Трудное время
Шрифт:
– Да ничего особенного; по части внутренних дел все хорошо: усмирение идет успешно 1, крестьяне освобождаются, банки учреждаются, земские собрания собираются. Ну, а в европейской политике небольшое замешательство вышло по случаю того, что Наполеон опять имел с Бисмарком дружеское шептание 2.
Марья Николавна улыбается; Щетинин сидит, опершись на руку щекою, и смотрит на лепешки; потом берет одну из них, разламывает и говорит:
– Как этот Степан стал скверно лепешки печь, - просто ни на что не похоже, точно деревянные.
На
– Маша, ты хоть бы сказала ему, что ли.
– Ты бы сам сказал.
Щетинин, не поворачивая головы, а подняв только брови и скосив глаза, долго смотрит на жену; она очень внимательно пьет чай.
– О-охо-хо, - насильно зевает Щетинин.
– Когда же это мы в лес-то соберемся?
– опять заговаривает он немного погодя.
– Собирались, собирались, так и не собрались. Вот и Иван Павлыч с женою тоже хотели с нами.
– Что за лес?
– вполголоса замечает Марья Николавна.
– Нет; оно бы хорошо, знаешь, съездить эдак чаю напиться, отдохнуть. А? Как ты думаешь, Рязанов?
– Да, ничего.
– Ну, вот видишь! Вот и он тоже согласен, Маша!
– Что?
– И он с нами поедет!
– Ну, и пусть его едет. Мне-то какое дело?
– Да ведь ты прежде сама это любила.
– Прежде!..
– Нет; я думал... Одним словом... Черт знает, ужасно как-то здесь... Душно, - внезапно сдергивая с себя галстух, говорит Щетинин и встает из-за стола.
– Вот осень придет, - рассуждает он сам с собою, стоя уже на другом конце террасы и глядя в сад, - здесь еще нужно акаций подсадить, а то пусто как-то оно... выходит. Опять эти мужики проклятые, - раздражительно произносит он, заметив подходящих к крыльцу мужиков, - когда они меня оставят в покое?
– говорит он, хватаясь за голову, и уходит.
На террасе опять наступает молчание. Рязанов, прочитав письмо, рассматривает конверт.
– Что вы рассматриваете?
– спрашивает его Марья Николавна.
– Печать смотрю. Скверный какой нынче сургуч стали делать 3.
– А что?
– Да не держится.
– Послушайте: сколько стоит дорога отсюда до Петербурга?
– Это смотря по тому как ехать.
– Ну, самый дешевый способ?
– Рублей пятьдесят.
– Только-то! Это ничего.
– Уже Вы не собираетесь ли?
– Н-не знаю. А что?
– Ничего...
Марья Николавна пристально всматривается в него.
– А что бы Вы сказали, если бы я поехала?
– Ничего бы не сказал. Я не знаю, зачем бы вы поехали.
– Не знаете?
– Не знаю.
– Гм.
Марья Николавна придает своему лицу небрежное выражение, встает из-за стола и, напевая что-то, подходит к перилам террасы; долго стоит, опершись обеими руками, и, прищурясь, всматривается в картину, широко раскинувшуюся позади сада: на синие озера, подернутые вечерним туманом, на лиловатые кучи столпившихся на западе облаков и бледное, мало-помалу холодеющее небо... В саду наступила уже тихая, росистая ночь, и на
– Любили вы когда-нибудь прежде?
– вдруг оборачиваясь к Рязанову, спрашивает Марья Николавна.
– Нет.
Она долго и недоверчиво смотрит ему в лицо.
– Отчего?..
– Некого было.
Она медленно поворачивается к нему спиною и, нагнувшись лицом к перилам, почти шепотом спрашивает:
– А теперь?..
– Н-н...
– Хоть бы ужинать, что ли, - неожиданно входя в двери, говорит Щетинин.
Воскресенье. Утром, после обедни, пришел батюшка и принес Марье Николавне просвирку. Подали завтрак.
– В церковь что редко жалуете?
– спросил ее батюшка.
– Не хотите ли водочки?
– спросила она батюшку.
Он на это ничего не сказал, только крякнул и, засучив правый рукав, потянулся к графину.
– Жарко, батюшка, - ответил Щетинин.
– Тепло-с, - ответил он, намазывая масло.
Щетинин ходил по комнате; Марья Николавна сидела за столом и рассеянно крошила хлеб.
Выпив рюмку, батюшка откусил кусок хлеба и, поглядев на следы своих зубов, оставшиеся на масле, спросил:
– А этот, как его? Господин... студент... Все еще здесь проживает?
– Здесь, - глухо ответил Щетинин и сейчас же спросил батюшку: - Как дела ваши?
– Что дела-с? Дела худы.
– Что такое?
– С коровой своей никак не соображусь: молока не дает, и так надо думать, что лишится она молока совсем. Да и попадья что-то не тово - животом все жалуется.
– Это нехорошо, - заметил Щетинин и опять пошел ходить из угла в угол.
– Утомился, - сказал батюшка, усаживаясь за стол.
– О боже мой! День-то жаркий, да и сверх того проповедь сказывал.
– Какую проповедь?
– с участием спросил Щетинин, очевидно думая о другом.
– Так, небольшое слово сказал. Да и слово-то, признаться, давно уж оно завалялось у меня; старое слово, от тестя покойника досталось мне. Ну, все-таки, как бы то ни было. Нельзя. Строгости эти пошли...
– О чем же слово-то?
– спросила Марья Николавна.
– О любомудрии-с.
– О чем?
– О любомудрии, сударыня, - отчетливо повторил батюшка.
– Это что же такое? Это значит, если кто любит мудрить, что ли? улыбаясь, спросила она.
– Н-да-с; мудрить, - тоже улыбаясь, ответил батюшка.
– Сами знаете, какое ныне время. Мне вон онамедни в городе кафедральный протопоп сказывал, - преосвященный 4 его призывал, - уж он, говорит, уж он, говорит, мне пел, пел; ежели, говорит, да чуть что услышу, в порошок истолку, сгниешь в дьячках, говорит; так я, говорит протопоп, - Вы как думаете?
– насилу ушел; дверей-то, говорит, не найду. Не найду дверей, и шабаш. Спасибо, служка указал. Так вот оно какое дело. Гордость-то нас до чего доводит, заключил батюшка, обращаясь к Щетинину.