Тыл-фронт

Головин Андрей

— Господи, боже мой! Чего же это? — озадаченно воскликнул он. — Что вы, солдатики?

— Выходите, — приказал солдат.

Протирая глаза, Журин вышел из сараюшки.

— Да что случилось, кума? — спросил он кабатчицу, но та промолчала.

— Следуйте в комендатуру, — приказал красноармеец.

Журин пожал плечами и послушно вышел за ворота.

— Я к шуряку бежал от японцев, из Яблони, к Никуле Гулыму, а его японцы…

— В комендатуре расскажете, — посоветовал красноармеец.

Когда они подошли к комендатуре, на крыльце стоял комендант и разговаривал с китайцем.

По виду китайца есаул догадался,

что тот партизан. «Наверно, из кимхоновской банды», — подумал он.

— За мать не беспокойтесь, товарищ Ван, — говорил комендант, окидывая Журина беглым взглядом. — Мы знали, кто она… Этого гражданина не знаете? — спросил он Вана.

— Нет! — ответил Ван.

— Сегодня задержали. Кислицынский офицер — заплечных дел мастер…

— Да что вы, ваше благородие! — ужаснулся Журин и даже молитвенно сложил руки. — За меня товарищ Ким Хон поручиться может!

— Ким Хон? — переспросил Ван.

— Да! Вам-то можно оказать: это командир партизанского отряда.

Ван не знал всех тайных связей своего командира и поэтому ответ есаула его не удивил.

— Ким Хон наш командир, — пояснил он офицеру.

— Может возьмете его с собой и проверите? — спросил его комендант. — Пойдешь? — обратился он к Журину.

— С превеликой радостью! — засиял есаул.

— Пока посидите у меня до выяснения, — подумав, проговорил комендант.

Ночью Журин неслышно выставил окно…

Когда уже рассвело, матушка, охотница ко всяким слухам нашла кабатчицу на полу. У Варьки были выколоты глаза, отрезаны груди и вспорот живот.

Есаул знал, что если нужда его снова загонит в Новоселовку, ни один станичник после этого не пойдет заявлять властям.

6

В полдень самолет приземлился в Фудзядяне, предместье Харбина. Нужда и голод согнали сюда китайцев, корейцев, маньчжуров, монголов, русских. Этот разноликий люд, казалось, нарочно выставил напоказ всю свою скудность и грязь. В узких зловонных улочках, прямо у дверей своих жилищ, готовили пищу, ели, спали, стирали, мылись, мастерили, торговали, играли в кости; здесь же ползали нагие ребятишки, путались под ногами облезлые собачонки и кошки.

Харбин капитулировал несколько дней назад. Его население уже успело свыкнуться или смириться с этим, и жизнь города вступила в свое постоянное русло.

Ближе к центру улицы становились шире, чище, публика нарядней. По сторонам возвышались особняки с признаками достатка и самодовольства. Благообразные мужи в истертых сюртуках и чопорные молодые люди в старомодных фраках и цилиндрах со своими дамами чинно усаживались на длинные и узкие повозки с двух сторон, спина к спине, и пара низкорослых лошаденок или осликов, понукиваемых возчиком, так же чинно везла их ближе к центру, где начинался «свет» с его пролетками, каретами, трамваями, автомобилями, корзинами цветов, роскошными магазинами, пикантными кабаре и фешенебельными ресторанами.

— Ну как, товарищ майор, капиталистический мир? — спросил Рощина шофер, останавливая машину у роскошного подъезда гостиницы «Нью-Харбин».

— Поживем — разберемся, — нехотя отозвался Рощин. Комендант штаба встретил майора не совсем доброжелательно.

— Куда же вас деть?.. Эврика! — воскликнул он. — Здесь рядом живет

старинный русский генерал — еще николаевский. К нему и поселю вас. — Он приходил ко мне в первый же день со всеми своими регалиями представляться.

— Можно! — согласился Рощин. — Заеду, посмотрю. Спокойно отдохнуть где-то действительно нужно.

* * *

Варенька не слышала, как рушился мир, но была уверена, что это произошло. И произошло не далее как в день смерти отца. Ей неведомо было понятие о цели жизни. Она просто росла, жила, поняла, что уже выросла и рассчитывала выйти замуж. Иногда в ее воображении будущий муж вставал в образе ермиловской бесшабашности и простоты, и Варенька тогда звонко смеялась, иногда — в воплощенном плешивом образе князя Долгополова, в этих случаях Варенька поджимала губы, делала постное лицо и шамкала: «Княгиня-матушка!» И вдруг все это рухнуло! Бесшабашный Ермилов, которого она-то и представить не могла с пистолетом у виска без смеха, вдруг застрелился. Долгополов, считавший полдень уже вечером, а вечер ночью, оказался взломщиком и расстрелян японцами за грабеж. Отец стал шпионом, а Кислицын, у которого он служил, был объявлен японцами «жертвой коммунизма» и чуть ли не великомучеником. «Коммунистами» же оказались мадам Кислицына, Тураева и два десятка слуг его высокопревосходительства.

Японская армия, о которой все говорили, что она выпорет большевиков, так же неожиданно почему-то не стала пороть их и капитулировала. Новый премьер-министр принц Хигасикуни объявил по радио, что это «было достигнуто исключительно благодаря благожелательности нашего государя». Варенька сочла это неблагоразумным, а старый генерал Ермилов обругал принца по-французски «chenapan», что значило в русском переводе просто «шалопай».

Экс-генерал Ермилов бегал по комнате и петушиным голосом выкрикивал:

— Свершилось! Русская армия сдала Порт-Артур не прежде, чем выдержав семимесячную осаду. И его не сдали русские солдатушки, а продал Стессель! Доблестная японская армия сдала его через сутки! Вице-адмирал Кабаяси преклонил колено перед русским майором!..

Старый денщик возразил генералу:

— Это не русские солдатушки, а советские.

Генерал выкрикнул еще тоньше:

— Русские!.. Русские!.. Нет такой нации — советские, есть русский народ.

Вареньку все это подавляло. Ей казалось, что она присутствует при гибели Помпеи. Вдруг оказалось, что в русских верили все, и никто не верил в японцев. Она ни во что не верила. Ей просто было страшно. Она представляла войну по детским наивным книгам с предводителем впереди, но вместо этого надвинулось что-то страшное, какой-то хаос, который в один день изломал их семью, сдунул все ее авторитеты.

Мать умерла в тот же день, когда Варенька должна была отдаться господину Маедо. Она отравилась. Натали стала несносна и жестока. Она металась по домам, собираясь выезжать то в Южный Китай, то в Корею, то в Турцию.

Варенька вместе с Лю ушла к Ермилову. Старый генерал даже прослезился при виде своей крестницы и предоставил в ее распоряжение весь запущенный дом. Вначале она не на шутку расхворалась; но, отстояв воскресную литургию, успокоилась. Отец Милетий в конце службы провозгласил «многая лета» русскому воинству, «избавившему их от поругания нечестивых».