– В другой раз?
– Да; в другой раз. Что ж прикажете?
– А вы-то что же?
– Да я тут ничего сделать не могу.
– А губернское присутствие?
– И оно тоже ничего не может, потому что в подобных случаях принимаются в расчет только одни письменные документы. Нет, мое-то положение представьте себе! Я говорю крестьянам: владелец желает отдать вам вот такой-то участок, а они мне отвечают: да ведь это вся земля-то наша.
– И вы уверены, что она действительно им принадлежит?
– Да как же! Совершенно уверен.
– А все-таки говорите, что владелец дает вам такой-то участок?
– А все-таки говорю. Что ж делать-то?
– Да. Это действительно недоразумение. И все в таком роде?
– Что?
– А недоразумения-то?
– Да почти что.
– Мм... Деятельность почтенная.
В это время тарантас поравнялся с помещичьей усадьбой: новенький домик, крытый соломою под щетку, вокруг с десяток молодых лип; тут же неподалеку новая изба, сарай и амбар. На дворе стоит сам владелец, седой, в архалуке, без шапки, кланяется.
– Мое почтение!
– крикнул ему посредник и сделал ручкою.
– Вот анафема-то, - прибавляет он, обернувшись к Рязанову.
– То есть такая треклятая бестия, я Вам скажу, что вы и в Петербурге ни за какие деньги не сыщете. Замечательная бестия! Он какие штуки делает, например: снял он полдесятины земли у кого-то подле самой дороги, посеял там овса, что ли, и караульщика посадил караулить. Как только скотина пойдет мимо, уж непременно какая-нибудь заденет или щипнет, - караульщик сейчас ее цап. Потрава! Ну, и берет штраф. Вот ведь шельма какая! А начнешь ему говорить, - помилуйте, говорит, что ж, ведь я человек небогатый; меня всякий может обидеть. Я этим только и кормлюсь. Ну, что вы тут сделаете с таким человеком? Остается плюнуть.
За усадьбою пошли крестьянские зады, с гумнами и конопляниками; кузница, мельница на пригорке.
– А вот сейчас будет дом тоже одного любопытного субъекта, - объяснял посредник.
– Представьте, он что сделал: когда получен был манифест об освобождении 4, и он, разумеется, получил, прочел, потом сейчас же запер в стол и говорит своим людям: "Если кто-нибудь из вас да посмеет только пикнуть об этой воле, - запорю".
Вправо показался помещичий дом, стоящий задом к лесу, выкрашенный дикою краскою с белыми разводами. Собаки выскочили со двора и бросились под лошадей.