Трудное время
Шрифт:
Рязанов тоже отошел от окна.
– Какая глупость мне пришла в голову, - продолжала она, не открывая глаз, - Когда я смотрела на солнце. Я вспомнила, как меня в детстве пугали господом богом: мне тогда говорили, что и на него тоже нельзя смотреть.
– И вы верили?
– Нет; я и тогда не верила. Мне все это как-то смешно было. У моей няньки иконка была: бог-отец, сидящий на воздухе; только воздух был так гадко нарисован, точно будто Саваоф 3 сидит на яйцах. Нянька меня, бывало, пугает им, а я ничего не боюсь. Как посмотрю на него,
– А теперь-то вы не боитесь его?
– Конечно, не боюсь.
– Да так ли это? Подумайте-ка хорошенько! Может быть, это вы только так храбритесь.
– Какой вздор! Не только [его], я и вас даже не боюсь. Я вас только... Уважаю...
Последнее слово она произнесла почти шепотом, как будто нечаянно обронила его, и в то же время бросила быстрый, пугливый взгляд на Рязанова.
Он стоял потупившись и щипал свою бороду.
– Пойдемте куда-нибудь, - вдруг сказала она, сделав движение к двери.
– Куда же?
– Да куда-нибудь, все равно, только уйдемте отсюда!
Рязанов пристально посмотрел на нее.
– Что же вам здесь-то не сидится? Кто вам мешает?
– Все мешает: стены, потолок, все. Я хочу теперь идти, идти куда-то дальше, дальше...
Она остановилась.
– А вы знаете, что я вас теперь совсем не вижу, - говорила она прищурясь.
– Вместо лица у вас теперь зеленое пятно. Ах, как это странно! Ну, пойдемте же!
Она сбежала с террасы в сад и оглянулась: Рязанов задумчиво и медленно спускался с лестницы, продолжая одной рукой щипать свою бороду. Она подождала его и, когда он поравнялся с нею, спросила:
– А как вы думаете, Александр Васильич боится [бога] или нет?
– Я думаю, что боится.
В это время тихими шагами, с нахмуренным лицом, в залу вошел Щетинин и, засунув руки в карманы, остановился в дверях; потом вышел на террасу и начал было спускаться с лестницы, но на последней ступеньке остановился, поглядел вслед Марье Николавне с Рязановым, приложил к носу палец, подумал и вернулся.
XII
На дворе все еще жары стоят; жнитво подошло. У Марьи Николавны с Рязановым всё разговоры идут, и конца нет этим разговорам.
– Господи, что ж это такое будет?
– вслух рассуждает сам с собою Щетинин, прохаживаясь из угла в угол в своем кабинете.
Полдень. На берегу озера, под тенью, на траве сидит Рязанов и, не двигаясь, смотрит на воду; солнце печет; по ту сторону, из-за кустов, белеет песок, поросший лопушником; у самой воды, пугливо оглядываясь кругом, сидит цапля; где-то кто-то в жилейку дудит. В двух шагах от Рязанова, прислонившись к дереву плечом, с зонтиком в руке, стоит Марья Николавна; по лицу ее и по белому платью медленно, почти незаметно ползут прозрачные тени. Глаза у нее полуоткрыты - ей трудно смотреть на свет; она утомлена зноем и тяжкою полуденною тишиною. Они оба молчат.
– Когда это лето кончится?
– говорит она, безнадежно глядя в даль. Хоть бы уехать, что ли, куда-нибудь.
– Не все
Опять молчат.
– Я воображаю, каково теперь этим несчастным бабам жать на такой жаре.
– Да-а.
– Ужасно!
– Вы бы им зонтики купили.
Марья Николавна нахмуривается, потом вдруг опускает зонтик и застегивает его на пуговку.
– Не хочу больше зонтика носить. Поле подарю.
Рязанов улыбается.
– Кому же это назло?
– Никому, самой себе.
– Да ведь им-то от этого не легче.
– Кому?
– Бабам-то. Они все-таки без зонтиков останутся.
Марья Николавна молчит и, крепко стиснув зубы, порывисто тычет зонтиком в землю.
– Зачем же вы чужой зонтик ломаете?
– Какой чужой?
– Да ведь это полин.
– Это... Это я не знаю, что такое, - быстро поднимая голову, говорит Марья Николавна и уходит домой.
Сумерки. Рязанов сидит в своей комнате у окна и, подпершись локтями, смотрит в сад. К окну из сада подходит Марья Николавна.
– Что вы тут сидите?
Рязанов подбирает свои локти.
– Какая скука!
– А вы бы музыкой занялись.
– Какой вздор! Разве музыка поможет?
– Ну, книжку почитайте!
– Все это не то вы говорите.
– Чего же вам нужно?
– Сама не знаю. Мне как-то все это... Грустно мне очень.
Рязанов ничего не отвечает.
– Понимаете, - скороговоркой продолжает она, - я знаю, что все это никуда не годится, что нужно что-то такое делать, поскорей, поскорей... Ну, может быть, не удастся... Страдание... Что же такое? Это ничего... По крайней мере знаешь, за что. А то что это такое? Я хочу жить. Что же Вы молчите?
– Что же мне прикажете говорить?
– Скажите что-нибудь!
– Да разве на это можно отвечать сколько-нибудь основательно: Вы сами посудите!
– Да вы хоть так, неосновательно отвечайте!
– Что же толку-то будет?
– Все толк, толк...
– Странная вы женщина! Да ведь сами же вы его добиваетесь.
– Ну, да, да. Разумеется. Не слушайте меня. Я сама не знаю, что говорю. Прощайте!
Вечер. На террасе сидит Марья Николавна и приготовляет чай; Рязанов на другом конце просматривает только что привезенные газеты. Входит Щетинин, бросает на них небрежный взгляд, стоит несколько минут на средине террасы, зевает и говорит:
– Однако вечера-то прохладнее стали. Сыро, я думаю, гулять.
Молчание.
– Не наливай мне чаю: я не хочу, - говорит он жене.
Она молча отодвигает его стакан в сторону.
– А вы хотите?
– спрашивает она Рязанова.
– Что-с?
– очнувшись, спрашивает он.
– Чаю хотите?
– Хочу.
Он подходит к столу и, всматриваясь в Щетинина, подвигает себе стул.
Щетинин задумчиво стучит по столу пальцами.
– Ну, что в газетах?
– спрашивает он, не глядя на Рязанова.