У подножия Саян
Шрифт:
Когда путники были на самой вершине, им навстречу вставало солнце, посылая на землю тысячи золотистых лучей-стрел, поднимаясь все выше и выше. Лапчар спешился.
— По нашему обычаю, путник должен на перевале сойти с коня и полюбоваться красотой родной земли. — Он помог Анай-кыс сделать то же самое.
Через несколько шагов она остановилась, глубоко вздохнула:
— Такую зарю я еще не видела. Красота какая!
Девушка стояла впереди, и Лапчару показалось, что она купается вся в лучах восходящего солнца. Стряхивая с ближайших веток росу, она собирала ее в ладонь и выплескивала
Дальше ехать стало легче. Кони сами неслись рысью, и на крутых спусках приходилось придерживать их.
— Вон на той вершине берет начало речка Хендерге. А тайгу на том склоне называют Семиозерной.
— Какая красота, — повторила Анай-кыс. — Разве можно не любить эту землю!
— Да, богатый край. Сколько песен о нем сложено. — И Лапчар запел.
У того коня хребет высокий, Поэтому хотел бы ездить на нем. Хендерге — край широкий, Поэтому хотел бы жить там.А потом что-то веселое:
Не найдя дорогу в Онгажа, Запоздал я, задержался. Не найдя свою милую, В золе весь извалялся.Анай-кыс рассмеялась, Лапчар был доволен.
— Песня сокращает расстояние. Раньше наши араты неделями не бывали дома, провожали караваны иноземных купцов. Песня помогала им, сокращала дальний, долгий путь на родину.
Наши путники поехали быстрее.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
— Я с самого начала говорил, что из вашей затеи ничего не выйдет. — Докур-оол строго глядел на жену, старавшуюся избегать его взгляда. — Создание семьи, — продолжал он назидательно, будто они и не прожили вместе почти тридцать лет, — ты знаешь, что такое? Это... это тебе не игра в сайзанак! — и потряс в воздухе указательным пальцем.
— Это все Манмаа, — оправдывалась жена, ставя перед мужем горячий чай. — Она твердила, все готово, надо торопиться.
— А ты? Ты всеми верховодила! Ты увезла девчонку! — Брови его сошлись...
— Вот я и говорю, у нее не было охоты ехать, все спрашивала «зачем», а я сказала, мать очень плохая, велела тебя привезти.
— Не было охоты ехать? У нее не было охоты выходить замуж за вашего племянника, — передразнил он жену.
— Шооча говорила, все обойдется, она свою дочь знает, — чуть не плача, продолжала Янмаа. — Первое время так дичится, а потом...
Докур-оол молча наливал в пиалу душистый чай, разбавлял его молоком и заедал теплыми лепешками. У жены его, видно, пропал аппетит после свадьбы. Второй день ничего в рот не брала.
— А правда, что она получает письма из армии? — уже спокойнее спросил он.
— Получает... — робко ответила жена.
— И вы знали об этом и... — снова распалялся председатель.
— Ну, это мелочи. Переписывалась с парнем — и все. Знала его три
— Как же мелочи?
— Если бы это было серьезно, — уже увереннее говорила Янмаа, — она не уехала бы с Лапчаром.
— Да-а... Легкомысленная, значит. Я думал, дочь Сандана умная, серьезная, а она, выходит, то с одним, то с другим.
— Не получится из нее хорошей жены, вот увидите, — удовлетворенно вывела Янмаа, провожая мужа до дверей.
— Вот что, кончайте судачить и гудеть, как пчелы в развороченном улье. — Докур-оол снова строго посмотрел на жену: — До чего ты меня доведешь со своими родственниками? — и ушел, сильно хлопнув дверью.
Янмаа не могла усидеть дома, раньше времени пришла к себе на работу, в контору связи. Обычно, по дороге встречая людей, разговаривала охотно, улыбалась, но сегодня ей это не удавалось. Язык точно деревянный, губы не растягивались в улыбке, лицо было неподвижным, как маска. Она не останавливалась, глаза встречных, казалось, буравили ее.
Рабочий день председателя начинался иногда еще до правления, или, как чаще говорили колхозники, — до конторы, уже по пути туда. Находились такие хитрецы, которые ловили председателя на улице и разрешали нужное дело. Сегодня его остановил Шымбай-ирей [29] , протягивая бумагу и хорошо отточенный красный карандаш:
— Нарисуй свое имя, тарга.
— Что за бумага? Ну и карандаш, можно корову уложить.
— Получил разрешение на коня, Дозур-оол подписал, говорит, еще вам надо. А карандаш я все утро точил: крошится, леший.
29
Ирей — дед.
— Ладно, — сказал председатель, ставя свою подпись. — Почему в контору не пришел?
— Оо тарга, — воскликнул дед, — там и без меня народу хватает.
В конторе действительно собралось много людей. Некоторые выходили быстро от председателя, довольные, другие ворчали. Кроме того, Докур-оол пригласил бригадиров и членов правления. Странное дело получалось: как сев или уборка, люди работали, забывая про себя, про сон, но когда дело касалось сенокоса, не спешили, думая, успеем еще, все лето коси. Здесь, конечно, сказывалась вековая традиция: раньше тувинцы не занимались сенокосом, кочевали в поисках пастбищ. Накосит арат охапку сена и хранит на ивовом прутике, чтоб скот не достал, или сгребет копешку в тихом месте и думать забыл до зимы. А там на бога уповает: когда снег сойдет, чтоб он послал раннюю весну. Председатель говорил на сей раз коротко, нажимая на каждое слово:
— Остались считанные дни. Утро уже наступило, а мы все ждем, когда петух запоет. А может, его старуха в суп положила или утащила красная лиса. Пора, товарищи, расставить людей и приступать к сенокосу.
Кто-то крикнул: «Все ясно, тарга». Люди оживились, уточняли между собой что-то и расходились. К председателю подошел Дозур-оол. Не успели они перекинуться словом, как появился Петренко. Докур-оол, не красневший на трибуне, смутился, покраснел, делая вид, что разглядывает что-то на улице, отвернувшись к окну.